Стихи

Кибиров Тимур Юрьевич

ЭПИТАФИИ БАБУШКИНОМУ ДВОРУ

2

Но вот уже, в боты набравши воды, корабль из слоистой сосновой коры пускаешь по мусорным бурным ручьям, слепящим глаза! Веселое, словно коза-дереза, брыкастое солнце изводит следы обглоданных, нечистоплотных снегов по темным углам. И прель прошлогодняя, ржавчина, хлам прекрасны! И так же прекрасен и нов мяча сине-красного первый шлепок! И вот уже, вот — и сладких, и липких листочков налет покрыл древесину, и ты изнемог от зависти, глядя, как дядя Вадим сарай распахнул и пыльный «Орленок» выводит за руль. И вот уже, гордый бесстрашьем своим, ты слышишь гуденье двух пойманных ос в пустом коробке. И в маленьком пятиконечном цветке, единственном в грудах сиреневых звезд у нашей калитки, ты счастье найдешь. И вот уже кровь увидев на грязной коленке, готов расплакаться, но ничего, заживешь до свадьбы. И дедушка снова с утра отправился в сад. И в розово-белом деревья стоят. И ждет не дождется каникул сестра. И вечером светлым звучит издали из парка фокстрот. И вот уже ставни закрыты. И вот ты спишь и летишь от прогретой земли. И тело растет.

К ВОПРОСУ О РОМАНТИЗМЕ

Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию!

Александр Блок

И скучно, и грустно. Свинцовая мерзость. Бессмертная пошлость. Мещанство кругом. С усами в капусте. Как черви слепые. Давай отречемся! Давай разобьем оковы! И свергнем могучей рукою! Гори же, возмездья священный огонь! На волю! На волю из душной неволи! На волю! На волю! Эван эвоэ! Плесну я бензином! Гори-гори ясно! С дороги, филистер, буржуй и сатрап!! Довольны своей конституцией куцой!? Печные горшки вам дороже, скоты? Так вот же вам, вот! И посыпались стекла. Эван эвоэ! Мы под сводом законов задохлись без солнца – даешь динамит! Ножом полосну, полосну за весну я! Мне дела нет, сволочь, а ну сторонись! С дороги, с дороги, проклятая погань! О Либер, о Либер, свободы мой бог! Спаси, бля, помилуй, насилуй, насилуй! Тошнит от воды с вашей хлоркой! Залей вином нас, и кровью, и спермой, восторгом преданья огню! Предадимся огню! Хочу я, и все тут, хочу я, хочу я! На горе буржуям, эх-эх, попляши! Гори, полыхай, ничего не жалей! Сарынь, бля, на кичку! Эван эвоэ! Довольно законом нам жить! Невтерпеж! Нет удержу! Нет! Не хочу, не хочу! Пусть все пропадает. Эх, эх, согреши! И пусть только сунется Тот, Кто терпел и нам повелел! Невтерпеж мне! Ату! Он нам ни к чему! Нам Варраву, Варраву! Не сторож я брату, не сторож, не брат! Напишем на знамени «Нет!» Ни на чью команду мы «Есть!» не ответим! Срываем погоны, гауптвахту к чертям разломаем! Уйдем в самоволку до смерти! Сарынь на кичку! Allons же enfants на отцов! Откажемся впредь сублимировать похоть! Визжи под ножом, толстомясая мразь! Эй, жги город Гамельн! Эй, в стойла соборы! Гулящая девка на впалой груди! Не трусь! Aut Caesar, пацан, aut nihil! Долой полумеры! Эй, шашки подвысь! Эгей! Гуляй, поле, и, музыка, грянь же над сворою псов-волкодавов! Долой! Вся власть никому, никому, ничему! Да здравствует nihil! Но даже Ничто над нами не властно, не властно, не властно! Свобода, свобода, эх-эх, без креста! Так пусть же сильней грянет буря, ебеныть! Эх-эх, попляши, попляши, Саломея, сколь хочешь голов забирай, забирай! О

злоба святая! О похоть святая! Довольно нам охать, вздыхать, подыхать! Буржуи, буржуи, жлобы, фраера, скорей прячьте жирное тело в утесах! Свобода крылата – и перышком в бок! Отдай же мне Богово Бог, и отдай мне, кесарь, свое – подобру-поздорову! По злу отберу! Ca ira! Ca ira! Всех кратов повесим, повесим, повесим! Казак, не терпи, не терпи ничего, а то атаманом не будешь, не будешь! O nihil! О вольный полет в пустоте! Бесцветная жизнь, но от крови – малина! Не ссы! За процентщицей вслед замочи и Соню, сначала отхарив, и Дуню, и Федор Михалыча! Право имей! Не любо? Дрожащая тварь, что – не любо? Ага! Будешь знать, будешь знать, будешь знать! Бог если не умер, то будет расстрелян! За все отомстим мы, всему отомстим! И тем, и другим, и себе, и себе! Allons в санкюлоты! Срывай же штаны! Пусти же на волю из этих Бастилий зверюгу с фригийской головкою! Гей! Нож к горлу – и каждая будет твоей! Нож в горло – и ты Ubermensch, и Бог умер! «Эй, дай закурить! Ах, не куришь, козел!» И бей по очкам эту суку! Прикончи! Его, и его, и себя, и себя! Смысл свергнут! Царь и в голове не уйдет! Эй, бей на куски истукан Аполлона! Да скроется солнце, да здравствует тьма! О вскроем же фомкою ящик Пандоры, в который свободу упрятали вы! Растопим же сало прогорклое ваше огнем мирового пожара! Даешь! Единственный способ украсить жилплощадь — поджечь ее! Хижинам тоже война! Все стены долой, все границы, все плевы! Allons же в безбрежность, enfant мой terrible! Весь мир мы разрушим, разрушим, разрушим! И строить не будем мы новый, не будем! И что было всем, снова станет ничем! О Хаос родимый! О демон прекрасный! Гори же ты пламенем синим! Плевать! И вечный, бля, бой! Эй, пальнем-ка, товарищ, в святую – эх-ма – толстозадую жизнь! О, пой же, сирена, мне песнь о свободе, о гибели, гибели, гибели пой! Я воском не стану глушить твое пенье! О, пой же мне древние песни, о, пой про Хаос родимый, родимый, родимый! Хочу! Выхожу из себя, из тюрьмы! Из трюма – из тела уж лучше на дно нам! Мы днище продолбим, продолбим, продолбим! Эван эвоэ! О тимпаны в висках! О сладость, о самозабвенье полета — пусть вниз головой, пусть единственный раз, с высот крупноблочного дома в асфальт! Кончай с этой рабской душою и телом!.. И вот я окно распахнул и стою, отбросив ногою горшочек с геранью. И вот подоконник качнулся уже… И вдруг от соседей пахнуло картошкой, картошкой и луком пахнуло до слез. И слюнки текут… И какая же пошлость и глупость какая! И жалко горшок разбитый. И стыдно. Ах, Господи Боже! Прости дурака! Накажи сопляка за рабскую злобу и неблагодарность! Да здравствуют музы! Да здравствует разум! Да здравствует мужество, свет и тепло! Да здравствует Диккенс, да здравствует кухня! Да здравствует Ленкин сверчок и герань! Гостей позовем и картошки нажарим, бокалы содвинем и песню споем!

РУССКАЯ ПЕСНЯ

Нелепо ли, братцы? – Конечно. Еще как нелепо, мой свет. Нет слаще тебя и кромешней, тебя несуразнее нет! Твои это песни блатные сливаются с музыкой сфер, Россия, Россия, Россия, Российская СФСР! И льется под сводом Осанна, и шухер в подъезде шмыгнул. Женой Александр Алексаныч назвал тебя – ну сказанул! Тут Фрейду вмешаться бы впору, тут бром прописать бы ему! Получше нашла ухажера Россия, и лишь одному верна наша родная мама, нам всем Джугашвили отец, эдипова комплекса драму пора доиграть наконец… А мне пятый пункт не позволит и сыном назваться твоим. Нацменская вольная воля, развейся Отечества дым! Не ты ль мою душу мотала? Не я ль твою душу мотал? В трамвае жидом обзывала, в казарме тюрьмою назвал. И все ж от Москвы до окраин шагал я, кругом виноват, и слышал, очки протирая, великий, могучий твой мат! И побоку злость и обиды, ведь в этой великой стране хорошая девочка Лида дала после танцев и мне! Ведь вправду страны я не знаю, где б так было вольно писать, где слово, в потемках сгорая, способно еще убивать… О Господи, как это просто, как стыдно тебе угодить, наколки, и гной, и коросту лазурью и златом покрыть! Хоругви, кресты да шеломы, да очи твои в пол-лица! Для этой картины искомой ищи побойчее певца! Позируй Илье Глазунову, Белову рассказ закажи и слушай с улыбкой фартовой, на нарах казенных лежи. Пусть ласковый Сахар Медович, Буй-тур Стоеросов пускай, трепещущий пусть Рабинович кричат, что не нужен им рай — дай Русь им!.. Про это не знаю. Но, слыша твой окрик: «Айда!» — манатки свои собираю, с тобой на этап выходя. И русский-нерусский – не знаю, но я буду здесь умирать. Поэтому этому краю имею я право сказать: стихия, Мессия, какие еще тебе рифмы найти? В парижских кафе – ностальгия, в тайге – дистрофия почти, и – Боже ж ты мой! – литургия, и Дева Мария, и вдруг — петлички блестят голубые, сулят, ухмыляясь, каюк! Ведь с четырехтомником Даля в тебе не понять ни хрена! Ты вправду и ленью, и сталью, и сталью, и ленью полна. Ты собственных можешь Платонов, Невтонов плодить и гноить, и кровью залитые троны умеешь ты кровью багрить! Умеешь последний целковый отдать, и отнять, и пропить, и правнуков внука Багрова в волне черноморской топить! Ты можешь плясать до упаду, стихи сочинять до зари, и тут же, из той же тетради ты вырвешь листок и – смотри — ты пишешь донос на соседа, скандалишь с помойным ведром, французов катаешь в ракете, кемаришь в полночном метро, дерешься саперной лопаткой, строптивых эстонцев коришь, и душу, ушедшую в пятки, Высокой Духовностью мнишь! Дотла раскулачена, плачешь, расхристана – красишь яйцо, на стройках и трассах ишачишь, чтоб справить к зиме пальтецо. Пусть блохи английские пляшут, нам их подковать недосуг, в субботу мы черную пашем, отбившись от собственных рук. Последний кабак у заставы, последний пятак в кулаке, последний глоток на халяву, и Ленин последний в башке. С тоской отвернувшись от петель, сам Пушкин прикрыл тебе срам. Но что же нам все же ответить презрительным клеветникам? Вот этого только не надо! Не надо бубнить про татар, про ляхов и немцев, про НАТО, про жидо-масонский кагал! Смешно ведь… Из Афганистана вернулись. И времени нет. Когда ж ты дрожать перестанешь от крика: «На стол парбилет!»? Когда же, когда же, Россия? Вернее всего, никогда. И падают слезы пустые без смысла, стыда и следа. И как наплевать бы, послать бы, скипнуть бы в Европу свою… Но лучше сыграем мы свадьбу, но лучше я снова спою! Ведь в городе Глупове детство и юность прошли, и теперь мне тополь достался в наследство, асфальт, черепица, фланель, и фантик от «Раковой шейки», и страшный поход в Мавзолей, снежинки на рыжей цигейке, герань у хозяйки моей, и шарик от старой кровати, и Блок, и Васек Трубачев, крахмальная тещина скатерть, убитый тобой Башлачев, досталась Борисова Лена, и песня про Ванинский порт, мешочек от обуви сменной, антоновка, шпанка, апорт, закат, озаривший каптерку, за Шильковым синяя даль, защитна твоя гимнастерка и темно-вишневая шаль, и версты твои полосаты, жена Хасбулата в крови, и зэки твои, и солдаты, начальнички злые твои! Поэтому я продолжаю надеяться черт-те на что, любить черт-те что, подыхая, и верить, и веровать в то, что Лазарь воскреснет по Слову Предвечному, вспрянет от сна, и тихо к Престолу Христову потянемся мы с бодуна! Потянемся мы, просыпаясь, с тяжелой, пустой головой, и щурясь, и преображаясь от света Отчизны иной — невиданной нашей России, чахоточной нашей мечты, воочью увидев впервые ее дорогие черты! И, бросив на стол партбилеты, в сиянии радужных слез навстречу Фаворскому Свету пойдет обалдевший колхоз! Я верую – ибо абсурдно, абсурдно, постыдно, смешно, бессмысленно и безрассудно, и, может быть, даже грешно. Нелепо ли, братцы? – Нелепо. Молись, Рататуй дорогой! Горбушкой канадского хлеба занюхай стакан роковой.

ЭПИТАФИИ БАБУШКИНОМУ ДВОРУ

3

Распахнута дверь. И в проеме дверном колышется тщетная марля от мух. И ты, с солнцепека вбежав за мячом, босою и пыльной ступней ощутишь прохладную мытую гладь половиц. Побеленных комнат пустой полумрак покажется странным. Дремотная тишь. Лишь маятник, лишь монотонность осы, сверлящей стекло, лишь неверная тень осы сквозь крахмал занавески… Но вновь, глотнув из ведра тепловатой воды, с мячом выбегаешь во двор и на миг ослепнешь от шума, жары и цветов, от стука костяшек в пятнистой тени, где в майках, в пижамах китайских сидят мужчины и курят «Казбек», от возни на клумбе мохнатых, медлительных пчел. Горячей дорожкою из кирпича нестарая бабушка с полным ведром блестящей воды от калитки идет. Томительно зреют плоды. Алыча, зеленая с белою косточкой, вся безвременно съедена… На пустыре плохие большие мальчишки в футбол и карты играют. Тебе к ним нельзя. От стойкой жары выгорает земля, и выцветет небо к полудню, совсем как ситец трусов по колено. Вода упругой и мелкой реки пронесет тебя под мостом на резине тугой, на камере автомобильной (Хвалько «Победу» купили)… И так далеко все видно, когда, исцарапав живот, влезаешь на тополь – гряда черепиц утоплена в зелени, и над двором соседним летают кругами, светясь плакатной невинностью, несколько птиц.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Перед рассветом зазвучала птица. И вот уже сереющий восток алеет, розовеет, золотится. Росой омыты каждый стебелек, листок и лепесток, и куст рябины, и розовые сосны, и пенек. И вот уж белизною голубиной сияют облака меж темных крон и на воде, спокойной и невинной. И лесопарк стоит заворожен. Но вот в костюме импортном спортивном бежит толстяк, спугнув чету ворон. И в ласковых лучах виденьем дивным бегуньи мчатся. Чесучовый дед, глазами съев их грудки, неотрывно их попки ест, покуда тет-а-тет пса внучкина с дворнягой безобразной не отвлечет его. Велосипед несет меж тем со скоростью опасной двух пацанов тропинкой по корням дубов и дребезжит. И блещет ясно гладь водная, где, вопреки щитам осводовским, мужчина лысоватый уж миновал буйки, где, к поплавкам взгляд приковав, парнишка конопатый бессмысленно сидит. Идет семья с коляскою на бережок покатый. И буквы ДМБ хранит скамья в тени ветвей. На ней сидит старушка и кормит голубей и воробья. И слышен голос радостный с опушки залитой солнцем: «Белка, белка!» – «Где?» — «Да вот же, вот!» И вправду – на кормушке пронырливый зверек. А по воде уж лодки, нумерованные ярко, скользят. Торчит окурок в бороде верзилы полуголого. Как жарко. И очередь за квасом. Смех и грех наполнили просторы лесопарка. Играют в волейбол. Один из тех, кто похмелиться умудрился, громко кадрится без надежды на успех к блондинке в юбке джинсовой. Потомки ворчливых ветеранов тарахтят — они в Афган играют на обломках фанерных теремка. И добрый взгляд Мишутки олимпийского направлен на волка с зайцем, чьи тела хранят следы вечерних пьянок. Страшно сдавлен рукою с синей надписью «Кавказ» блестящий силомер. И мяч направлен нарочно на очкарика. «Атас!» И, спрятав от мента бутылки, чинно сидят на травке. Блещет, как алмаз, стакан, забытый кем-то. Викторина идет на летней сцене. И поет то Алла Пугачева, то Сабрина, то Розенбаум. И струится пот густой. И с непривычною обновой — с дубинкой черной – рыжий мент идет, поглядывает. И Высоцкий снова хрипит из репродуктора. И вновь «Май ласковый», и снова Пугачева. Как душно. И уже один готов. Храпит в траве с расстегнутой ширинкой. И женский визг, и хохот из кустов, и кровь – еще в диковинку, в новинку — сочится слишком ярко из губы патлатого подростка, без запинки кричащего ругательства. Жлобы в тени от «Жигулей» играют в сику. И ляжки, сиськи, животы, зобы, затылки налитые, хохот, крики, жара невыносимая. Шашлык и пиво. Многоликий и безликий народ потеет. Хохот. Похоть. Крик. Блеск утомляет. Тучи тяжелеют, сбиваются. Затмился гневный лик светила лучезарного. Темнеет. И духота томит, гнетет, башка трещит, глаза налитые мутнеют, мутит уже от теплого пивка, от наготы распаренного тела, от рислинга, портвейна, шашлыка говяжьего… «Мочи его, Акела!» — визжат подростки. Но подходит мент, и драка переносится. Стемнело уже совсем. А дождика все нет. Невыносимо душно. Танцплощадка пуста. Но наготове контингент милиции, дружинников. Палатка пивная закрывается. Спешит пикник семейный уложить манатки и укатить на «Запорожце». Спит ханыга на скамейке. На девчонок, накрашенных и потерявших стыд, старуха напустилась, а ребенок, держа ее за руку, смотрит зло. «Пошла ты, бабка!» – голос чист и звонок, но нелюдской какой-то. Тяжело дышать, и все темнее, все темнее. И фонари зажглись уже. Стекло очков разбито. И, уже зверея от душной темноты, в лицо ногой лежащему. И с ревом по аллее мотоциклисты мчатся. И рукой зажат девичий рот. И под парнями все бьется тело на траве сухой, все извивается… Расцвечена огнями, ярится танцплощадка. Про любовь поет ансамбль блатными голосами, про звезды, про любовь. Темнеет кровь на белом, на светящейся рубахе лежащего в кустах. И вновь, и вновь вскипает злость. И вот уже без страха отверткой тонкой ментовскую грудь пацан тщедушный проколол. И бляхой свистящею в висок! И чем-нибудь — штакетником, гитарой, арматурой — мочи ментов! Мочи кого-нибудь! — дружинника, явившегося сдуру, вот этих сук! Вон тех! Мочи! Дави! Разбитая искрит аппаратура. И гаснет свет. И вой. И не зови на помощь. Не придет никто. И грохот. И вой, и стоны. И скользят в крови подошвы. И спасенья нет. И похоть визжит во мраке. И горит, горит беседка подожженная. И хохот бесовский. И стада людские мчит в кромешном вихре злоба нелюдская. И лес горит. И пламя веселит безумцев. И кривляется ночная тьма меж деревьев пламенных. Убей! Убий его! И, кровью истекая, хохочут и валяются в своей блевоте, и сплетаются клубками в зловонной духоте. И все быстрей пляс дьявольский. И буйными телами они влекомы в блуд, и в смерть, и в жар огня, и оскверненными устами они поют, поют, и сотни пар вгрызаются друг в друга в скотской страсти, и хлещет кровь, и ширится пожар. И гибель. И ухмылка Вражьей пасти. И длится шабаш. И конец всему. Конец желанный. И шабаш. И баста. И молния, пронзив ночную тьму, сверкнула грозно. И вослед великий гром грянул. И неясные уму, но властные с небес раздались клики. И твердь земная глухо сотряслась. И все сердца познали ужас дикий. И первый Ангел вострубил. И глас его трубы кровавый град горящий низринул на немотствующих нас, и жадный огнь объял луга и чащи. И следующий Ангел вострубил! И море стало кровию кипящей! И третий Ангел вострубил! И был ужасен чистый звук трубы. И пала Звезда на реки. И безумец пил смерть горькую. И снова прозвучала труба! И звезды меркли, и луна на

треть затмилась. И во тьме блуждало людское стадо. И была слышна речь Ангела, летящего над нами. И тень от бурных крыл была страшна. И он гласил нам: «Горе!» И словами своими раздирал сердца живых. «О, горе, горе, горе!» И крылами огромными шумел. «От остальных трех труб вам не уйти!» И Ангел пятый победно вострубил! И мир затих. И в тишине кометою хвостатой разверзнут кладезь бездны, и густой багряный дым извергнулся, и стадо огромной саранчи. И страшный вой раздался. И, гонимый саранчою, в мучениях метался род земной. Как кони, приготовленные к бою, была та саранча в венцах златых, в железных бронях, а лицо людское, но с пастью львиной. И тела живых хвосты терзали скорпионьи. Имя Аполлион носил владыка их. И Ангел вострубил! И мир родимый оглох навек от грохота копыт, ослеп навеки от огня и дыма! И видел я тех всадников – укрыт был каждый в латы серные, и кони их львам подобны были. И убит был всяк на их пути. И от погони немногие спаслись. Но те, кто спас жизнь среди казней этих, беззаконья не прекращали. И, покуда глас трубы последней не раздастся, будут все поклоняться бесам, ни на час не оставляя бешенства и блуда… И видел я, как Ангел нисходил с сияющего неба, и как будто Он солнце на челе своем носил и радугу над головой. И всюду разнесся глас посланца Высших Сил. И клялся Он, что времени не будет!

ЭПИТАФИИ БАБУШКИНОМУ ДВОРУ

4

Дождь не идет, а стоит на дворе, вдруг опустевшем в связи не с дождем, а с наступлением – вот и октябрь! — года учебного. Лист ярко-желтый ныряет в ведре под водосточной трубой. Над кустом роз полусгнивших от капель видна рвань паутинная. Мертвой водой набухает листва, клумба, штакетник, дощатый сортир, шифер, и вишня, и небо… Прощай, дверь закрывается. Как зелена напоследок трава. В луже рябит перевернутый мир. Брошен хозяйкою, зайка промок там, на скамеечке. А на веранде холодной – бутыль толстая с трубкой резиновой, в ней бродит малина. А рядом в мешке яблоки красные. Здесь, под кушеткою, мяч опочил. Сверху собрание летних вещей — ласты с утесовской шляпою, зонт мамин бамбуковый. Что ж, до свиданья… Печальный уют в комнатах дождь заоконный творит. Длинных, нетронутых карандашей блеск соблазнителен. Ластик бумагу терзает. Идут стрелки и маятник. Молча сидит муха последняя сонная… Что ж, будем прощаться. Все еще летнему телу претят сорок одежек, обувка, чулки, байковый лифчик. На локте еще ссадины корочка. Что ж, до свидания. Ставни стучат. Дедушка спит, не снимая очки, у телевизора. Чайник поет. Грифель ломается.

Конец

послание ленке и другие сочинения

1990

I СЕРЕЖЕ ГАНДЛЕВСКОМУ

О некоторых аспектах нынешней социокультурной ситуации

Марья, бледная, как тень, стояла тут же, безмолвно смотря на расхищение бедного своего имущества. Она держала в руке *** талеров, готовясь купить что-нибудь, и не имея духа перебивать добычу у покупщиков. Народ выходил, унося приобретенное.

А. С. Пушкин

Ленивы и нелюбопытны, бессмысленны и беспощадны, в своей обувке незавидной пойдем, товарищ, на попятный. Пойдем, пойдем. Побойся Бога. Довольно мы поблатовали. Мы с понтом дела слишком много взрывали, воровали, врали и веровали… Хва, Сережа. Хорош базарить, делай ноги. Харэ бузить и корчить рожи. Побойся, в самом деле, Бога. Давай, давай! Не хлюпай носом, не прибедняйся, ексель-моксель! Без мазы мы под жертвы косим. Мы в той же луже, мы подмокли. Мы сами напрудили лужу со страху, сдуру и с устатку. И в этой жиже, в этой стуже мы растворились без остатка. Мы сами заблевали тамбур. И вот нас гонят, нас выводят. Приехали, Сережа. Амба. Стоим у гробового входа. На посошок плесни в стаканчик. Манатки вытряхни из шкапа. Клади в фанерный чемоданчик клифт и велюровую шляпу, и дембельский альбом, и мишку из плюша с латками из ситца, и сберегательную книжку, где с гулькин нос рублей хранится, ракушку с надписью «На память о самом синем Черном море», с кружком бордовым от «Агдама» роман «Прощание с Матерой». А со стены сними портретик Есенина среди березок, цветные фотки наших деток и грамоту за сдачу кросса, и «Неизвестную» Крамского, чеканку, купленную в Сочи… Лет семьдесят под этим кровом прокантовались мы, дружочек. Прощайте, годы безвременщины, Шульженко, Лещенко, Черненко, салатик из тресковой печени и летка-енка, летка-енка… Присядем на дорожку, зема. И помолчим… Ну все, поднялись. Прощай, сто первый наш кил'ометр, где пили мы и похмелялись. И мы уходим, мы уходим неловко как-то, несуразно, скуля и огрызаясь грозно, бессмысленно и безобразно… Но стоп-машина! Это слишком! Да, мы действительно отсюда, мы в этот класс неслись вприпрыжку, из этой хавали посуды, да, мы топтали эту зону, мы эти шмотки надевали, вот эти самые гандоны мы в час свиданья разорвали, мы все баклуши перебили, мы всё в бирюльки проиграли… Кондуктор, не спеши, мудила, притормози лаптею, фраер! Ведь там, под габардином, все же, там, под бостоном и ватином, сердца у нас – скажи, Сережа, — хранили преданность Святыням! Ведь мы же как-никак питомцы с тобой не только Общепита, мы ж, ексель-моксель, дети солнца, ведь с нами музы и хариты, Феб светозарный, песнь Орфея — они нас воспитали тоже! И не теряясь, не робея, мы в новый день войдем, Сережа! Бог Нахтигаль нам даст по праву тираж Шенье иль Гумилева, по праву, а не на халяву, по сказанному нами слову! Нет, все мы не умрем. От тлена хоть кто-то убежит, Сережа! «Рассказ» твой строгий – непременно, и я, и я, быть может, тоже! Мы ж сохранили в катакомбах Завет священный Аполлона, несли мы в дол советский оба огонь с вершины Геликона! И мы приветствуем свободу и навострили наши лиры, чтоб петь свободному народу, чтоб нас любили и хвалили. С «Памира» пачки ты нисходишь, с «Казбека» пачки уношусь я, и, «Беломор» минуя с ходу, глядим мы на «Прибой». Бушуй же! Давай, свободная стихия! Мы вырвались!.. Куда же ныне мы путь направим?.. Ах, какие подвижки в наших палестинах! Там, где сияла раньше «Слава КПСС», там «Coca-cola» горит над хмурою державой, над дискотекой развеселой. Мы скажем бодро: «Здравствуй, племя младое, как румяный персик, нью дженерэйшен, поколенье, навеки выбравшее «Пепси»»! Ты накачаешься сначала, я вставлю зубы поприличней. В коммерческом телеканале мы выступим с тобой отлично. Ну, скажем, ты читаешь «Стансы» весь в коже, а на заднем плане я с группой герлс танцую танец под музыку из фильма «Лайнер». Кадр следующий – мы несемся на мотоциклах иль на яхте. Потом реклама – «Панасоник». Потом мы по экрану трахнем тяжелым чем-нибудь… Довольно. Пойдем-ка по библиотекам! Там будет нам светло и вольно, уж там-то нас не встретят смехом. Там по одежке нас встречает старушка злобная шипеньем, и по уму нас провожают пинком за наши песнопенья. Там нашу зыбкую музыку заносит в формуляры скука. Медведь духовности великой там наступает всем на ухо. Там под духовностью пудовой затих навек вертлявый Пушкин, поник он головой садовой — ни моря, ни степей, ни кружки. Он ужимается в эпиграф, забит, замызган, зафарцован, не помесь обезьяны с тигром, а смесь Самойлова с Рубцовым. Бежим скорей!… И снова гвалтом нас встретит очередь в «Макдональдс». «Интересуетесь поп-артом?» — Арбат подвалит беспардонный. И эротические шоу такие нам покажут дива — куда там бедному Баркову с его купчихой похотливой! Шварцнеггер выйдет нам навстречу, и мы застынем холодея. Что наши выспренние речи пред этим торсом, этой шеей? И в общем-целом, как ни странно, в бараке мы уместней были, чем в этом баре разливанном, на конкурсе мисс Чернобыля… И ничего не остается, лишь угль пылающий, чадящий. Все чертовым жерлом пожрется. В грядущем, в прошлом, в настоящем нам места нет… Проходят съезды. Растут преступность, цены, дети… Нет, не пустует свято место — его заполонили черти. Но если птичку голосисту сдавили грубой пятернею, посмей хоть пикнуть вместо свисту! Успей же, спой же, Бог с тобою! Жрецам гармонии не можно пленяться суетой, Серега. Пусть бенкендорфно здесь и тошно, но все равно – побойся Бога! Пой! Худо-бедно, как попало, как Бог нам положил на душу! Жрецам гармоньи не пристало безумной черни клики слушать. Давай, давай! Начнем сначала. Не придирайся только к рифмам. Рассказ пленительный, печальный, ложноклассические ритмы. Вот осень. Вот зима. Вот лето. Вот день, вот ночь. Вот Смерть с косою. Вот мутная клубится Лета. Ничто не ново под луною. Как древле Арион на бреге, мы сушим лиры. В матюгальник кричит осводовец. С разбега ныряет мальчик. И купальник у этой девушки настолько открыт, что лучше бы, Сережа, перевернуться на животик… Мы тоже, я клянусь, мы тоже…

II

УСАДЬБА

Деревня наша очень мила. Старинный дом на горе, сад, озеро, кругом сосновые леса, все это осенью и зимою немного печально, но зато весной и летом должно казаться земным раем. Соседей у нас мало, и я еще ни с кем не виделась. Уединение мне нравится на самом деле, как в элегиях твоего Ламартина.

А. С. Пушкин

Ну, слава Богу, Александр Викентьич! Насилу дождались! Здорово, брат!.. А это кто ж с тобой? Да быть не может! Петруша! Петр Прокофьич, дорогой! Да ты ли это, Боже правый? Дочка! Аглаюшка, смотри, кто к нам приехал! Ах, Боже мой, да у него усы! Гвардеец, право слово!.. Ну, входите, входите же скорее!.. Петя, Петя! Ну вылитый отец… Я, чай, уже такой же сердцеед? О, покраснел! Ну не сердись на старика, Петруша!.. Так, значит, все науки превзошел… Аглаюшка, скажи, чтоб подавали… А мы покамест суд да дело – вот, по рюмочке, за встречу… Так… Грибочком ее… Вот этак… А? Небось в столицах такого не пивали? То-то, братец! Маркеловна покойная одна умела так настаивать… Что, Петя, Маркеловну-то помнишь? У нее ты был в любимцах. Как она варенье варить затеет – ты уж тут как тут и пеночки выпрашиваешь… Славно тогда мы жили, господа… И что ж ты делать собираешься – по статской или военной линии? Какое ты поприще, Петруша, изберешь? А может, по ученой части? А? Профессор Петр Прокофьев сын Чердынцев? А что?!. Но если правду говорить, — принялся б ты хозяйствовать, дружочек. Совсем ведь захирело без присмотра именье ваше… Ну-с, прошу к столу. Чем Бог послал, как говорится… Глаша, голубушка, вели еще кваску… Именьице-то славное… Отец твой, не тем помянут будь, пренебрегал заботами хозяйственными, так он и не привык за двадцать лет. Но Марья Петровна – вот уж истинно хозяйка была – во все сама входила, все на ней держалось. Шельмеца Шварцкопфа, именьем управлявшего, она уже через неделю рассчитала. Подрядчики уж знали – сразу к ней… А батюшка все больше на охоте… Да… Царствие небесное… А я б помог тебе на первый случай, Петя… Да вот и Александр Викентьич тоже… Его теплицы славятся на всю Россию, а теперь и сыроварню голландскую завел… Грешно ведь, Петр. Гнездо отцов, как говорится… Мы бы тебя женили здесь – у нас-то девки покраше будут петербургских модниц. Да вот Аглая хоть – чем не невеста? Опять же по соседству… Александр Викентьевич, любезнейший, давай-ка еще по рюмочке… А помнишь, Петя, как ты на именины преподнес Аглае оду собственную, помнишь? «Богоподобной нимфе и сильфиде дубравы Новоселковской». Уж так смеялись мы… Ну как не помнишь, Петя? Тебе лет десять было, Глаше шесть. В тот год как раз мы с турком замирились, и я в отставку вышел… Оставайся, голубчик! Ну, ей-богу, чем не жизнь у нас?.. Вот и в журналах пишут, Петя, — российское дворянство позабыло свой долг священный, почва, мол, крестьянство, совсем, мол, офранцузились, отсюда и разоренье, и социализм… Да-с, Петр Прокофьич… Мы ведь здесь, в глуши, почитываем тоже, ты не думай, что вот медведь уездный… Мы следим за просвещеньем, так сказать, прогрессом, гуманностью… А как же? Вот гляди — «Европы вестник», «Пчелка», «Сын Отечества», вот «Русский инвалид». Я сам читаю, но больше для Аглаи… А забавно, я доложу вам, критики читать. Хотя оно подчас не все понятно, но так-то бойко… Вот барон Брамбеус в девятом нумере отделывает – как то бишь его? – Кибиров (очевидно, из инородцев). Так и прописал — мол, господин Кибиров живописец пошлейшей тривиальности, а также он не в ладах с грамматикой российской и здравым смыслом Нынче мы прочли роман Вальтера Скотта – «Ивангоэ». Презанимательная, доложу вам, вещь. Английская… А Глашенька все больше стишками увлекается. Давала мне книжечку недавно – «Сочиненья в стихах и прозе Айзенберга». Только я, грешным делом, мало что там понял. Затейливо уж очень и темно… Оно понятно – немец!.. Вася Шишкин у нас в кадетском корпусе отлично изображал, как немец пиво пьет. Такой шалун был… А ведь дослужился до губернаторства… Назад тому три года его какой-то негодяй в театре смертельно ранил… Был бы жив Столыпин, порядок бы навел… А ты, Петруша, случайно не из этих?.. То-то, нет… Грех, Петя, грех… И ладно бы купчишки, семинаристы, но ведь из дворянских стариннейших семей – такой позор! Нет, не пойму я что-то вас, новейших… Да вот Аглая – вроде бы ничем Бог девку не обидел – красотою, умом и нравом – всем взяла, наукам обучена, что твой приват-доцент. Приданое – дай Боже всякой, Петя. А счастья нет… И все молчит, и книжки читает, и вздыхает… Года два назад из-за границы возвратился Навроцкий молодой, и зачастил он к нам. Все книги привозил и ноты. Аглая ожила. А мне, Петруша, он как-то не понравился. Но все же я б возражать не стал… А через две недели приезжает он под вечер какой-то тихий, сумрачный. А Глаша велит сказать, что захворала. После Палашку посылала, я приметил, с письмом к нему… И все, Петруша, все! Я спрашивал ее: «А что ж не ездит к нам больше Дмитрий Палыч?» – «Ах, оставьте, откуда знать мне, папенька!» Вот так-то… Э, Александр Викентьич, чур, не спать! Давай-ка, брат, опрокидонт иваныч! Давайте, Саша, Петенька, за встречу! Как дьякон наш говаривал: «Не то, возлюбленные чада, оскверняет, что входит к нам в уста, а что из уст исходит!»… Да-с, голубчик… Презабавный мне случай вспомнился – году в тридцатом… Нет, дай Бог памяти… В тридцать шестом. Или в тридцать девятом?.. Под Варшавой наш полк стоял в то лето, господа. Вообразите – пыльное местечко, ученья бесконечные, жара анафемская, скука – хоть стреляйся! И никакого общества, поскольку окрестные паны не то что бал какой-нибудь задать – вообще ни разу не пригласили нас, что объяснимо, конечно, но обидно… Как обычно, мы собрались у прапорщика Лембке. Ну, натурально, выпивка, банчишко. Ничто, казалось бы, не предвещало каких-либо событий… Но уже к полуночи заметил я, что Бельский рассеян как-то, молчалив и странен… Но, впрочем, надобно вам рассказать подробнее о нем. У нас в полку он человек был новый – лишь неделю из гвардии он был переведен. За что – никто не знал. Ходили слухи о связи романической, скандале, пощечине на маскараде – толком никто не знал… И каково же было мое недоумение, когда, внезапно бросив карты… Заболтал я вас совсем, простите старика, пора на боковую. Так сказать, в объятия Морфея… Поздно, Петя… Ну что ж, покойной ночи, господа. Покойной ночи, спите, господа. Уснете вы надолго. Никогда вам не проснуться больше. Никогда в конюшнях барских не заржет скакун, Трезор, и Цыган, и лохматый Вьюн не встретят хриплым лаем пришлеца, чувствительные не замрут сердца от песни Филомелы в час ночной, и гувернер с зажженною свечой не спустится по лестнице, и сад загубят и богатства расточат, и подпалят заветный флигелек, и в поседевший выстрелит висок наследник бравый, и кузина Кэт устроится пишбарышней в Совет, в тот самый год, России черный год, о коем вам пророчествовал тот убитый лейб-гусар. И никогда не навредит брусничная вода соседу-англоману… В старый пруд глядит луна – в солярку и мазут. И линия электропередач гудит над кровлей минводхозных дач. Катушка из-под кабеля. Труба заржавленная. Видно, не судьба. Видать, не суждено. Мотоциклет протарахтит и скроется. И свет над фабрикою фетровой в ночи… Прощай, ма шер. Молчи же, грусть, молчи.

III ИЗ ЦИКЛА «МЛАДЕНЧЕСТВО»

Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте.

А. С. Пушкин

1

Майский жук прилетел из дошкольных времен. Привяжу ему нитку на лапку. Пусть несет меня в мир, где я был вознесен на закорки военного папки. В забылицу о том, как я нравился всем, в фокус-покус лучей обожанья, в угол, где отбывал я – недолго совсем — по доносу сестры наказанье. Где страшнее всего было то, что убил сын соседский лягушку живую, и что ревой-коровой меня он дразнил, когда с ветки упал в крапиву я. В белой кухне бабуля стоит над плитой. Я вбегаю, обиженный болью. Но поставлен на стул и читаю Барто, первомайское теша застолье. И из бани я с дедушкой рядом иду, чистый-чистый под синей матроской. Алычею зеленой объемся в саду, перемажусь в сарае известкой. Где не то что оправдывать – и подавать я надежды еще не обязан. И опять к логопеду ведет меня мать, и язык мой еще не развязан.