Степь. Кровь первая. Арии
Шрифт:
– Нах мне эти мокрощелки? Мучайтесь с ними сами. Будет нужда я к тебе аль Онежке обращусь, а пока пусть всё останется как есть.
Но все же оставить всё как есть не получилось. Хабарка настойчиво уговаривала Зорьку забрать себе в услужение, а дочери в мамки ту молодуху, что сидела весь день с её Звёздочкой, мотивируя тем, что хоть немного руки освободит. Зорька понимала, конечно, что эта девка не просто так. Первое, что пришло ей в голову это то, что Хабарка хочет иметь глаза и уши в её доме, а эту девку она похоже крепко чем-то зацепила и держит на коротком поводке, но оценив все за и против, всё же согласилась.
– Пусть по-мамкается, пока атамана нет, а коль приедет, будем посмотреть.
Атаман вернулся на удивление довольный и даже какой-то одухотворённый. Обняв жену, уселся за уже накрытый стол. Был голоден, поэтому на еду буквально набросился. Зорька стояла рядом, как могла ухаживала за мужем. Ел молча, но некоторое время спустя, так, как бы для приличия, задал чисто риторический вопрос:
– Ну, как тут у вас дела?
– явно имея в виду дела сугубо домашние.
То, что он услышал
– Да ты ешь, ешь. Голодный же.
Индра медленно встал из-за стола, не добро как-то взглянул на мило улыбающуюся Зорьку. Опять сел и на долго задумался, теребя рукой свою уже отросшую бородку. Наконец, сухо спросил:
– Откуда вести?
– Да отовсюду. Сороки на хвосте носят, бабы собирают. Я по бабам хожу, с них собираю.
Он опять встал и заходил вдоль стола туда-сюда, что-то обдумывая, потом резко остановился, хитро улыбнулся, смотря ей в глаза и поинтересовался:
– То, что ты рассказала - любопытно, но я бы хотел послушать ещё об одном. Ты рассказала обо всех кроме себя. А что у тебя творится?
– Что рассказывать?
– Зорька изобразила саму невинность.
– Ну, для начала, расскажи мне жёнушка с чего бы это все бабы вокруг, тебе вести понесли на своих хвостах? Кто ты для них и как они к тебе относятся?
– Для всех я твоя жена, - начала Зорька, всё так же изображая невинность, но насторожилась, не понимая куда клонит атаман, но чувствуя, при этом, какой-то подвох, - ну, а раз ты атаман, то я, получается, атаманша. А как относятся? На колени не падают, ноги не целуют, но это только от того, что я им не позволяю.
При этом она скорчила рожицу, стараясь перевести всё в шутку, и шутка удалась. Индра громко рассмеялся, а просмеявшись, постарался быть серьёзным, по крайней мере он произнёс вполне серьёзно:
– Слушай меня внимательно. То, что баб под свой глаз прибрать начала, одобряю. Ценность вижу в этом не малую, но коли хоть один ближник мне на тебя пожалуется или из отрядных кто за свою жену вступится... Я тебя предупреждал. Змейство своё попридержи. Ты у меня на жопу, не одну седмицу сесть не сможешь.
Зорька прекрасно знала, что, если атаман начинает свою речь со слов "слушай меня внимательно", это означает, что непременно сделает обещанное. Она даже по началу испугалась, что кто-то уже нажаловался. Она вдруг почувствовала какую-то отчуждённость к себе. Своё полное одиночество в этом поганом лесном мире. Комок жалости к себе впился в горло. Захотелось плакать. Но от куда-то из глубин подсознания вырвалась на волю необъяснимое для неё собственное поведение. Пока она мысленно материла весь этот мир и собиралась навзрыд разреветься, тело подошло к его лежаку, как бы, само собой. Руки бесцеремонно сняли с тела платье и принялись бесстыдно гладить бёдра, животик, груди. Зорька разлеглась на лежаке, самым наглым образом раздвинула ноги и елейным голоском про журчала:
– Виновата, атаман, наказывай.
Она мило улыбнулась, протягивая к мужу руки и тут же успокоилась, поняв без слов по его лицу, что, если бы в этом момент, кто-нибудь спросил атамана о чём от только что говорил, он бы наверняка не вспомнил. А Зорька мило улыбалась не играя. Она вспомнила Хавку в яме, которая говорила Индре, что он всю жизнь будет накормлен, напоен и безжалостно удовлетворён.
Только после того, как атаман был "обезоружен" и размяк, валяясь рядом с закрытыми глазами, Зорька выдала последнюю порцию новостей, заготовленную для мужа.
– Я тут из коровника молодуху в мамки для Звёздочки определила. Ты не против? Будешь против, обратно верну в коровник.
Индра вяло, не открывая глаз переспросил:
– Молодуху?
– Угу. Хабарка посоветовала.
Она села, утёрлась тряпицей. После чего встала и начала одевать брошенное на пол платье. Атаману было лень, и он всем видом показывал, что никуда не хочет идти. Но всё же тоже сел, потянувшись встал, но вместо того чтобы одеваться, отправился пить. Когда вернулся, она уже стояла одетая. Он скривился, посмотрел зачем-то в открытое окно, подумал и стал одеваться.
Придя в баню Зорька сразу кинулась к дочери, а он лишь мельком взглянул на малышку, а вот молодухе уделил самое пристальное внимание. Молодуху кликали Алая. Так её звала Хабарка, так её стала кликать и Зорька, но только сейчас, представляясь атаману она назвала свою полную кличку и оказалось, что она Алая Заря! Эта новость хлестнула по Зорькиным ушам, как оттянутая ветка. Натянутая на лицо улыбка чуть не сползла от услышанного. Зорька присмотрелась к ней и получила ещё удар по самолюбию. Алая девка была дородная. Выше Зорьки почти на пол головы. Лицо белое с вечным здоровым румянцем на довольно милом личике. Высокая, пышная грудь, которую она с нескрываемой гордостью демонстрировала. Тонкая талия, с сознанием дела утянутая поясом. Аппетитно выпирающие бёдра и зад. Даже в полутьме банного шатра было видно, как её личико раскраснелось и стало алым, подтверждая правоту полученной клички. Но не это бросилось в Зорькины глаза. Алая была не великого ума девка, если не сказать полная дура. И если атаман своим видом ничем себя не выдавал, то эта сучка выдавала себя с
Они.
Клип двадцать четвёртый.
Сретенье.
Почти всю зиму никаких из рук вон выходящих событий в Данухинском лагере не происходило. Поселение зажило обычным бытовым затишьем. Елейка на своём Злыдне стала основным добытчиком, приспособив кобылку, которую обозвали Скромницей, под перевозку охотничьих трофеев, так как Неважна была занята обучением девок и на охоту ходила редко. Так иногда, когда была хорошая погода уходила в лес, что называется "просто для души погулять". Белянка с Бурей, надо признать, учились прилежно и упорно и у них уже хорошо получалось, по мнению Данухи, но Неважна постоянно почему-то была не довольна и придиралась к ним, то и дело обзывая их рукокрюкими. Хохотушка же порядком всех удивила. Она уже заканчивала своё обучение и как не странно успехи её были впечатляющими. У неё даже получилось родить себе вторую стрелку, что приятно изумило абсолютно всех. От кого, от кого, но от неё такого никто не ожидал, да и вообще она сильно изменилась. Именно тогда Дануха обратила на неё пристальное внимание, неожиданно поняв для себя, что эта молодуха не так проста, как старалась казаться окружающим и как показалась изначально. Жизнерадостная, вечно весёлая и не унывающая, она могла растормошить всю частную компанию в любой, даже аховой ситуации, а на банных посиделках в один из обычных, скучных вечеров, закатила целый частушечный концерт с плясками и озорным шутовством. Это произошло довольно спонтанно. В баню к девкам как-то Данава заглянул, что-то Дануху хотел срочно спросить, а так как баба уже чуть-чуть приняла на обе груди, то по старой привычке взяла, да затащила его внутрь. Девки, конечно, знали, что он как мужик вообще никакой, но подначенная Данухой, Хохотушка вдруг в такой оборот его взяла, что Кузькина Мать просто бы отдыхала, узрев такое безобразие. И так у неё всё просто и естественно, увлекательно и интересно получалось, что даже сам Данава увлёкся, войдя в роль и через какое-то время бесился голышом среди скачущих вокруг него девок, как пацан малолетний, напрочь забыв зачем пришёл. Банные посиделки по вечерам были единственным развлечением у девок и Дануха просто диву давалась, как Хохотушка умудрялась каждый раз придумывать всё новые и новые развлечения. Она казалось была просто не иссекаемой. Уже в скором времени, поначалу ничем непривлекательная молодуха стала настоящей душой компании, способная поднять настроение даже в самом запущенном унылом состоянии. А вот как мать она была не очень. Дануху это сначала бесило. Не по бабье это как-то и ей постоянно приходилось себя одёргивать и бить себя же по рукам, заставляя забыть своих большухинские замашки и каждый раз убеждать свою матёрую сущность в том, что это не бабняк и нравы бабняковские надо из себя изживать и выкорчёвывать. К тому же поскрёбышем её в плотную занялась Голубава. Сама. Никто её об этом не просил, никто не заставлял. Просто взяла и занялась, как своим собственным, как будто, так и должно было быть. Может и это ещё сыграло свою роль в том, что Хохотушка стала меньше уделять внимание своему ребёнку. Хотя в той или иной степени внимание ребёнку уделяли практически все, и Дануха в том числе. Один он был у них на всех. К концу зимы не только со стороны могло показаться, что мать малыша Голубава, но и внутри поселения к этому все привыкли и принимали, как должное. Хотя Дануха про себя больше её за отца принимала, чем за мать, да и отношения Голубавы и Хохотушки не совсем "подружескими" были, если не сказать большего. Дануха не раз примечала, как Голубава по ночам украдкой в шатёр к Хохотушке хаживала, но молчала об этом. Вреда ни для кого не видела, а потому молчала, делая вид, что и вовсе не видит ничего. К тому ж на людях они вели себя так, что не только ничего не видно было, но даже складывалось впечатления, что эти две бабы недолюбливают друг друга.