Степкина правда
Шрифт:
— Товарищ комиссар, разрешите и мне с ним в Южный?.. То есть в отряд «Черная Борода»? Мне обязательно надо побывать там! Обязательно! — соврал я: задания у меня такого не было.
— Ну, что ж, это можно, — подумав, ответил тот. — А на Большую землю когда?
— Это неважно! Я и у вас мог бы пробыть до следующего самолета. Но раз выпал случай…
И в этот момент взревели моторы. Самолет пробежал мимо нас, оторвался и скрылся за чернотой леса.
— На лошадях ездили? — спросил комиссар, внимательно проводив взглядом бомбардировщик.
— Ездил! — опять соврал я. На
— Ну и лады. Синцов! — крикнул в ночь комиссар. — Проводи товарища старшего лейтенанта в гостиницу! — И опять, обращаясь ко мне, шутливо добавил: — Вы-то тоже, видать, отчаянный, а? Ну что ж, может, и верно дружка отыщете. Ступайте, ждут вас. Отдыхайте, как следует, а то завтра раненько подыму… да и путь дальний.
«Гостиницей» оказалась небольшая землянка с двумя свободными топчанами из досок. На одном из них я и расположился.
…Сон не шел. Взвинченный рассказом бородача и надеждой на счастливую и неожиданную встречу с товарищем далекого невозвратного детства, я ворочался с боку на бок, курил, закрывался с головой шинелью, чтобы не слышать голосов за землянкой. Детство все настойчивее напоминало мне о себе, рисовало давно растерянные памятью живые картины. Как наяву, виделись мне булыжные и пыльные улицы старого Иркутска, его Знаменского предместья, наш огромный, забитый домами, домишками и кладовками двор, белая каменная церковная ограда. И уже не в темноту, а в наше кухонное окно вижу я, как бегают по двору босоногие сорванцы-мальчишки, независимый и забавный вышагивает наш сосед по квартире — художник и пианист Елизар Федорович Коленов. И маленький, щуплый, остроносый Яшка Стриж бежит за ним, тычет в него грязным пальцем:
— Мальцы, гляньте, музытер с базара топает!..
Картины наплывают одна на другую, сменяются, и я не могу от них отвязаться, не видеть их. Я мысленно выстраиваю их по порядку и… ухожу в детство…
На новом месте
Вот уже три дня, как мы переехали из города в Знаменское предместье, а я все не решаюсь выйти к мальчишкам.
Ленка, например, сразу завела себе подружек и целые дни играет с ними в самодельные тряпичные куклы. Но ведь Ленка — девчонка, а девчонки не задираются, не разбивают друг другу носы и не придумывают обидные клички. Особенно новичкам. Да и мальчишки не трогают их. Зато уж между собой…
Я вижу в окно, как они то и дело ссорятся и дерутся. Дерутся из-за пустяков, за право первому играть в «чижика» или «бабки», дерутся просто так, полюбовно.
Ленка успела мне рассказать, что здешние мальчишки все лето воюют с «обозниками», то есть детьми рабочих Обозных мастерских, по ту сторону Ушаковки, и что верховодит ими атаман Иван Коровин, такой силач, что может сбить кулаком даже взрослого парня. И страшно злой.
Например, ему ничего не стоит поймать и разодрать надвое кошку. И всех новеньких, которые появляются в Знаменском,
Словом, причин не показываться на улице у меня было много.
Там, на старой квартире, возле ангарского понтонного моста, я чувствовал себя куда лучше. Там и мальчишек было меньше, и знали друг дружку хорошо, и было кому за меня заступиться. А сейчас мой старший брат Юра работает в депо, за понтонкой, и я его вижу только по воскресеньям. А папа еще весной уехал с геологами на север в Якутию на все лето.
Вот и остается жалеть о старой квартире, товарищах да бродить по комнатам в поисках дела или смотреть в окна во двор и на улицу, по которой день и ночь движутся пароконные обозы. Это в Якутск и на Ленские золотые прииски везут грузы.
Первой заметила мое упорное отсиживание дома баба Октя[1]:
— Чего дома сидишь, Коленька? Сходил бы куда, воздухом подышал бы.
— Не хочется.
— Эка! А в этакой духоте чахнуть охота?
— А он не чахнет, он мальчишек боится! — выдала меня бабушке Ленка.
— А чего их бояться? С хорошими поиграй, а плохих сторонкой обойди…
Наивная баба Октя! Думает, если я не подойду к задирам-мальчишкам, так они не подойдут ко мне! Вот если бы Юра хоть раз погулял со мной и пацаны увидели, какой у меня взрослый и сильный брат, мне бы было проще знакомиться.
Там, например, все знали, что мой брат — комсомолец, что в девятнадцатом году он сражался с железнодорожниками Иркутска и Черемхово против колчаковских юнкеров и даже был ранен. А здесь кто знает?
А вечером бабушка пожаловалась на меня Юре:
— Не выгоню никак на улицу твоего братца. Хоть бы сводил его куда, в цирк, что ли.
— Зачем же его водить, бабушка? Разве он сам не может себе найти товарищей? Вон их во дворе сколько, — возразил Юра. И хитровато подмигнул мне: что, мол, брат, страшновато?
— Шалопаев много, а хороших-то, видать, нету, коли дома сидит, — сердилась бабушка. — Голь одна да сорванцы.
— Не голь, а дети рабочих, баба Октя. А мы кто? Я — рабочий, отец — хоть и инженер, а из рабочих. Сама же рассказывала, как вы с дедушкой на господ спину гнули. Так что же Коле чураться таких детей?
Баба Октя всегда сердилась, когда Юра напоминал ей о прошлом. И не любила вспоминать, как ее муж, а мой дедушка, всю жизнь работал грузчиком и умер в бедности, а сама баба Октя стирала на господ белье и, оставшись с тремя детьми, едва не умерла с голоду. И если бы не замечательный голос у моего отца, благодаря которому он с восьми лет пел в хору в Казанском соборе, — не видеть бы отцу ни гимназии, ни тем более университета.
Но об этом нам рассказывала только мама.
— Знаю, нечего мне глаза колоть этим, — отрезала Юре баба Октя. — Ты вон про Коленьку лучше вспомни. Боязно ему, потому и дома сидит. А ты…
Но мама прекратила спор и сказала, что завтра же отправит меня на улицу одного, но только чтобы я не связывался с мальчишками.
— Рисование и книги от тебя не уйдут, Коля, а лето пролетит — не заметишь. Посмотри на себя, какой ты худой, бледный…
Первые знакомства