Стена
Шрифт:
Это была последняя надежда. Если она врет, дура, бахвалится, то сейчас об этом скажет и попросит не говорить воеводе.
— А ты пойди да доложи ему! — крикнула Катя. — Что ты еще можешь-то? Я и сама скажу, не бойся. Ступай.
Он молча повернулся к двери. Он чувствовал себя растоптанным.
Это действительно был конец.
В это самое время шестеро тайно покинувших крепость смолян уже переправились через замерзший Днепр. Встав на лыжи — кои показались со стены Дедюшину досками — и растянувшись широкой цепью, они медленно
Горят костры, в шатрах топятся очаги — над ними вьется дым. Вдоль шатров, поставленных близко друг к другу, вышагивают стражники. В центре — новенький сруб. Для его величества построили жилье потеплее, как и для прочих военачальников. Поляки уже смирились с тем, что зиму проведут здесь, под Смоленском.
Над центральным срубом, на высоком шесте вьется большое желтое полотнище. Знамя короля с вышитым на нем гербом.
По дороге двое караульных увидели неторопливо идущую группу одетых в польскую справу людей.
— Чего ночью шатаетесь? — окликнул один.
— От кралечек идем! — отозвался Григорий. — А вам завидно?
Акцента он не скрывал. Пускай лучше думают, что венгр или немец.
Фриц, поравнявшись с другом, тихо шепнул:
— Незамеченными мы все не пройдем. Только момента не упустите!
Майер прополоскал рот водкой из фляги, распахнул теплый жупан, словно ему стало жарко, выступил из-за шатра, за которым они схоронились, и, выписывая ногами самые немыслимые кренделя, направился прямо к охранявшим королевский дом стражникам. При этом он завел пьяным голосом песенку на немецком языке:
Если только я живым вернусь домой, Если не паду убитым под Москвой, Не обращусь я в прах и в тлен, Не буду взят я в плен, Не буду взят я в плен, То возвращусь к тебе одной, Моя Лили-Марлен! Моя Лили-Марлен!Поляки-стражники покатились от смеха.
— Это что еще за явление среди ночи?
— Ну, и надрался, герой германский!
— Эй ты! — десятник, старший по страже, шагнул наперерез Майеру. — С ума спятил? Короля разбудишь! Заткнись!
— А… что — король не любит музыку? — заплетающимся языком спросил Фриц, хлопая десятника по плечу. — Н… ну х… Хорошо! Я буду петь тише.
— Шел бы спать! — Теперь уже оба стражника обступили развеселившегося немца. — Утро скоро. Если твой командир увидит тебя в таком виде, он вычтет из твоего жалованья.
— И… из какого жалованья? — Фрица снова понесло куда-то в сторону, он едва не упал, но выровнялся. — А, ты про те гроши, что нам платят… На них только напиться и можно! Эти проклятые морозы иначе не пережить. Р… ребята! Пошли ко мне в шатер! У меня еще бутылочка есть!
В
— Давай, Александр. Влезешь?
— А то!
С ловкостью ящерицы мальчик вскарабкался на скользкую крышу, медленно встал в рост, дотянулся до шеста — и вот он уже лезет по шесту вверх.
Григорий с тревогой глянул на небо. В любой момент облака вновь разойдутся, покажется луна. Но вот Санька скатился на плечи Григорию, прижимая к себе огромный желтый комок.
Один из стрельцов ухнул совой.
Тут Фриц окончательно утратил равновесие, плюхнулся на снег, с трудом поднялся и пробурчал:
— Ну… н… ну вас совсем! Вы, поляки не любите веселиться. Я п… пойду спать!
Тут кто-то из стражников случайно бросил взгляд вверх.
— Панове! — от изумления он едва не лишился дара речи. — Ослеп я, или мне мерещится…
— Что тебе мерещится? — смеясь над пьяными ужимками Фрица, спросил десятник.
— Штандарт исчез!
Разом вся стража посмотрела туда, куда указывал их товарищ. Шест над домом короля был пуст!
Десятник схватился за висевший у его пояса рожок. Но не успел поднять тревогу: косой удар сабли бросил его ничком на снег.
Майер без паузы, словно одним длинным витиеватым движением нанес еще два рубящих удара. Второй стражник успел лишь тихо ахнуть.
— Что у вас там? — донесся голос, и из-за шатра вышел поляк, на ходу поправляя гульфик, — вышел точнехонько на Григория. — Что происходит?
— Все в порядке! — отозвался по-польски Колдырев, широко улыбаясь.
Поляк заметил распластанные на снегу тела, рот его от изумления раскрылся — но руки-то его были заняты… И Григорий успел раньше. Вжикнула, вылетая из ножен, французская шпага, и Григорий, сам не поняв, как такое получилось, провел тот же удар, что в Кельне, — молниеносный укол в переносицу.
— Деру! — рявкнул Фриц.
Они бросились в сторону Днепра. Только ночь и стужа спасли лазутчиков: их заметили лишь когда они уже выбежали за пределы лагеря.
— Стой! — завопил солдат, дежуривший возле последнего укрепления — сруба, наполненного землей, наподобие тех, что соорудил возле крепости Шеин.
Вслед русским загремели выстрелы. Огонь сразу стал густым. Двое стрельцов лишь на миг отстали, чтобы прикрыть отход, успев выпустить лишь по одному заряду — и почти сразу полегли под пулями. До реки добежали только четверо храбрецов.
Уже весь польский лагерь огласился шумом и криками. Слышалось конское ржание — снаряжалась погоня.
— Живее, живее! — приказал Григорий. Клубы пара вырывались у них изо ртов при каждом судорожном выдохе. Усы Фрица из рыжих сделались белесыми, точно седыми.
— Держим дистанцию в сажень! — скомандовал Григорий, не удосужившись перевести это Фрицу. — Тут стремнина, лед совсем тонкий! Все, трещит, дальше ползком — провалимся! Сашка! Первым пошел! Тебе тряпка-то не мешает?
— Нет, — уверенно ответил мальчик, падая по-пластунски. — Я ж легкий. И с ней переползу… Да в ней и теплее.