Степан Эрьзя
Шрифт:
В конце зимы Степан все же осуществил свою мечту: нанял помещение под мастерскую. Кстати, с этим его особенно торопил Сергей Михайлович, его наставник и руководитель. Он видел, что в мастерской, в шуме и гвалте, Степану плохо работается. В фотоателье тоже не было никакой возможности заниматься скульптурой.
— Вам, милейший, надобно работать, — говорил Волнухин всякий раз, сталкиваясь со Степаном. — Училище вам уже ничего не даст, в том числе и я. Ничего не даст и фотография. Бежать вам надо из этого заведения.
— Оно меня кормит, Сергей Михайлович.
—
Помещение, которое снял Степан, представляло собой часть, вернее, конец широкого коридора с дощатой перегородкой и с большим квадратным окном, выходящим во двор, заваленным грязными пустыми бочками из-под соленой рыбы. Воздух во дворе был пропитан запахом этих бочек, он лез в окно, заполнял коридор, распространяясь до жилых комнат первого и второго этажей. Из-за скудности средств ничего лучшего Степан найти не мог. Но он рад был и этому: теперь у него имеется мастерская и жилье — все сразу. Но существенным недостатком помещения было отсутствие печки. Холод здесь стоял ужасный, и, чтобы хоть немного согреть воздух, Степан открывал дверь в коридор, откуда проникало тепло.
«Ничего, ночевать можно и в ателье», — решил Степан и все же, несмотря на это, сколотил из досок себе кровать. Хозяин дал ему два табурета и соломенный тюфяк. Стол Степан тоже смастерил сам, по своему усмотрению — на нем можно было расположить и глину, и тазик с водой, и саму работу. Для обогрева воды и рук купил керосинку. А уходя в ателье или в анатомический театр университета, где он аккуратно бывал с прошлой осени, дверь оставлял открытой настежь, чтобы не замерзали глина и вода. Украсть у него все равно было нечего...
В середине марта в Москве опять появилась Ева. Прямо с вокзала она пешком отшагала на Малую Грузинскую, думая, что Степан все еще там, а затем добралась до фотоателье и дожидалась его там до вечера. В этот день он с утра работал у себя в мастерской, наконец, начав воплощение своего «Осужденного на казнь», затем был в анатомическом театре, откуда вместе с профессором Серебряковым и двумя его племянниками, студентами-первокурсниками, пошел к нему на квартиру. Из Алатыря приехал Николай Николаевич и непременно просил брата привести Степана, чтобы посмотреть, каким он стал.
Оба, и Степан и второй Серебряков, нашли друг друга изменившимися. Николай Николаевич за эти годы постарел, Степан из провинциального молодого человека превратился в некое подобие библейского бородатого пророка, конечно, только по внешнему виду. Разговора по душам не получилось. Общих воспоминаний и знакомых у них не было, в бытность Степана в Алатыре они встречались довольно редко. К тому же Степана все время раздражали студенты, молодые братья Серебряковы, напыщенные и надутые. Он их терпеть не мог. Они ему отвечали тем же, между собой называя его презрительно «мордвин»...
Ночевать в мастерской было холодно, и Степан пошел в ателье.
— Ты откуда взялась? — удивился он, увидев в вестибюле на диване дремлющую Еву.
—
Степан понял, что грузинский князь, или кто он там, вытряхнул из нее деньги и отправил обратно в Москву. Иначе зачем бы она стала дожидаться его здесь? В лучшем случае, оставила бы записку и устроилась в гостинице.
— Та-а-к, — протяжно произнес он. — Что ж, тогда поедем ко мне в мастерскую. Здесь на ночь вдвоем оставаться неудобно.
К счастью, Бродский еще сидел у себя в кабинете, что-то подсчитывал и записывал в толстую книгу. Степан постучался и заглянул к нему, слегка приоткрыв дверь.
— Чего тебе? — спросил Бродский, не отрываясь от дела.
— Мне бы немножко деньжат, Абрам Ароныч.
— Чтобы покутить с этой сорокой? Откуда она опять прилетела на твою голову?
— Из Грузии.
— Ну да, к весне-то они все сюда к нам слетаются, — проворчал Бродский, наконец, подняв голову и посмотрев на просителя. — У меня нет денег для кутежа. А что ты заработал, все уже забрал.
Степан не хотел остаться в долгу и тоже произнес не совсем любезно:
— Можно подумать, что я приглашаю в ресторан компанию за ваш счет... Ежели я у вас забрал все заработанное, так можете же поверить и дать мне хотя бы рублей пять в долг?
Разумеется, Бродский не отказал в такой малости. Он вынул из бумажника деньги и протянул их Степану, сказав при этом:
— Извини, я думал, ты попросишь больше...
На улице Степан взял извозчика и велел ехать на Якиманку, где находилось его пристанище.
— А мой шемодан? — воскликнула Ева,
— Где он у тебя?
— На вокзале.
Степан, подумав немного, спросил:
— Он у тебя не пустой? Стоит за ним ехать?
— Там кое-какие платья, — нерешительно произнесла она.
Пришлось ехать на вокзал.
На Большую Якиманку они приехали поздно вечером. Степан сразу же зажег на полный огонь керосинку, чтобы хоть немного нагреть комнату, и засветил стеариновую свечу.
— Стефан, я ужасно хочу рыбы. У тебя, наверно, много рыбы?
— С какого черта ты взяла, что у меня много рыбы?
Сам он привык к этому запаху, идущему со двора, и не замечал его.
— Здесь ужасно пахнет рыбой...
Ева сняла пальто, но тут же надела обратно.
— Здесь, Стефан, кажется, ужасно холёдно. Как мы будем спать?
— Ничего, вдвоем не замерзнем, — успокоил он ее.
Ева подошла к керосинке и протянула к огню красные пальцы. Степан принялся раскладывать на столе, рядом с застывшей глиной, еду, купленную на вокзале. Затем поставил на керосинку чайник. Видя нетерпение Евы, не стал ожидать, пока чай нагреется, пригласил ее к столу. Она с жадностью набросилась на еду. Можно было подумать, что в Грузии ее морили голодом. Степан ни о чем не расспрашивал, а ей, вероятно, было неудобно, а может, и неприятно о чем-либо рассказывать. Они без лишних слов поужинали, попили чаю и так же без лишних слов легли спать, как будто много лет прожили вместе, и это все у них давно заведено, словно по привычке.