Степан Эрьзя
Шрифт:
— Один отдуваюсь за двоих!.. Так что мы с тобой, мальчик мой, квиты...
Во Флоренции они пробыли около двух недель. Посетили все места, связанные с Микеланджело. Из церкви Сан Лоренцо, где находятся надгробия Лоренцо Медичи и Джулиано Медичи, Степан не выходил почти целый день. Его заинтересовала работа по мрамору. Он еще ни разу не пробовал свои силы в этом материале, а у такого мастера, как Микеланджело, есть чему поучиться. С какой удивительной точностью и правдивостью передает он мужское обнаженное тело в статуе «Вечер»! Такое впечатление, что перед тобой не отполированная поверхность холодного камня, а истинная человеческая живая кожа, дотронься до нее и почувствуешь не только расслабленные мускулы, но и кости скелета. А женщина в статуе «Утро»! Она только-только пробуждается, ее округлые формы еще скованы ночным
«Давид» Степану не очень понравился, вернее, не понравилось место, где он стоит. Как пальма в оранжерее. Плохо смотрится, и не удивительно, ведь Микеланджело своего гиганта предназначал для выставления на площади. Там, на просторе, окруженный высокими домами, он выглядел совсем иначе. Здесь же, в купольном зале академии художеств, он зажат со всех сторон стенами, отчего кажется всего лишь колоссом, занимающим слишком много места...
Из Флоренции Степан уезжал с сожалением. Ему так хотелось пожить в этом чудесном городе, но Тинелли торопил. Им еще надлежит побывать в стольких городах! Уезжали они так же рано утром, как и приехали. Но тосканское солнце уже щедро разливало благодать своих лучей по холмам и долинам, зеленеющим от виноградников и масличных рощ.
В Риме они задержались всего на несколько дней. Тинелли не любил этот «вечный» город, как его с гордостью называют итальянцы, да и не только итальянцы. Он вдруг почувствовал себя плохо и почти не выходил из гостиницы. Степан, предоставленный самому себе, посетил развалины Колизея, храм Петра, где посмотрел «Пиету» Микеланджело, вот, пожалуй, и все. Из-за отсутствия проводника и незнания языка он не смог даже осмотреть знаменитую Сикстинскую капеллу с известными фресками Микеланджело, а из итальянских художников он отдавал предпочтение лишь ему. И к Рафаэлю, и к Леонардо да Винчи Степан относился предвзято. Вслед за великим флорентийцем он повторял, что один из них выскочка, а другой — бездельник, так и не окончивший свою «Тайную вечерю», хотя писал ее четверть века. На этот счет они часто спорили с Тинелли еще в Милане, где Степан в церкви Санта Мария делле Грацие увидел одно из чудес живописного искусства всех времен, принадлежащее кисти Леонардо да Винчи. Он нисколько не умалял ни значения этой фрески, ни мастерства художника, просто считал, что писать ее двадцать пять лет и не закончить — значит не любить своего дела, значит, заниматься еще и другими, чуждыми художнику делами. Художник обязан создавать картины, скульптуры, а не мастерить мельничные колеса. Это дело плотников. Зачем отбивать хлеб у других? Все технические размышления Леонардо да Винчи, считал Степан, не стоят даже одной его Мадонны. Так какого же черта он тратил на них время!
Это же мнение он высказал и сейчас, в гостинице.
— Как ты можешь хаять человека, который еще при жизни признан великим?! — кричал Тинелли, бегая по номеру.
— Я не хаю, а говорю, что он занимается не тем, чем следовало. К тому же, я сильно сомневаюсь в величии, которого человек достигает при жизни. Тут, пожалуй, в первую очередь ценятся другие качества, чем способности творить шедевры.
С этим Тинелли не мог не согласиться. За свою долгую жизнь, в большинстве своем проведенную вблизи сильных мира сего, он не раз сам бывал свидетелем того, каким образом возвеличивались одни и ниспровергались другие.
— Все равно, — настаивал он на своем, — Леонардо не относится к людям, умеющим завоевывать себе положение в обществе! Личное величие обычно и довольно-таки справедливо забывается потомками. Значение же Леонардо с каждым веком растет. Каждое новое поколение находит в нем идеал человеческого гения!..
У Степана не хватило ни духу, ни знаний, чтобы продолжить спор, и он замолчал, давая этим понять, что согласен с мнением друга...
Из Рима они проехали вдоль Тирренского побережья, на два дня останавливались в Пизе, побывали в Генуе, затем вернулись в Милан и в Лавено, не сумев выполнить и десятой части своей программы. Тинелли после Рима все время чувствовал себя неважно и в Лавено сразу слег в постель. Дорога, жара, непомерное употребление вина вконец измотали его старческий организм. Племянники и племянницы, откуда-то появившиеся тетушки, монахини окружили больного неусыпной заботой. Степана и близко
Палаццо Тинелли был обращен фасадом к озеру. Его левый торец выходил на небольшую улочку, кончавшуюся широкой каменной лестницей почти у самой воды. Справа и сзади дома раскинулся довольно большой сад, обнесенный высокой чугунной изгородью. В глубине его, почти у обрыва, стоял небольшой домик, тот самый флигель, о котором когда-то Тинелли говорил в Москве, проча его Степану под мастерскую. В нем жил садовник с семьей. Одна из его дочерей работала у Тинелли в прислугах. Вначале Степан принимал ее за одну из племянниц, но, немного освоившись, узнал, кто эта стройная, всегда улыбающаяся при встречах девушка. Как-то столкнувшись с ней в одном из узеньких коридоров палаццо, он осмелился и ущипнул ее. Улыбка девушки сразу же перешла в звонкий серебристый смешок. В ответ она слегка ударила Степана по плечу. В тот же вечер он увидел ее в саду, в одной из отдаленных беседок, и подсел к ней... Так продолжалось несколько вечеров: они молча глядели друг на друга и улыбались. Степану это стало уже надоедать, и он хотел прекратить эти свидания, тем более что у него появилось дело. У стены монастыря, в грязной канаве, он нашел кусок мрамора: не то осколок надгробной плиты, не то еще что. Он очистил его как следует, вымыл и намеревался высечь из него голову глухонемой, которая время от времени забиралась к нему в лоджию.
Обычно мраморные вещи или вообще скульптуры из камня высекаются по уже готовой модели. Но Степан знал, что Микеланджело никогда не пользовался никакими моделями, считая их изготовку пустой тратой времени. Но ведь то Микеланджело — он всю жизнь провел среди камней, зная и понимая мрамор как собственную плоть,— а что получится у него, впервые взявшего в руки этот благородный камень.
Когда они были с Тинелли во Флоренции, он попросил его купить кой-какой инструмент для работы по камню и теперь у него было несколько троянок и шпунтов различных размеров, два молотка — большой и маленький. Этот инструмент Степан и пустил в ход. Работал он у себя в лоджии. Здесь же перед ним сидела и глухонемая девушка.
В одну из очередных встреч с дочерью садовника Степан неожиданно узнал от нее, что все в доме принимают его за сына Тинелли и сильно опасаются из-за наследства. С трудом понял он, что и сама девушка тоже так думает, надеясь в будущем, когда он сделается хозяином палаццо, стать его женой. Степан, как мог, объяснил ей, что он Тинелли всего лишь товарищ, друг, что они познакомились с ним в Москве, а до этого сроду не виделись.
На следующий день утром он все же прорвался в комнату больного, решив объясниться с ним по этому поводу и успокоить его родню. Тинелли выглядел очень плохо, щеки впали, глаза ушли глубоко в глазницы, кожа на лице приобрела серовато-желтый оттенок. Он все время покашливал. Когда Степан сообщил ему о том, что узнал от дочери садовника, Тинелли улыбнулся, откинув маленькую голову с белой лысиной на подушки, и сказал:
— Знаешь что, ты молчи, не отрицай, пусть они считают, что ты мой сын. Они тогда лучше будут ухаживать за мной.
— А меня будут ненавидеть, — заметил Степан. — Для чего мне все это надо?
Тинелли пожал ему руку своей мягкой и теплой с желтоватыми пятнами на коже.
— Я тебе действительно оставлю наследство, — проговорил он тихим голосом. — Только это не скоро, я еще поживу. Мы с тобой еще не объездили всю Италию...
Он помолчал немного и хотел еще что-то сказать, но Степан остановил его, видя, что Тинелли очень устал.
— Ладно, ладно, обязательно объездим, только ты сейчас помолчи, — сказал он и провел ладонью по груди старика.
Тинелли опять поймал его руку и, пожимая ее, произнес шепотом:
— Договорились, молчи об этом. Ты — мой сын...
Но Степан не хотел быть ничьим сыном. У него есть родной отец, а у человека больше одного отца не бывает. Отец, отечество, родина — они даны каждому раз и навсегда, и менять их нельзя. Их не выбирают по собственному желанию или настроению. Наследства чужого ему тоже не надо, пусть его получают те, кто имеет на это право...