Степь зовет
Шрифт:
Под Элькой скрипнул топчан. Она повернулась на бок. Шуба сползла с нее, упала на пол, обнажив плечи. Губы девушки улыбались во сне.
Синяков вытер лоб, покрытый испариной, и злобно посмотрел на Эльку.
«Рано, рано, товарищ уполномоченная, ты заулыбалась! Я с берлогой еще погожу. А ты в своей Бурьяновке свернешь себе шею. Уж я постараюсь…»
Он вытащил из дорожного мешка поллитровку и, выбив пробку, одним духом опустошил ее.
Когда
Синякова уже не было. Убрали даже лавки, на которых он спал, — они стояли у стен.
Элька быстро оделась и пошла в правление колхоза, где застала и Калмена и Синякова.
Только после полудня начало проясняться, и Калмен запряг лошадей.
— Надеюсь, скоро увидимся? — Уже сидя в санях, Элька попрощалась с Синяковым. — Когда вернетесь, обязательно загляните к нам…
Сани тронулись. Синяков поехал на своей тройке в Гуляйполе, к станции, а Элька с Калменом свернули на Бурьяновскую дорогу.
До хутора оставалось всего верст двенадцать — тринадцать. В посветлевшей степи высились сугробы. Было очень тихо, как всегда после метели, и отдохнувшие лошади неслись резвой рысью.
— Если бы не агроном, мы живыми не выбрались бы, — все вспоминал Калмен Зогот прошлую ночь.
— Он хороший работник? — спросила Элька.
— Кто его знает… Не нам судить, — уклончиво ответил Калмен.
Сани легко скользили, поскрипывая полозьями. Снег своей белизной слепил глаза. Степь словно замерла.
Не будь здесь этого бородатого Калмена с насупленными, лохматыми бровями, Элька запела бы в полный голос, а может быть, выпрыгнула бы из саней и побежала на перегонки с лошадьми.
— Далеко еще, дядя Калмен? — нетерпеливо крикнула она и все-таки запела, правда, вполголоса.
Но вот позади осталась Веселокутская балка, промелькнули гуляйпольские могилки, и Элька увидела за плотиной первые хаты.
«Бурьяновка? — Элька привстала. — Ну конечно же. Бурьяновка…» Она сразу же, еще издали, узнала ставок, и у нее дрогнуло сердце.
«Вот и Бурьяновка!» Она старалась вспомнить, кто где живет. Это, кажется, хата Траскуна, — ну да, она там не раз ночевала и в горнице, и во дворе. А вот запорошенный фруктовый сад, амбар, пустой загон… Всего несколько месяцев провела она в Бурьяновке, а едет туда словно в родной дом. Здесь, напротив, кажется, двор Шефтла… Элька слегка прищурила глаза, будто надеялась кого-то увидеть. Но на занесенном снегом дворе никого не было, только густой дым валил из трубы.
На ставке с визгом, с криками катались ребятишки — кто на салазках, кто на самодельных коньках. На сани никто из них даже не оглянулся.
— Ну, приехали, — обернулся к ней Калмен и придержал лошадей. — Может, ко мне заедешь?
— Нет, нет, спасибо…
Но где же ей, в самом
— Остановите здесь, — попросила Элька.
Она слезла с саней, отдала Калмену бурку, поблагодарила его и зашла во двор.
Элька потянула на себя дверь, но та не отворялась. Тогда Элька постучала. Никто не отозвался. Она снова постучала и тут только заметила, что на двери висит замок.
«Где это они могут быть?» Элька вышла на темную, пустынную улицу. Сани уже были далеко. Она немного подождала, не подойдет ли кто-нибудь, и решила пойти в правление.
Элька знала от Калмена Зогота, что правление по-прежнему находится в бывшем оксмановском доме. Она быстрыми шагами прошла длинную хуторскую улицу. Вот он, этот дом… Чуть помедлив, вошла во двор. Сердце почему-то забилось. Кажется, это было недавно — негодующие крики толпы, маленькая фигурка Оксмана с лицом, искаженным страхом и ненавистью, яма, заполненная множеством мешков с хлебом… Из дома доносился шум. Наверное, собрание. Элька отворила скрипучую дверь и вошла в комнату, битком набитую народом. Кто-то обернулся, кто-то крикнул:
— Элька!
— Товарищ Руднер!
Она стояла на пороге в коротком полушубке и белом шерстяном платке, из-под которого выбивались мягкие светлые волосы. Глаза ее тепло улыбались, губы чуть дрожали.
Недели через три после того, как похоронили Онуфрия, Шефтл привел Зелду к себе в дом. Свадьбу не справляли, старуха только вынесла свой скарб из горенки, в которой прожила с мужем тридцать с лишним лет, побелила стены, помазала пол и перебралась в кухню на печь. Дело все равно шло к зиме, ее тянуло в тепло.
Зелда принесла с собой тот неуловимый аромат, который приносит в дом молодая женщина, и Шефтл на время забыл обо всех печалях.
Каждое утро Зелда выезжала с ним в степь, помогала пахать узкий клин, что выделили ему на самом краю бурьяновской земли, за веселокутским колодцем. Вечером она вместе с Шефтлом хлопотала во дворе — складывала кизяк для топлива, убирала конюшню, доила корову.
— Он не заслужил такой жены, — бормотала старуха. — У нее золотые руки. Одно удовольствие смотреть, как она месит тесто. А ее зеленый борщ…
Старуха не могла нарадоваться на невестку. Теперь ей не приходилось всю работу по дому делать одной, да и Шефтл повеселел и уже не огрызался, как прежде. Зелда напоминала старухе о той поре, когда она сама, молодая и здоровая, хлопотала в той же самой горенке, которую в свое время тоже уступила ей свекровь.
— Только не балуй его, — тихо говорила она Зелде, когда Шефтла не было дома. — Если жена во всем уступает, муж ей на голову садится. Остерегайся одного — чтобы он тебя, упаси бог, не разлюбил!