Степь зовет
Шрифт:
— Что? Ну и люди у вас! — с сердцем сказала девушка. — Лишь бы языком молоть. И ты туда же!
— Так разве я верю? Я только тебе… Надо же знать, что люди говорят…
— Говорят, говорят… А обо мне не болтают?
Коплдунер замялся:
— Так видели же…
Элька посмотрела на него с изумлением…
— Что видели? Что ты несешь?
— А… Шефтл Кобылец?
— Он говорил? — воскликнула девушка.
— Да не он. С ним… с ним, говорю, видели.
— С Шефтлом? — вдруг заулыбалась Элька. — Эх, дурачина! —
То, что они говорили сейчас о Шефтле, было ей необыкновенно приятно. Но Коплдунер угрюмо глядел в сторону.
— Если хочешь знать, ты ему нужна, как кобыле кнут.
— Почему это? — тихо спросила Элька.
— Почему? Потому, что ты за коллектив, а ему коллективов не надо, ему и одному хорошо.
— И что из этого?
— А то, что нечего лезть к нему, и не один я так думаю.
— Дурак!.. Поверь мне, — добавила она спокойнее, — он еще будет работать в колхозе не хуже других. Надо его переупрямить.
— Как же, надейся! Переупрямишь его! Да и знаешь что, как-нибудь обойдемся без него. Что ты в нем нашла?
— Ну, хватит. — Элька нахмурилась. — Хватит, наговорились.
Она повернулась и быстро убежала во двор. Коплдунер постоял, подумал и пошел в сад, к Насте.
По ставку пробегала утренняя прохладная рябь. Из прибрежных камышей поднимался густой туман и белесыми полосами тянулся к гуляйпольским курганам.
Только что встало солнце, алым арбузным кругом повисло над баштанами, и на крылья ветряка легли розовые пятна.
На краю хутора, где стоял ветряк, было непривычно тихо. Не слышалось шума жерновов. Яков Оксман, жалкий, босой, с волочащимися по земле белыми тесемками подштанников, топтался на деревянных ступеньках, горестно бормоча:
— Сколько лет она мне служила! А теперь конец… нету мельницы… конец…
На солнечном песчаном пригорке собрались хуторяне, задрав головы, глазели на дрожащие крылья и почесывались со сна.
— Только собрался было немного ячменя смолоть…
— Развалюха. Как она еще держалась…
— И надо же было ему, старому дурню, положиться на чужого человека! — причитала Нехама. — Оставил его одного на мельнице. Ох, боже ты мой…
— Не кричи, — жалобно просил Оксман. — Теперь уже все равно. Пропало, ничего не поделаешь. Он не виноват, не кричи, прошу тебя! Хоть с мельницей, хоть без мельницы, все разно, слава богу, бедняки…
— Подайте на бедность! — насмешливо бросил кто-то в толпе.
— Пусть бы он выкопал пшеницу, которую припрятал…
— Жди, как же…
Оксман все топтался на ступеньках, а Нехама кричала и бранила его.
На выпасе за огородами показался Юдл Пискун. Он шел густой луговиной, как видно, со стороны Черного хутора. Вдруг он остановился, посмотрел на толпу у песчаного пригорка и юркнул
„Угораздило его вылезти среди бела дня! — Яков Оксман был вне себя. — Не мог притащиться ночью, воровское отродье! Зачем было с ним связываться? Ведь под петлю подведет, разбойник“.
Он поднял голову и, выставив худой кадык, смотрел на истрепанные крылья ветряка, с которых, чуть подрагивая, свисали лохмотья мешковины.
„Пусть теперь забирают. Пускай поездят в Блюменталь с мешками, чтоб им пусто было! Ничего, еще придут ко мне на поклон! Дожили! Собственное добро приходится ломать. Своими руками свою же мельницу… — злобно дернул он себя за жидкую седую бородку. — Я им своего нажитого, я им своего кровного не отдам“.
Он схватился за грудь и закашлялся.
„Куда там! Не та сила… Нет, нет, не то время… Не тот хутор“.
Он устало сел на стоптанные ступеньки бездействующего ветряка и опустил голову на худые, дрожащие колени.
Кто знает, может, он в последний раз сидит у этой мельницы, где хозяйничали его отец и дед… Кто знает, что ждет его завтра… Его брата, Сендера Оксмана, уже выгнали из собственного дома…
Он поднял глаза на лесенку, которая вела внутрь ветряка.
Когда-то на этих ступеньках сидел, развалясь и важно поглядывая сверху вниз, реб Завл, его отец. Каждый вечер вокруг него собирались все почтенные хозяева и степенно беседовали о делах общины, о ценах на зерно.
Целые вечера просиживали они, бывало, на ступеньках оксмановской мельницы, единственной мельницы в хуторе, и слушали, как шумят на ветру крылья, как стучат жернова и суетится хромоногий Давидка, который прослужил Оксманам не один десяток лет… И все это ушло навек, никогда не вернется, все растоптано… Но он, Яков Оксман, не позволит себя растоптать!
„Сегодня же схожу к Березину поговорить о нашем коллективе“, — решил Оксман.
Уже мычали у дворов коровы, когда Шефтл Кобылец вернулся с поля. Он вкатил жатку в клуню, а сам ускакал к ставку — поить своих буланых. В меркнущем зареве заката горели лучинками прибрежные камыши, отбрасывая красноватые тени на воду, и казалось, там, под водой, тоже дотлевает огромный костер.
Шефтл сбросил с себя одежду и, нагой, верхом на лошади, ворвался в зеленовато-красную воду.
Буланые плыли бок о бок, прядая ушами, а Шефтл обмывал рукой их пыльные спины. Вокруг летели брызги, вода бурлила, и по ставку перекатывались маленькие волны. Шефтл бросил быстрый взгляд на камыши, словно ожидал, что снова увидит, как девушка, наклонившись, полощет в пруду кофточку. Он уже несколько дней не видел Эльки, и каждый день казался ему годом.
Назад, в хутор, он тоже скакал галопом, хотя дорога шла в гору. Загнав лошадей в конюшню, Шефтл свернул самокрутку и вышел на улицу.