Стихи

Кибиров Тимур Юрьевич

48

А вскоре переехали мы в новый пятиэтажный дом. Мела пурга. Гораздо выше этажа второго лежал сугроб. Каталась мелюзга с его вершины. И прогноз суровый по радио нас вовсе не пугал, а радовал – занятья отменялись. И иногда из школы возвращались

49

мы на армейском вездеходе. Вой метели заглушен был мощным ревом бензина… А веселый рядовой со шнобелем горбатым и багровым, наверно отмороженным пургой, нас угощал в курилке и суровым измятым «Северком», и матерком. Благодаря

ему я был знаком

50

уже тогда с Высоцким, Окуджавой, и Кукиным, и Городницким. Я тогда любил все это… Тощей павой на сцену клуба выплывала, чья уже не помню, дочка. Боже правый! Вот наступает очередь моя — со сцены я читаю «Коммунисты, вперед!»… Вещь славная… Теперь ее речистый

51

почтенный автор пишет о тоске по внучке, что скипнула в Сан-Франциско. Ей трудно жить от деда вдалеке, без Коктебеля, без родных и близких. Но все же лучше там, чем в бардаке российском, и намного меньше риска. И больше колбасы. За это дед клянет Отчизну… Через столько лет

52

аплодисменты помню я… В ту пору, чуть отрок, я пленен был навсегда поэзией. «Суд памяти» Егора Исаева я мог бы без труда, не сбившись, прочитать на память. Вскоре я к «Братской ГЭС» припал. Вот это да! Вот это книжка!.. Впрочем, так же страстно я полюбил С. Михалкова басни.

53

Но вредную привычку приобрел в ту зиму я – читать на унитазе. Казнь Разина я, помнится, прочел как раз в подобной позе. Бедный Разин! Как он хотел добра, и как же зол неблагодарный люд! Еще два раза в восторге пиитическом прочел я пятистишья пламенные эти. И начал третий. «Сколько в туалете, —

54

отцовский голос я услышал вдруг, — сидеть ты будешь?!» Папа был уверен, что я страдал пороком тайным. Вслух не говорил он ничего. Растерян, я ощущал обиду и испуг, когда отец, в глаза мне глядя, мерно стучал газетой по клеенке. Два учебных года отойдут сперва,

55

каникулы настанут – подозренья папаши оправдаются тогда. Постыдные и сладкие мгновенья в дыру слепую канут без следа в сортире под немолчное гуденье огромной цокотухи. Без сомненья, читатель понял, что опять А. Х. увлек меня на поприще греха.

56

Пора уже о школьном туалете речь завести. Затянемся бычком коротким от болгарской сигареты, припрятанным искусно за бачком на прошлой переменке. Я отпетый уже вполне, и папа Челкашом меня назвал в сердцах. Курить взатяжку учу я Фильку, а потом и Сашку.

57

Да нет, конечно, не того! Того я потерял из вида. В Подмосковье теперь живем мы. Воин ПВО чуть-чуть косой, но пышущий здоровьем, глядит со стенда строго. Половой вопрос стоит. Зовется он любовью. Пусть я басист в ансамбле «Альтаир», но автор «Незнакомки» мой кумир.

58

И вот уж выворачивает грубо мое нутро проклятый «Солнцедар». Платком сопливым

вытирая губы, я с пьяным удивленьем наблюдал над унитазом в туалете клуба боренье двух противных ниагар — струй белопенных из трубы холодной с кроваво-красной жижей пищеводной.

59

Прости меня, друг юности, портвейн! Теперь мне ближе водки пламень ясный. Читатель ждет уж рифмы Рубинштейн, или Эпштейн, или Бакштейн. Напрасно. К портвейну пририфмуем мы сырок «Волна» или копченый сыр колбасный. Чтоб двести грамм вобрал один глоток, винтом раскрутим темный бутылек.

60

Год 72-й. Сквозь дым пожарищ электропоезд движется к Москве. Горят леса, и тлеет торф. Товарищ, ты помнишь ли? В патлатой голове от зноя только тяжесть. Ты завалишь экзамены, а мне поставят две пятерки. Я переселюсь в общагу. А ты, Олежка, строевому шагу

61

пойдешь учиться следующей весной… Лишь две из комнат – Боцмана и наша — мужскими были. Весь этаж второй был населен девицами – от Маши скромнейшей до Нинельки разбитной. И, натурально, сладострастья чашу испил я, как сказал поэт, до дна. Но помнится мне девушка одна.

62

Когда и где, в какой такой пустыне ее забуду? Твердые соски под трикотажной кофточкою синей, зовущейся «лапшою», вопреки зиме суровой крохотное мини и на платформе сапоги-чулки. В горячей тьме топчась под Джо Дассена, мы тискали друг друга откровенно.

63

А после я уламывал своих сожителей уйти до завтра. Пашка не соглашался. Наконец одних оставили нас. Потную рубашку уже я скинул и, в грудях тугих лицом зарывшись, торопливо пряжку одной рукой отстегивал, другой уже лаская холмик пуховой.

64

И наконец, сорвав штаны, оставшись уже в одних носках, уже среди девичьих ног, уже почти ворвавшись в промежный мрак, уже на полпути к мятежным наслаждениям, задравши ее колени, чуя впереди, как пишет Цвейг, пурпурную вершину экстаза, и уже наполовину

65

представь себе, читатель! Не суди, читательница! Я внезапно замер, схватил штаны и, прошептав: «Прости, я скоро!» – изумленными глазами подружки провожаемый, пути не разбирая, стул с ее трусами и голубым бюстгальтером свалив, дверь распахнул и выскочил, забыв

66

закрыть ее, промчался коридором пустым. Бурленье адское в кишках в любой момент немыслимым позором грозило обернуться. Этот страх и наслажденье облегченьем скорым заставили забыть желанный трах на время. А когда я возвратился, кровать была пуста. Еще курился

67

окурочек с блестящею каймой в стакане лунном. И еще витали ее духи. И тонкою чертой на наволочке волос. И печали такой, и тихой нежности такой не знал я. И потом узнал едва ли пять раз за восемнадцать долгих лет… Через неделю, заглянув в буфет,