Стихи и поэма

Державин Владимир Васильевич

губ,

Большой фонарь луны над миром, как над домом

Веселых баб, под треск фужеров схожий с гро-

мом

XXXIX

Салюта дальнего с фрегатов молодых,

Что реют мотыльков многопудовых стаей

На взморье! В погребе, в кругу друзей своих,

Иль книгу городов и стран ногой листая,

Он слышит лет судов. На доски палуб их

Оперлась родина, за горизонт шагая!

И, до звезды плеща, под воротами ног

Седой Атлантики

мурлыкает поток.

XL

И он стирает пот со лба, как утомленный

Работой землекоп. Он сваи бытия

Врыл для родной страны, как дед, крепил накло-

ны

Держащих море дамб, где — что ни горсть —

своя

Лопата погнута. Над ним бушуют клены,

Что в детстве он сажал. С ним пьянствуют друзья

Ткачи, пирожники и кузнецы, — солдаты,

Вчера лишь на чердак забросившие латы.

XLI

...Из шлюпки на берег выходят гости. Их

Здесь ждут уже. «Пора!» И в срок они успели

Бежать из миртовых лесов и от своих

В навозе гуннских орд зарытых колыбелей,

Где выпестован Рим, где раньше их самих

Эллада нянчила. Их лица огрубели

Под ветром тех земель, что только поутру

Прошибли в скорлупе яйца времен дыру...

XLII

Не южный городок, затянутый зубчатым

Ремнем стены, а вся страна, смеясь, цветет

Ветвями рек! Суда, багря крыло закатом,

Скользят, как бабочки над зеркалами вод,

Торговым грамотам, наместничьим печатям

Дал силу городской, пронырливый народ,

Чтобы республика окрепла молодая,

Законным грабежом свободу подпирая.

XLIII

Вновь колесом контор и сданных в рост корон,

Где папой — дисконтер, а Колизей — как барка

На отмели веков, и старый Авиньон

Тавром позорища, что вжег ему Петрарка,

Закатывался Рим — денница двух времен.

Как поп из Франкфурта, с гаагским Суперкарго,

В плотине севера поворотив навой,

Течь помогли годам дорогою другой.

ХLIV

В домах с балконами справляют новоселье

Сыны и дочери с двузорьем на щеках.

Пылают фонарей и плошек ожерелья,

Грызутся кобели цепные в воротах...

А за проливом ночь, и брезжит лоб Кромвеля

Над гробом короля, в дворцовых зеркалах.

Проходит часовой, мерцая протазаном,

И даль дождливая гудит бродильным чаном.

ХLV

Расшивой Конунга врубившись в берега,

В мель, как топор, всадив нос корабля горбатый,

Завоеватель снял с нашлемника рога.

Под замком высохли широких рвов раскаты.

Туман над Гастингсом. И тонкие снега

Лесоторговых шхун

вздувают холст косматый.

Над морем Северным задумавши лететь,

Они в ночных волнах свою сжигают сеть.

XLVI

Там корабли плывут к далеким и соседям,

Под горло Арктики, к незнаемой реке.

А Лондон оскудел свирепым домоседом,

Псалтирь и мушкетон держа в сухой руке.

И мещанин-боец под блеянье обеден

Бряцает шпорою на толстом сапоге.

Стекляшками блестя сквозь испитую маску,

К колету он прижал прорубленную каску...

XLVII

Как скряга, по грошу он копит рода мощь,

Сперва боясь рискнуть и медяком щербленым,

Подпертым библией. И двухсотлетний дождь

По мордам каменным и трубам искривленным

Течет с Вестминстера. Из опустелых рощ

Ушла Титания, Лишь кипенем зеленым

Бушуют клевера — кормежка для овец,

Да пломб дверных блестит под фонарем свинец.

XLVIII

Не тучи, древней лжи стоярусные cводы,

Казалось, старая Европа подняла.

Вдоль пристаней текли ноябрьской Темзы воды,

Дробя скупой огонь кабацкого стекла.

Кричали флюгера под лапой непогоды.

На много миль толпа к позорищу текла.

В тот вечер был Дэфо к столбу привязан стоя,

И по щеке его текло яйцо гнилое.

XLIX

Дант, сжав подковы губ, лица не обернул

На драный манускрипт пожарища, развитый

Над крышею родной. Пловучих тюрем гул

Камоэнса рукой, древком весла разбитой,

Вожжен в листы зыбей! Быть может, потонул,

Как Кларенс, в бочке, тот, чье имя позабыто,

Кто назван Шекспиром. Иль откатил палач

От шеи головы его тяжелый мяч?

L

Но как его весна под затхлым дном шумела!

Соленых солнц круги на бочке золотой...

Пучина по ночам ломилась в стены мела,

Столичный тракт пестрел торговою толпой.

Жизнь через край он пил, и дно ее горело

Любви, убийств, легенд и судеб теснотой,

Как океана дно в чудовищном отливе,

Флот захлестнувшего в своей бегущей гриве.

LI

Аббатства черный кряж, где рос он, одичал.

На свитках со шнурков осыпались печати.

Покрылись плесенью столбы заветных зал.

Он рос отверженцем. И мимо, в желтом чаде

Наживы, денежным потоком грохотал

Его отвергший день. Одна щека в закате

Столетнем, на другой — багровый утра блик:

Так, в Воротах Двух Зорь он поднял темный лик.

LII

...Кружились полночи; в померкшей ли эмали