Степан Эрьзя
Шрифт:
— Я все ждала синьора Уголино, думала, что он приедет. Он иногда у меня бывает. Хотела вас познакомить с ним. Это очень влиятельный в мире искусства человек и понимающий. — Равицци немного помялась и спросила: — А нельзя ли познакомиться с вашими работами? Господин Сушкин говорил мне, что у вас имеются фотографии. Вы их случайно не захватили?
— Не случайно, а специально захватил, чтобы показать вам. — Степан достал из внутреннего кармана тужурки несколько фотографий и протянул ей.
— Это очень мило с вашей стороны, —
— Не беспокойтесь, я не очень гонюсь за выпивкой.
Степан остался стоять возле нее, ожидая, что она скажет.
— Вы знаете что, — она внимательно взглянула на него, возвращая снимки. — По фотографиям, конечно, судить трудно, но, насколько я понимаю, ваши работы великолепны. Хотите, я покажу их кому-нибудь из гостей?
— Пожалуйста, — сказал Степан, снова возвращая ей снимки. — Вы можете их оставить у себя.
Фотографии пошли по рукам, и Степан неожиданно сделался центром всеобщего внимания. Это его страшно смутило, он то краснел, то бледнел от бесконечных похвал, а под конец так взмок, точно его окунули в канал.
Проводив их с Сушкиным почти до выходных дверей, Равицци сказала Степану:
— Я, пожалуй, приготовлю вам письмо, а то ожидай, в кои веки заглянет ко мне синьор Уголино. Ваше дело не терпит отлагательства. Приходите завтра в любое время, письмо будет готово. Я уж его попрошу постоять за вас...
Покинув гостеприимный дом Равицци, Степан с Сушкиным пошли по виа Сфорца, чтобы выйти на корсо Венеция. Некоторое время молчали. Сушкин тяжело сопел. Он, должно быть, выпил как следует, а Степан даже не подходил к столу. И теперь каялся. Надо было подзакусить, не пришлось бы варить ужин.
— Тэ-эк вот делаются все великие дела, — произнес Сушкин саркастическим тоном. — Через женщин!.. — Он немного помолчал, а затем с деланным сожалением довольно-таки фамильяно заметил: — Зря не желаешь поволочиться за ней, она бы для тебя еще не то сделала...
Степан чувствовал, что Сушкин насмехается над ним, но оставил его слова без внимания, да и не до них ему было, он думал о своем. Если этот Уголино действительно окажется человеком понимающим толк в искусстве и к тому же добрым, то можно будет надеяться на лучшее. А надеялся Степан совсем на немногое: он хотел, чтобы его работы посмотрели и оценили по достоинству. Потом уж можно будет и выставиться. Ведь выставка — главная мечта любого художника. Надобно, чтобы твои работы увидели люди, удивились бы и порадовались. А может быть, отругали бы. Это тоже оценка, иногда, может быть, самая необходимая...
Уголино Неббия, кому было адресовано рекомендательное
Уголино принял его нехотя, письмо сунул в карман не читая. Он привык к подобным письмам и заранее знал, что в них может быть написано. Но так как Степан слишком плохо говорил по-итальянски и не мог толком объяснить, чего он хочет, Уголино вынужден был прочитать письмо. А прочитав, спросил:
— Кем вы приходитесь синьоре Равицци, что она так лестно вас расписала?
— Никем. Просто мы с ней из России, — ответил Степан, с трудом составив фразу по-итальянски.
— Видите ли, прием работ на выставку уже закончен, — заявил Уголино. — На завтра назначен вернисаж. При всем моем желании уже ничего нельзя сделать. Все, что могу, это посмотреть ваши работы. Разумеется, с надеждой на будущее, если они представляют интерес.
Степан был безгранично рад и этому. Он и не мечтал так скоро попасть на выставку...
Они поехали к нему на нанятом ландо. Уголино всю дорогу расспрашивал Степана о России, а когда тот сказал ему, что он не русский, а всего лишь представитель приволжского народа эрзи, интерес его к нему увеличился.
— Как прекрасно звучит имя вашего народа — эрзя! — сказал Уголино, вглядываясь внимательнее в бородатое лицо Степана. — А внешне вы ничем не отличаетесь от русских — такой же светловолосый и сероглазый.
— Мы уже давно смешались с русскими, от древних эрзян остались только название и язык...
Переступив порог мастерской, Уголино остановился, пораженный необыкновенной выразительностью шагнувших ему навстречу «Сеятеля» и «Косца». В углу, немного правее, на подставочке застыл, точно повис в воздухе, беломраморный «Ангел» с радостной и светлой вестью на чистом девственном лице. На другой полке теснились томная «Усталость», чувственная «Александра» с маленьким вздернутым носиком и целый ряд красивых женских головок из мрамора и гипса. «Тоску» он увидел последней. Она стояла на грубо сколоченной тумбочке у изголовья топчана, заменявшего Степану кровать, стол и стулья. С «Тоски» свой взгляд Уголино перевел на хозяина мастерской, посмотрев на него долгим взглядом удивления.
— Непостижимо! — воскликнул он и огляделся, ища, где бы присесть.
Степан не посмел предложить ему топчан, сколоченный из грубых досок, а другой мебели у него не было. Поняв это, Уголино махнул рукой.
— Ладно, шут с ним, успокоиться можно и стоя на ногах. Вы меня поразили. Ничего подобного я не ожидал. Я, грешным делом, считал, что имею дело с обыкновенной посредственностью. А тут... Непременно добьюсь у жюри, чтобы все ваши работы были приняты на выставку, в противном случае инспектор музеев подаст в отставку!