Степан Эрьзя
Шрифт:
После окончания первого года скульптурного класса Волнухин предложил Степану принести несколько работ для весенней выставки, которую намеревались показать широкой публике. Право участвовать в таких выставках имели лишь выпускники. Но по ходатайству Волнухина такое право, как исключение, было предоставлено и Степану. Вместе с другими своими работами, сделанными в эту зиму, он решил выставить и головку Александры. А в самый последний момент пришла мысль слепить ее бюст. Он выполнил его буквально в два вечера, в третий — изготовил форму и отлил в гипсе.
Наутро, перед тем
— Вот вам еще одна «Флора»! — сказал Львов и обратился к стоящему рядом Волнухину: — Чья работа?
Тот недоуменно пожал плечами: головку он действительно принимал и разрешал для выставки, но откуда взялся этот бюст? Он шагнул ближе к подставке и прочитал фамилию автора.
— Ну, конечно же, это Нефедов! Только не понимаю...
Волнухин не договорил. За такое самовольство Степана стоило бы как следует отчитать и лишить права участвовать в выставке, но работа так прекрасна. Она резко выделялась среди остальных и смелостью замысла, и техникой исполнения...
Работы Степана были замечены и публикой, и газетными корреспондентами. В «Русском слове» в отчете об ученической выставке ему посвятили две газетные строки: «Если есть намек на какую-то жизнь, то разве в одних только работах Нефедова...»
Степан ни разу не был у профессора Серебрякова после того, как тот ссудил его деньгами. Ему было совестно перед человеком, которому он задолжал и с которым в ближайшее время не в состоянии расплатиться. Может быть, мысль, что дела его в будущем пойдут на лад и он перестанет быть вечным должником профессора, и привела его на Большую Никитскую. На всякий случай он сунул в карман экземпляр «Русского слова», где говорилось о выставке. Но газету показывать не пришлось, профессор ее уже читал. Он предложил Степану в честь такого события выпить по бокалу вина, превосходного, грузинского, которое недавно прислал его бывший ученик.
— А вы, кстати, тоже должны стать моим учеником, — сказал он, добавляя вина в недопитый бокал Степана. — Вы почему плохо пьете? Не нравится вино?
— Нет, нравится, кисловато-терпкое, но я очень редко пью и боюсь опьянеть. Вы сказали, что я должен стать вашим учеником. Как это понимать? — спросил Степан.
— Все великие художники, особенно скульпторы, в совершенстве знали анатомию. Вам следует прослушать курс моих лекций по этому предмету и хотя бы время от времени бывать в нашем анатомическом театре.
Степан тяжело вздохнул. Черт возьми, если бы он мог разрываться на части.
— В училище нас немного знакомили с ней, но я чувствую, что этого мало. Но у меня столько дел, что я не знаю, когда и за что браться.
— Бросьте все и серьезно займитесь анатомией. Это вам необходимо.
Степан вынужден
На улице было прохладно и тихо, как обычно бывает в сумеречный час в начале лета. Степан шел, неуверенно ступая по гладким плитам тротуара. Грузинское вино взбудоражило и кровь и чувство. Захотелось к Ядвиге. Пойти бы сейчас к ней, припасть головой к се коленям и умолять о прощении. Она, конечно, простит, Но ведь и он мог, в конце концов, обойтись без всей этой грубости...
В начале лета в Москве неожиданно появился Даниэль Тинелли. Он приехал из Германии в сопровождении молодой рыжеватой немки. Они пришли в фотоателье утром, а накануне успели побывать на выставке в училище.
— Я о тебе, Стефан, всегда помнил. Вчера видел твою «Флору» на выставке. Превосходная вещь. Ты настоящий скульптор! Ты должен обязательно увидеть работы Микеланджело. Поедем со мной в Италию, — говорил он, дружески обнимая Степана.
— Это не Флора, а портрет одной женщины, бывшей моей знакомой.
— Все равно она прекрасна!
Степану было некогда, и он вскоре ушел, оставив Тинелли с молодой спутницей в обществе Бродского, но пообещал вечером зайти к нему в гостиницу. Он спешил к редактору «Русского слова» Благову. У него случилось большое несчастье — преждевременно скончалась молодая жена, и он, то ли из жалости, стараясь поддержать бедного скульптора, то ли из других соображений заказал Степану сделать с лица усопшей супруги посмертный слепок. Обещал хорошо заплатить. Степана прельстила прежде всего не оплата, хотя и это не мешало. Он еще ни разу не снимал гипсовых масок с умерших, и ему было очень важно проделать эту процедуру.
Не будем касаться этой истории подробно: в конце концов она закончилась ужасно. Степан предполагал, что гипсовый слепок делается точно так же, как с модели из глины, и, когда гипс затвердел он не смог снять его, не содрав кожу с лица покойницы. Оскандаленный и расстроенный, он ушел, не повидавшись с хозяином. У него даже не хватило сил попросить извинения. Да и как тут извиняться? Чем оправдываться? Легче провалиться сквозь землю. Несколько дней Степан не находил себе места. И уж, конечно, в тот вечер ему было не до Тинелли.
Со своими фоторепортерскими обязанностями Степан справлялся неплохо. Для газеты в то время были особенно важны фотографии с рабочих окраин, где почти ежедневно проходили митинги и выступления. Но съемка их была строго запрещена полицией. За газетными репортерами полицейские буквально охотились, проявляя при этом особое, прямо-таки собачье чутье. Они узнавали их еще издали. Степану, видимо, помогало то, что он совершенно не походил на репортера ни по виду, ни по разговору. Его обычно принимали за церковного причетника, спешившего по своим делам. Небольшой аппарат он всегда таскал под мышкой, завернув его в темную тряпку.