Степкина правда
Шрифт:
И вот я впервые один в незнакомом мне огромном дворе.
К моему счастью, ни одного пацана во дворе не было.
Только несколько босоногих, плохо одетых девочек сидели на бревне, увлеченно занятые игрой с тряпичными куклами. И среди них наша Лена.
Я походил возле крыльца, покачался на доске, но дольше торчать на глазах у девчонок посчитал стыдным и отважился пойти за ворота.
И здесь, на набережной Ангары, не было ни мальчишек, ни взрослых. Только по широкой, быстрой и зеленой, как бутылочное стекло, реке тянул баржу буксирный
Я осмелел еще больше, прошелся над крутым обрывом вдоль берега, бросил в воду несколько голышей-блинчиков и направился к церковной ограде.
Интересно, что это за могилы декабристов, о которых сказала мама? И почему они в церковной ограде, если все революционеры, говорит Юра, были неверующими?..
Но не успел я дойти до конца высокой глухой стены, как навстречу мне из-за угла выбежала ватага мальчишек.
От неожиданности я даже похолодел. А босоногие, запыхавшиеся от бега, с вымазанными грязью руками и лицами пацаны встали передо мной и смотрели на меня, как на чудо.
— Мальцы, гляньте: новенький!
Щуплый, примерно одних лет со мной пацан с птичьим носом подошел ко мне и, широко расставив грязные тощие ноги, нагло оглядел меня всего: от выглаженного отложного воротника до желтых ботинок.
Я запомнил его именно таким, подбоченившимся и наглым, по какому-то недоброму предчувствию выделив его изо всех остальных мальчишек.
— Чиста-ай, — пискляво протянул он. И тут же пояснил пацанам, кивнув на меня вихрастой головой: — Учителки сын это. Отец у его анжинером в Якутске работает, а они тута.
Толпа молчала. А пацан снова стрельнул в меня плутоватыми смешливыми глазками и, слегка коснувшись грязными пальцами воротника, пропищал:
— Беленький, марать жалко. И ремень гладкий, новый, должно. Новый, а?
— Новый, — промямлил я.
— Я жа вижу. И штаны новые. Сразу видать, антиллигент. А как зовут?
— Коля.
— Хе! — неопределенно хмыкнул тот. — А меня Яшкой. Стрижов я. А Стрижом назовешь — во, понял? — поднес он к моему носу кулак.
— Понял, — еще тише ответил я.
— Понятливый, — усмехнулся Стриж. — А дружить хочешь? — неожиданно и уже совсем миролюбиво спросил он и, вытерев о штанину грязную руку, протянул мне.
— Хочу, — обрадованный таким поворотом, выдохнул я и с удовольствием пожал Яшкину руку.
Пацаны захихикали, зашептались, но Стриж сердито оборвал смех:
— Чего скалитесь? Гляди, мальцы: кто Кольку тронет, тому от меня худо будет, понятно? Я с ним дружить буду…
Яшка продолжал вычитывать и грозить пацанам, слушавшим его хмуро, но молча, а я все больше удивлялся этому заносчивому и в то же время тщедушному мальчугану: почему его так боятся мальчишки? Ведь ему не сладить даже с одним из них, а он цыкает на них да еще угрожает!
— Ну, чего встали? Валяйте мыться! — скомандовал Стриж, и вся ватага сорвалась с места, бросилась с обрыва к реке.
А Яшка обнял меня за талию и повел назад, к нашим воротам. И ни противиться ему, ни убрать его грязную руку с моей новой белой рубахи я уже не смог. Так, в обнимку, мы и дошли
— А мы счас «обозников» били, — говорил Стриж. — Ух, и дали же мы им, гадам! А после сами утекли, понял?
— А зачем вы с ними деретесь?
— Мы-то? Хе! А у нас с имя завсегда война, понял? У нас и атаман есть. Он во всем Знаменском самый главный. А я — во дворе, понял? Если меня кто тронет или не слушает, Коровин тому, знаешь, прочешет как? Не бойсь, покажу только… — И Яшка, нагнув мне голову, процарапал ногтем от самого затылка до лба. — Ну как?
— Больно, — признался я.
— Это что, я понарошке, а после Коровина цельный день орать будешь, понял?
— Понял.
— Понятливый, — повторил Стриж. — Только ты не бойся, я с Коровиным в дружбе. Со мной будешь дружить — тебя ни одна вша не тронет. Я ведь тоже не нищенский, у меня отец лавкой торгует. Мос-ка-тельной[2] — во какой! А еще одну открывать хочет. Как наторгует деньгу, так и откроет. А у Коровина отец мясником у отцова дружка работает, понял? Меня атаман не шибко-то тронет… Давай метнем? — вдруг предложил он.
— Как?
— Ну обменяемся. На дружбу, а? Ты мне ремень свой, а я тебе свое что… Метнемся?
— Сейчас? — растерялся я.
— А то когда? Матери боишься? Эх, ты! Ну скажи, в речке утопил, понял?
— Понял…
— Вот это по-дружному! — обрадовался Стриж, и сам помог мне расстегнуть пряжку. А заполучив ремень, в один миг свернул его в кружок и сунул в карман своих коротких штанишек.
— Ну, гуляй, Колька! Хошь, к пацанам иди, они не укусят. А мне домой надо. Я тебе опосля подарю что…
И не успел я удержать Яшку, попросить его подарить мне свой поясок, хоть и старенький, как Стриж умчался в ворота и исчез за углом своего добротного дома.
Настроение упало. Да и было от чего: дома меня, конечно, спросят об отцовском подарке, придется врать, выслушивать мамины нотации и обещания обо всем написать отцу и, может быть, лишиться прогулок. И это теперь, когда я могу не бояться мальчишек!
Я постоял, подождал Яшку, но дольше торчать у ворот посчитал стыдным: без ремня рубаха моя повисла мешком, и взрослые удивленно оглядывались на меня, проходя мимо. И зачем я согласился «метнуть»!
По узкой крутой тропе я спустился с обрыва к реке и, усевшись на опрокинутой вверх килем разбитой лодке, стал издали наблюдать за мальчишками, которых Яшка отправил мыться. Они сидели на бревнах, бегали голышом по берегу друг за дружкой, ныряли в холодную, как лед, ангарскую воду, проплывали всего несколько шагов и, как ошпаренные, снова выскакивали на берег. И никто из них не взглянул на меня, будто я стал невидимкой. И вдруг расхватали свои отмытые от грязи и высушенные на солнце штаны и рубахи, оделись, вскарабкались наверх. На берегу остался только один мальчуган с такими светлыми волосами, словно голова его была выбелена известкой. А на темных от загара плечах она казалась даже забавной. Мальчуган сидел на бревне, опустив свою белую голову, и перебирал в руках какую-то тряпку. Вероятно, его тоже обидели, и мне захотелось подойти к нему, как-то утешить его, а заодно поделиться и своим горем.