Стена
Шрифт:
Он был от плеч почти до колен обернут желтым полотнищем штандарта.
Луна предательски показалась на небе, но, к счастью, вновь ушла за облака, уже совсем бледная и прозрачная.
Четверо беглецов поползли по льду к другому берегу. Новый лед все страшнее пружинил и трещал.
— А ты спрашивал, почему я не надеваю кирасу, — крикнул Григорию Фриц. — Что ж мне, утонуть, как тем ландскнехтам, которых на каком-то озере утопил какой-то ваш князь?
— Не какой-то, а благоверный Александр Невский, — ответил Григорий. — Эй, ты, черт, Александр! Быстрее давай!
— Ползу, ползу! — задыхаясь, ответил мальчик.
Пули, ложась совсем рядом с беглецами, пробивали лед, из отверстий били фонтанчики, растекаясь лужами. Все они были уже мокрыми насквозь. Саньке приходилось всех труднее: штандарт, вымокнув, стал для него тяжел, как камень. Но передать его кому-то из товарищей мальчик не мог: поди теперь разверни!
Они уже карабкались на берег, когда Санька поскользнулся и покатился с откоса назад.
— Ранен? —
— Да нет… Сейчас… Я сейчас!
Не говоря ни слова, Фриц подхватил мальчика, вскинул на плечо и вслед за Григорием кинулся к крепостной стене. Остановившись для короткой передышки, они размотали желтое полотнище, уже начавшее леденеть, и освободили от него Саньку. Колдырев развернул штандарт и показал его сгрудившимся на том берегу полякам. Редеющие утренние сумерки позволяли уже разглядеть яркое полотнище. В ответ раздались проклятия и брань, загремели выстрелы, а какой-то седоусый десятник, потеряв голову от ярости, послал коня вперед. Конь взломал копытами лед, прянул было назад, понимая, что всадник совершает безумие, но было поздно — стремительное течение Днепра затянуло в глубину и человека, и коня.
Четверо храбрецов были уже у стены, когда выстрелы послышались почти рядом. С западной стороны скакал на перехват венгерский конный отряд.
Последний из стрельцов присел на колено, вскинул длинную тяжелую пищаль, не спеша, без упора повел дулом, — и точным выстрелом свалил коня под скакавшим во главе отряда командиром. Двое всадников налетели на него, и это немного задержало остальных. Спустя несколько мгновений перед отважной четверкой распахивалась окованная металлом дверца Днепровских ворот. Со стены по венграм принялись стрелять, и те повернули назад.
— Мы уж думали, они вас всех порешат! — воскликнул Иван Довотчиков, проверяя, прочно ли задвинут засов. — Воевода уж сам на стене — ждет. Принесли?
— А то? — сверкнул улыбкой Григорий. — Вот он. Сейчас солнышко встанет, чтоб ляхам видней было, ну мы им его и покажем.
— Интересный у тебя удар! — сказал Фриц чуть позже. — Очень красивый.
— Ты про что? — не понял Григорий.
— Тот, которым ты поляка уложил. Элегантный! Где научился?..
— А, этот, — тут Григорий отчего-то смутился. — Этому меня во Франции научили. Один шпажист… Мастер и впрямь был превосходнейший.
— О, Франция! — одобрительно пощелкал языком Майер. — Хотя я французов и не люблю, но фехтовальщики из них и правда отменные, знаю нескольких. А как твоего звали? Вдруг мы знакомы.
Григорий прищурился, вспоминая полное имя, и медленно произнес:
— Граф де Бюсси. Долгое имя, красивое, помню. Шарль де Клермон д’Амбуаз граф де Бюсси. Вот как его звали. Знаком?
Фриц с сожалением покачал головой:
— Нет. Даже не слыхал о таком…
Когда солнце близилось к зениту, на Фроловской башне ударила пушка. В соборе зазвонили переливчато и как-то задиристо малые колокола. Это был сигнал всем, всем, всем: смотреть на башню.
На башне под торжествующие крики собравшихся осадных взвился королевский штандарт. Он был ярок как никогда — со всеми своими орлами, коронами, конными рыцарями. Просто горел на солнце.
Просто горел! Синее пламя охватило облитую крепкой водкой материю.
До этого гордое знамя польских королей целый час проболталось на веревках в прожарке над пекарней. Ради него даже пришлось подвинуть стрелецкие портянки.
Штандарт, полыхая, стал распадаться на темные лоскутья. Над ним пронеслась, сверкнув в лучах солнца, белая птица. Сокол сделал круг, крикнул, будто разделяя ликование смолян, и скрылся, растаяв в небе.
Отдлъ 7
Король и шут
(1610. Январь — апрель)
Смоляне всегда были храбры и тверды в вере.
Вторая часть карты
(1610. Январь)
Января двадцатого, года одна тысяча шестьсот десятого от Рождества Христова.
…Говорил мне после того воевода, но не на исповеди, не то б как я про то написал? Говорил, что, покуда ждал воина Григория со товарищи из польского табора, сто раз раскаялся. Думал — на верную смерть послал их, а пользы от их гибели и геройства все едино никакой не будет… Да не так управил Господь! Двое из тех мужей отважных головы свои сложили, пули вражьи приняли. Но оставшиеся дело до конца довели.
Спрашиваю себя, благословил бы я их, приди они ко мне перед тем за благословением? Слава Тебе, Господи, что не пришли! Потому как нельзя благословлять на самоубийство. Но нельзя и не понять, какое дивное дело сии герои сотворили. Вскоре я увидал, как воспряли все в крепости, насколько поверили, что
Хуже становится в крепости с едой. Выдачу зерном приходится сокращать, соль на исходе. Но Господь и здесь подает Свою помощь. В округе объявились лесные люди, что громят и разоряют обозы польские. Во главе сих людей, как сказывали их посланные, монах-схимник. Он стар годами, согбен спиною, однако собрал отряд лесных людей, все они из здешних крестьян. Говорят, теперь таких отрядов даже несколько. Они забирают с тех обозов польских снедь и оружие, а потом, головой рискуя, привозят на санях к нам. Иные из них пали, с немалой дерзостью ширяясь перед самыми вражьими таборами, но дело свое продолжают, а нам от их привозов идет немалое вспоможение. Есть запасы зерна и в моих архиерейских закромах, однако открывать их рано — не приведи Бог, ежели что задержит подмогу от русского войска, на коею всем сердцем ныне уповаем.
…Михаил Скопин [87] разбил войска вора Тушинского и снял осаду с Троицы. Многия надежды возлагают русские люди на этого славного витязя! Ждем мы, что Скопин погонит врагов от Москвы, а после, как дождется просухи, придет под стены Смоленска. Ежели эти надежды сбудутся, то второй зимы, подобной нынешней, не будет. Об этом надо молиться, но и помнить, что очень часто надежды наши не сбываются, а испытания, ниспосланные нам за грехи, множатся.
Воевода полон уверенности, что в крепости есть тайный предатель, коий все время наносит нам урон. Недавно открылось, что осенний падеж скота был вызван не плохим и недостаточным кормом, но ядом. Кто-то отравил воду в одной из запруд. Счастье, что в то утро туда пригнали стадо, и коровы выпили все почти досуха. Некоторые заболели, некоторые вскоре издохли, но никому тогда не подумалось, что виной тому — яд. Однако тайное стало явным. Один из пастухов в тот день набрал кувшин воды, принес к себе домой и поставил в сенях, а после о нем забыл. Найдя его недавно, он не решился пить старую воду и налил в мису собаке. Оная же другим днем и издохла. Тогда-то пастух и вспомнил, когда и где наполнил кувшин. Узнав о сем, воевода приказал охранять запруды.
Прознать же, кто среди нас помогает врагам нашим, что за каверзы он задумывает, пока нет возможности. Думать можно на многих, но как проверить?
87
М. В. Скопин-Шуйский (1587–1610) — выдающийся русский военачальник, воевода, сыгравший большую роль в противостоянии русских войск с войсками Лжедмитрия II и польских завоевателей. Его победы прервала неожиданная и необъяснимая смерть, наступившая 13 (23 — н. ст.) апреля 1610 года.
Дописав эти строки, владыка Сергий отодвинул стопу бумажных листов.
Он снова долгое время не возвращался к своим записям. Было не до того: зима приносила много тягот. Четверо священников погибли на стене, и теперь владыке все чаще приходилось самому приходить в дома к умирающим. Служил он по-прежнему ежедневно, и литургию, и всенощную.
Истовость пастыря имела еще одну причину, в которой он мог признаться только Богу. Грех большой лежал на архиепископе, грех осознанный и неотмолимый. В давний уже день, решительный день накануне сожжения посада это ведь он, желая пособить воеводе, понимая его правду и полагая, что как Спаситель возьмет на себя все грехи сомневающихся смолян, сотворил сие непрощаемое и великогрешное деяние.
Это он сотворил «чудо» мироточения.
Это он, перекрестясь, тонким шильцем протыкал левкас [88] и доску, прилаживал за иконой плоскую бутылочку с миро, пропустив из горлышка два лампадных фитилька — к глазам Казанской… Сергий не знал, что за такое бывает, ни в одной из его книг подобный грех не был и не мог быть упомянут.
Тогда ему казалось, что так нужно — во имя благой цели. Что иначе не вдохновить смолян на защиту Веры и города. Что пусть грех этот лично на нем и ляжет — но знать он будет, зачем и во имя чего согрешил. Муки совести оказались много страшнее, чем ожидал владыко. И чем более мужества и стойкости показывали смоляне, тем более страдал Сергий. Тем более понимал, что сотворил он этот страшный обман излишне, что и без того готовы были смоляне стоять за Веру. Значит, в них Вера и была, хоть и сокрыта за суетами мирскими, а вот напротив, в нем — пастыре Божьем — в нем-то оказалось ее менее всего. Обманул он, выходит, и людей, и совесть свою. Он понимал, нельзя ему отныне рассчитывать на милосердие Господа… только бесконечная тяжкая служба могла, нет, не искупить — но хотя бы отвлечь его от страшных мыслей…
88
Левкасом в иконописи называется грунт, который накладывается на доску и шлифуется. По нему пишется изображение.