Стихи

Кибиров Тимур Юрьевич

5. РОМАНС

Там, под сенью осеннего сада, мы встречались, любовью горя. О, как страстно, как долго лобзал я пурпуровые губки ея! И летели дни нашего счастья, и, безумный, не чувствовал я, что наполнены ядом измены пурпуровые губки ея! Вспоминаю, и слезы катятся! Где ж ты, счастье, где младость моя? О, кому ж они нынче лобзают, пурпуровые губки ея?

6. ИДИЛЛИЯ

Из Андрея Шенье

Месяц сентябрь наступил. Вот с кошницами, полными щедрых матери Геи даров, возвращаются девы и слышат стройные звуки – то баловень муз и Киприды, юный пастух Эвфилой на свирели играет Силену, старому другу, насмешнику и женолюбцу. Сядем за трапезу, выпьем вино молодое. Славный денек пусть сменяется вечером тихим. Вовремя пусть перережут нить дней наших Парки. В ночь благодатную мирно сойдем, как и жили. О, как хотел бы я так, как придумал! О, как же мне мало надобно было! О, теплая, добрая зелень! О, золотые лучи уходящего солнца, вечер, прохладу лиющий на томную землю! О, как я вижу и слышу, как ладно язык мой подвешен! Как же не вовремя все это сделали с нами, как страшно… Всей и надежды – на Музу, на штиль столь высокий, что не позволит унизиться…. Слушай же, Хлоя.

7

Как неразумное дитя все хнычет, попку потирает, все всхлипывает, все не знает, за что отшлепано, хотя обкакалось, – душа моя, не так ли ты сквозь слез взываешь к Всевышнему и все не знаешь, за что

так больно бьют тебя?

VI ДЕНИСУ НОВИКОВУ

Заговор

Яркая луна озаряла обезображенные лица несчастных. Один из них был старый чуваш, другой – русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет двадцати. Но, взглянув на третьего, я сильно был поражен и не мог удержаться от жалобного восклицания: это был Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший к Пугачеву.

А. С. Пушкин

Слышишь, капает кровь? Кап-кап. Спать. Спать. Спать. За окном тишина. И внутри тишина. За окном притаилась родная страна. Не война еще, Диня, еще не война. Сквозь гардины синеет луна. Тянет холодом из-за полночных гардин. Надо б завтра заклеить. А впрочем, один только месяц остался, всего лишь один, и весна… Не война еще, Динь. Не война, ни хрена, скоро будет весна… Слышишь? Снова послышалось, блин. Слышишь, капает кровь? Слышишь, хлюпает кровь? Слышишь, темною струйкой течет? Слышишь, горе чужое кого-то гребет?.. Сквозь гардины синеет луна. Спать пора. Скоро будет весна. Спать пора. Новый день настает. Нынче холодно очень. Совсем я продрог. В коридоре сопит лопоухий щенок. Обгрызает, наверное, Ленкин сапог. Надо б трепку задать. Неохота вставать. Ничего, ничего. Нормалек. Тишина, тишина. Темнота, темнота. Ничего, ничего. Ни фига, ни черта. Спать пора. Завтра рано вставать. Как уютно настольная лампа горит. И санузел урчит. Отопленье журчит. И внезапно во тьме холодильник рычит. И опять – тишина, тишина. И луна сквозь гардины, луна. Наверху у соседей какой-то скандал. Там как резаный кто-то сейчас заорал. Перепились, скоты… Надо спать. Завтра рано вставать. Завтра рано вставать. Лифт проехал. Щенок заворчал. Зарычал и опять замолчал. Кап да кап… Это фобии, комплексы, бред. Это мании. Жаль, что снотворного нет. Седуксенчику вмазать – и полный привет. Кап да кап. Это кровь. Кап да кап. Неужели не слышишь? Ну вот же! Сквозь храп, слышишь, нет? – разверзается хлябь, и волною вздымается черная кровь!.. Погоди, я еще не готов. Погоди, не шуми ты, Дениска… Тик-так. Тишина. За гардинами мрак. Лишь тик-так, лишь напряг, лишь бессмысленный страх. За гардинами враг. За гардинами враг. Тишина. За гардинами враг. Тик да так. Кап да кап. Тик да так. Знать, вконец охренела моя голова. Довели, наконец, до психушки слова. Вот те счастье, Дениска, и вот те права. Наплевать бы – да нечем плевать! Пересохла от страха щербатая пасть. Чересчур я замерз, чересчур я очкаст, как вблизи аномалии чуткий компас, все я вру. И Великий Атас, и Вселенский Мандраж окружает кровать. Окружает, подходит, отходит опять… Может, книжку какую на сон почитать? Или что-нибудь посочинять? Надо спать. Завтра рано вставать. Слышишь, кровь, слышишь, кровь, слышишь, пенится кровь, слышишь, льется, вздымается кровь? Не готов ты еще? Говоришь, не готов? Говоришь, надо вызвать ментов? Вызывай. Только помни про кровь. Кровь гудит, кровь шевелится, кровь говорит, и хрипит, и стучится, кипит-голосит, и куражится, корчится, кровь не простит, кровь не спит, говорю я, не спит! Ах, как холодно. Как неохота вставать. Кровь крадется в ночи, аки лев, аки тать, как на Звере Багряном Вселенская Блядь. Слышишь топот? Опять и опять в жилах кровь начинает играть. Не хватайся за крестик нательный в ночи, «Отче наш» с перепугу во тьме не шепчи, и не ставь пред иконой, Дениска, свечи, об линолеум лбом не стучи. Слишком поздно уже, слишком поздно, Денис! Здесь молись не молись, и крестись не крестись, и постись, и в монахи стригись — не поможет нам это, Денис! Он не сможет простить. Он не сможет простить. Если Бог – Он не может простить эту кровь, эту вонь, эту кровь, этот стыд. Нас с тобой Он не может простить. И одно нам осталось – чтоб кровь затворить, будем заговор ветхий творить. Волхвовать, заговаривать, очи закрыть, говорить, говорить, говорить! Повторяй же: на море на том окияне, на Хвалынском на море да на окияне, там, Дениска, на острове славном Буяне, среди темного лесу, на полой поляне, там, на полой поляне лежит, лежит бел-горюч камень прозваньем Алатырь, там лежит АлатЫрь бел-горючий заклятый, а на том Алатыре сидит, красна девка сидит, непорочна девица, сидит красна девица, швея-мастерица, густоброва, Дениска, она, яснолица, в ручке белой иголку держит, в белой рученьке вострую держит иголку и вдевает в булатную эту иголку драгоценную нить шемаханского шелку, рудожелтую, крепкую нить, чтоб кровавые раны зашить. Завяжу я, раб Божий, шелковую нить, чтобы всех рабов Божиих оборонить, чтоб руду эту буйную заговорить, затворить, затворить, затворить! Ты, булат мой, булат мой, навеки отстань, ты, кровь-матушка, течь перестань, перестань! Слово крепко мое! Ты уймись, прекратись, затворись, мать-руда, затворись!

VII ЛИТЕРАТУРНАЯ СЕКЦИЯ

В сей крайности пришло мне на мысль, не попробовать ли самому что-нибудь сочинить? Благосклонный читатель знает уже, что воспитан я был на медные деньги и что не имел я случая приобрести сам собою то, что было раз упущено, до 16 лет играя с дворовыми мальчишками, а потом переходя из губернии в губернию, из квартиры на квартиру, провождая время с жидами да смаркитантами, играя на ободранных биллиардах и маршируя в грязи. К тому же быть сочинителем казалось мне так мудрено, так недосягаемо нам, непосвященным, что мысль взяться за перо сначала испугала меня. Смел ли я надеяться попасть когда-нибудь в число писателей, когда уже пламенное желание мое встретиться с одним из них никогда не было исполнено? Но это напоминает мне случай, который намерен я рассказать в докозательство всегдашней страсти моей к отечественной словесности.

А. С. Пушкин

Я не знаю, к кому обращаюсь, — то ли к Богу, а может, к жене… К Миле, к Семе… Прости мне, прощаюсь… К жизни, что ли? Да нет, не вполне. Но пойми, ты же все понимаешь, смерть не тетка, и черт мне не брат. Да, я в это выгрался, но, знаешь, что-то стало мне стыдно играть. Не до жиру. Пора наступает. Не до литературы, пойми. Что-то пропадом все пропадает, на глазах осыпается мир. Ты пойми, мне уже не до жиру. Наступа… наступила пора. Обернулась тяжелая лира бас-гитарой кабацкой. Пора. Ах ты, литературочка, лапушка, Н. Рубцов, Д. Самойлов и я. Так лабайте под водочку, лабухи. Распотешьте купчишек, друзья!.. Помнишь, в фильме каком-то эсеры разругались, и злой боевик сбил пенсне трусоватому Штерну, изрыгая презрительный крик: «Ах ты, литературная секция!!» Так дразнил меня друг Кисляков в старших классах, и, руку на сердце положа, – я и вправду таков. Это стыдно – но ты же свидетель, я не этого вовсе хотел! Я не только ведь рифмы на ветер, я и сам ведь, как дурень, летел! Я ведь не в ЦДЛ собирался порционные блюда жевать, не для гранок и версток старался, я, ты знаешь, я, в общем, спасать — ну не смейся, ну хватит – спасаться и спасать я хотел, я готов расплатиться сполна, расквитаться не словами… Но что, кроме слов, я имею? И этой-то мелочью я кичился, тщеславный дурак… В ресторанчике, ах, в цэдээлочке вот те фирменных блюд прейскурант — и котлеточка одноименная, за 2.20 с грибками рулет, 2.15 корейка отменная, тарталеточки с сыром… Поэт! Что, поэт? Закозлило?.. Пожалте Вашу книжечку нам надписать!.. Пряча красный блокнотик под партой, для

того ль я учился писать?! Ах ты, секция литературная, отпусти ты меня, я не твой! Ах ты, аудиторья культурная, кыш отсюда, не стой над душой! Стыдно… «Здрасьте! Вы кто по профессии?» — «Я? Поэт!» – «Ах, поэт…» – «Да, поэт! Не читали? Я, в общем, известный и талантливый, кстати…» – «Да нет, не читал» – «А вот Тоддес в последнем «Роднике»…» Но клянусь, не о том я мечтал в моей юности бедной, о другом, о каком-то таком, самом главном, что все оправдает и спасет!.. Ну хоть что-то спасет! Жизнь поставит и смерть обыграет, обмухлюет, с лихвою вернет! Так какая же жалкая малость, и какая бессильная спесь эти буковки в толстых журналах, что зовутся поэзией здесь! Нет, не ересь толстовская это, не хохла длинноносого бзик — я хочу, чтобы в песенке спетой был всесилен вот этот язык! Знаю, это кощунство отчасти и гордыня. Но как же мне быть, если, к счастью – к несчастию – к счастью, только так я умею любить? Потому что далеко-далеко, лет в тринадцать попал в переплет, фиолетовым пламенем Блока запылала прыщавая плоть. Первых строчек пьянящая мерность. Филька бедненький был не готов, чтобы стать почитателем верным вот таких вот, к примеру, стихов: «Этот синий таинственный вечер тронул белые струны берез, и над озером… Дальше не помню… та-та-та-та мелодия грез!» И еще, и еще вот такие… Щас… Минутку… «…в тоске роковой попираю святыни людские я своей дерзновенной ногой!» Лет с тринадцати эти старанья. Лет в пятнадцать – сонетов венки. И армейские пиздостраданья — тома на два сплошной чепухи. И верлибры, такие верлибры — непонятны, нелепы, важны! Колыханье табачного нимба. Чуткий сон моей первой жены. И холодных потов утиранье, рифмы типа судьбе—КГБ, замирания и отмиранья, смелость—трусость, борьбе—КГБ. Но искал я, мятежный, не бури, я хотел ну хоть что-то спасти… Так вот в секцию литературную я попался… Прощай же. Прости. Вот сижу я и жду гонорара, жду, что скажут Эпштейн и Мальгин… Лира, лира моя, бас-гитара, Аполлонишка, сукин ты сын! Ничего я не спас, ничего я не могу – все пропало уже! Это небо над степью сухою, этот запах в пустом гараже! Мент любой для спасенья полезней, и фотограф, и ветеринар! Исчезает, исчезло, исчезнет все, что я, задыхаясь, спасал. Это счастие, глупости, счастье, это стеклышко в сорной траве, это папой подарены ласты, это дембель, свобода, портвейн «Три семерки», и нежное ухо, и шершавый собачий язык, от последних страниц Винни-Пуха слезы помнишь? Ты вспомнил? И блик фонаря в этих лужах, и сонный теплый лепет жены, и луна! Дребезжал подстаканник вагонный, мчалась, мчалась навеки страна. И хрустальное утро похмелья распахнуло глаза в небеса, и безделье, такое безделье — как спасать это, как описать? Гарнизонная библиотека, желтый Купер и синий Марк Твен, без обложки «Нана» у Олега… Был еще «Золотистый» портвейн, мы в пивной у Елоховской церкви распивали его, и еще вдруг я вспомнил Сопрыкину Верку, как ее укрывал я плащом от дождя, от холодного ливня и хватал ее теплую грудь… И хэбэшку, ушитую дивно, не забудь, я молю, не забудь! Как котенок чужой забирался на кровать и все время мешал, как в купе ее лик озарялся полустанками, как ревновал я ее не к Копернику, к мужу, как в окошке наш тополь шумел, как однажды, обрызган из лужи, на свидание я не успел. Как слезинка ее золотая поплыла, отражая закат. Как слетел, и слетает, слетает липов цвет на больничный халат… Все ты знаешь… Так что ж ты?.. Прощай же! Ухожу. Я уже завязал… Не молчи, отвечай мне сейчас же, для чего ты меня соблазнял? Чтоб стоял я, дурак, наблюдая, как воронка под нами кружит, чтоб сжимал кулачонки, пытаясь удержать между пальцами жизнь?.. Был у бабушки коврик, ты помнишь — волки мчались за тройкой лихой, а вдали опускался огромный диск оранжевый в снег голубой? Так пойми же – теперь его нету! И не надо меня утешать. Волки мчались по санному следу. Я не в силах об этом сказать. Значит, все-таки смерть неизбежна, и бессмысленно голос поет, и напрасна прилежная нежность. Значит, все-таки время идет… На фига ж ты так ласково смотришь? На фига ты балуешь меня? Запрети быть веселым и гордым — я не справлюсь, не справился я! На фига же губой пересохшей я шепчу над бумагой: «Живи!» — задыха… задыхаясь, задохшись от любви, ты же знаешь, любви? И какому-то гласу внимаю, и какие-то чую лучи… Ты же зна… ты же все понимаешь! Ты же знаешь! Зачем ты молчишь? Все молчишь, улыбаешься тихо. Папа? Дедушка? Кто ты такой?.. Может, вправду еще одну книгу? Может, выйдет?.. А там, над рекой, посмотри же, вверху, над Коньково, над балхашскою теплой волной, над булунскою тундрой суровой, надо мной, над женой, над страной, над морями, над сенежским лесом, где идет в самоволку солдат, там, над фабрикой имени Лепсе, охуительный стынет закат!

Конец

сортиры

1991

Е. И. Борисовой

Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: «Где, братец, здесь нужник?»

А. С. Пушкин

1

Не все ль равно? Ведь клялся Пастернак насчет трюизмов – мол, струя сохранна. Поэзия, струись! Прохладный бак фаянсовый уж полон. Графомана расстройство не кончается никак. И муза, диспепсией обуяна, забыв, что мир спасает красота, зовет меня в отхожие места —

2

в сортиры, нужники, ватерклозеты, etc. И то сказать, давно все остальные области воспеты на все лады возможные. Вольно осводовцам отечественной Леты петь храмы, и заимки, и гумно, и бортничество – всю эту халяву пора оставить мальчикам в забаву.

3

Равно как хлорофилл, сегмент, дисплей, блюз, стереопоэмы – все, что ловко к советскому дичку привил Андрей Андреич. Впрочем, так же, как фарцовку огарками ахматовских свечей, обрывками цветаевской веревки, набоковской пыльцою. Нам пора сходить на двор. Начнем же со двора.

4

О, дай Бог памяти, о, дай мне, Каллиопа, блаженной точности, чтоб описать сей двор! Волною разноцветного сиропа там тянется июль, там на забор отброшена лучами фильмоскопа тень бабочки мохнатой, там топор сидит, как вор, в сирени, а пила летит из-за сарая, как стрела.

5

Там было все – от белого налива до мелких и пятнистых абрикос, там пряталась малиновая слива, там чахнул кустик дедушкиных роз, и вишня у Билибиных на диво была крупна. Коротконогий пес в тени беседки изнывал от скуки, выкусывая блох. Тоску разлуки

6

пел Бейбутов Рашид по «Маяку» в окне Хвалько. Короче, дивным садом эдемским этот двор в моем мозгу запечатлен навеки, вертоградом Господним. Хоть представить я могу, что был для взрослых он нормальным адом советским. Но опять звенит оса, шипит карбид, сияют небеса

7

между антенн хрущевских, дядя Слава, студент КБГУ, садится вновь в костюме новом на погранзаставу из пластилина. Выступает кровь после подножки на коленке правой. И выступают слезы. И любовь першит в груди. И я верчусь в кровати, френч дедушкин вообразив некстати.