Стихи и поэма

Державин Владимир Васильевич

Морского купола, в крещенских ли снегах,

Веселья пушками и пропастью печали

Дыша и отклики будя в ночных горах,

Чтоб крепче бунта цепь друзья его сковали...

И утром не перо, а меч блеснул в руках,

В отсветах песни той, что пела мать над зыбкой,

Под гипсом двойника с трехвековой улыбкой...

LIII. LIV

...Антоний губит флот за поцелуй. Во вздутых

От злобы венах грудь Кориолана. Меч

Кольчугу Глостера прорвал.

И Шейлок в путах

Берет врагов как рыб. А в днище Рима течь;

Но цезарь пал... И вот, кольцом волшебных су-

ток,

Все бытием кружась, в базарах, в гуле сеч,

Как на оси земля — на пальце великана

Несется хоровод Причуды и Обмана...

LV

А в море, воротник зубчатый отогнув,

На кожаный камзол под шеей, побурелой

От кулака удач, разбойник выгнул клюв,

И стадо парусов как стадо птиц шумело,

Как пушки хлопало над палубой, вдохнув

Простора. А в тугих снастях — все та ж — звене-

ла

Лет ярость. Лишь у ней учетверилась власть,

Чтоб каторга миров громаднее неслась.

LVI

Он слышит: сквозь века трубят над океаном,

Подняв до облаков уступы серых шей,

Как вавилонский столп огромные, туманом

Обвитые, дома далеких сыновей...

..........................................

....................... А дальше все темней,

Все непонятнее времен идущих голос.

Как будто мир сгорел и небо раскололось...

LVII

Где шел он — векселя и деньги из ларей

Текли и города прекрасные вставали,

Империи росли и падали; темней

Густела ночь, солнца багровей освещали —

Чем прежде — пыль дорог. И, в лязганьи цепей

На неграх, табаки под ветром бушевали.

Стал сыну тесен дом отца, лишь океан

Не тесен был ему. Восьми морей туман

LVIII

Его околдовал. Над ним клубились тучи,

Как перья в двести миль на шляпе! А плащом

Ему был ураган; и складки водной пучи.

То в небо черное швыряясь кораблем,

То бросив с облаков, с десятиверстной кручи,

Чуть киль не ободрав блеснувшим слизью дном,

Где города лежат и волочится тина,

Как мамка — баловня баюкала пучина!

LIX

О, мамка естества! То миллион грудей

Вздымая до звезды, то днище оголяя,

Ты пенным молоком вспоила сыновей,

Их головы судьбой и славой озаряя!

И говор твой, как мир, то мягче, то грозней

Им души наполнял... О, пьяная, седая

Кормилица семи умолкнувших веков!

Твой шопот слушал я в проломах детских снов.

LX

И мне мачтовый лес ревел

над колыбелью,

Сгибаясь до земли под западной трубой

Дыханья твоего! В степях шумя метелью,

И настежь, в кольцах бурь кружася над землей,

В горячий лоб хлеща соленою капелью,

Ты грушей Арктики склонялась надо мной,

Где прыгают в зыбях киты, где сквозь туманы

Траулер аплывут и сети-великаны

LXI

За ними тянутся, как облака... Пора

Настала, и меня ты подняла на пенном

Хребтище. День тонул. Завыли рупор а

Ненастья. В брызгах бот нырял под сильным кре-

ном.

Далеко в дымке птиц курились траулер а

И плыли льдины. Ночь ползла к норвежским сте-

нам.

Ты ж обняла меня и обнесла такой —

Как мира молодость — отвагой и тоской,

LXII

Такою памятью огромной, что и в капле

Ее я утопил бы землю и зарю

И душу!.. Роя зыбь дубовой носа саблей,

Бриг диссидентов плыл, раскрывши сентябрю

Все паруса. От волн бока его ослабли,

И брызги клочьями текли по фонарю

Над черною кормой, где выдолблено имя:

«Майфлауер». Облака тонули в медном дыме

LXIII

Заката. Под бортом, вся в пузырях, плеща

И в днище бухая как в колокол, хмелела

Вода. Подняв из волн отлогий горб плеча,

В заре Америка неясно засинела,

И чайки к кораблю слеталися крича,

Как буря снежная. Убийца, поседелый

На каторге, закрыв рукой глаза, рыдал,

Упав на палубу. А материк нырял

LXIV

В заре, как синий кит, и близился! Так дважды

Был Новый Свет открыт. Толпою каторжан

Они взошли на борт; сошли семьею граждан

Великой родины... Их золотой обман

Погас. Со лба времен, скоробленный от жажды,

Венок осыпался. Сквозь утренний туман

Ворота новые горят багряной аркой,

И день встает, и в них земля вплывает баркой.

1934

ДЕТСТВО

(Родина)

В пыли, стадами подымаемой, тонул

И плакался расколотым подолом

Ночного колокола

город ссыльных

Народовольцев, воротил в поддевках

И с бородами, как битюжьи ноги.

Вот родина моя. Унылый город,

Склонившийся над саблею реки,

Которой лезвие в осоке блещет,

А ржавая тупая сторона

Клинка несет лачуги и лабазы.

И катится по костылю слеза из глаза города.