Стихи

Кибиров Тимур Юрьевич

2

Я горбушку хлеба натру чесноком пахучим. Я слюной прилеплю к порезу лист подорожника. Я услышу рассказы страшные – про красные руки, про кровавые пятна и черный-пречерный гроб! Я залезу на дерево у кинотеатра «Зеленый», чтоб без спросу смотреть «Королеву бензоколонки». За сараем закашляюсь я от окурка «Казбека» и в сортире на Республиканской запомню рисунки. А Хвалько, а Хвалько будет вечно бежать, а тетя Раиса будет вечно его догонять с ремнем или прутиком.

3

Карбида вожделенного кусочки со стройки стырив, наслаждайся вонью, шипеньем, синим пламенем от спички в кипящей луже, в полдень, у колонки. По пыли нежной, августовской, желтой айда купаться!.. ГлЫбоко, с головкой!.. Зовут домой – скорей, приехал дядя… И в тот же самый день взлетел Гагарин. Какой-то диафильм – слоны и джунгли, индусы, лань волшебная – на синей известке, и какие-то созвездья мерцают между крон пирамидальных… Еще я помню сказку и картинки — коза, козлята, – только почему-то коза

звала их – мой Алюль, Билюль мой и мой Хиштаки… Черт-те что… Не помню…

4

На коробке конфетной – Людмила, и Руслан, и волшебник пленен. Это детство само – так обильно, вкусно, ярко… Когда это было? Сослуживица мамы дарила мне конфеты, а я был смущен. День бескраен. Наш сад процветает, потому что наш дедушка жив. И на солнышке форму теряя, пластилиновый конь умирает, всадник тает, копье уронив. Нет пока на ответы вопросов, хоть уже и ужасно чуть-чуть. Как мне жалко кронштадтских матросов, окровавленный Павлик Морозов так мучителен, что не заснуть. Ух, фашисты, цари, буржуины! Вот мой меч – вашу голову с плеч… Но уже от соседской Марины так мне грустно, хотя и невинно. Уже скалится рифмами речь.

5

Скоро все это предано будет не забвенью, а просто концу. И приду я в себя и в отчаянье, нагрубив напоследок отцу. Страшно все. Всех и вся позабудут. Ничего же, пойми ты, не будет. Но откуда – неужто оттуда? — дуновенье тепла по лицу? Я не знаю, чье это посланье, указанье, признанье, воззванье, но гляди – все, как прежде, стоит — в палисаднике мама стирает, мы в кубинских повстанцев играем, горяча черепица сараев, стрекоза голубая блестит… Эй, прощайте мне. Бог вас простит.

IV ПОСЛАНИЕ ЛЕНКЕ

Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою.

А. С. Пушкин

Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно, что невозможно практически это. Но надо стараться. Не поддаваться давай… Канарейкам свернувши головки, здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки. Соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае – чайки. Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злого будем с тобой ворковать, средь голодного волчьего воя будем мурлыкать котятами в теплом лукошке. Не эпатаж это – просто желание выжить. И сохранить, и спасти… Здесь, где каждая вшивая шавка хрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры, мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел, сами стреляют и режут… А мы будем квасить капусту, будем варенье варить из крыжовника в тазике медном, вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя, пот утирая блаженный, и банки закручивать будем, и заставлять антресоли, чтоб вечером зимним, крещенским долго чаи распивать под уютное ходиков пенье, под завыванье за окнами блоковской вьюги. Только б хватило нам сил удержаться на этом плацдарме, на пятачке этом крохотном твердом средь хлябей дурацких, среди стихии бушующей, среди девятого вала канализации гордой, мятежной, прорвавшей препоны и колобродящей семьдесят лет на великом просторе, нагло взметая зловонные брызги в брезгливое небо, злобно куражась… О, не для того даже, не для того лишь, чтобы спастись, а хотя б для того, чтобы, в зеркало глядя, не испугались мы, не ужаснулись, Ленуля. Здесь, где царит романтизм развитой, и реальный, и зрелый, здесь, где штамповщик любой, пэтэушник, шофер, и нефтяник, и инженер, и инструктор ГУНО, и научный сотрудник — каждый буквально – позировать Врубелю может, ведь каждый здесь клеветой искушал Провиденье, фигнею, мечтою каждый прекрасное звал, презирал вдохновенье, не верил здесь ни один ни любви, ни свободе, и с глупой усмешкой каждый глядел, и хоть кол ты теши им – никто не хотел здесь благословить ну хоть что-нибудь в бедной природе. Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным, тем презиравшим филистеров, буршам мятежным, полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне! Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред, вот, полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку, вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий! Бог ваш лемносский сковал эту финку с наборною ручкой! Врет Александр Александрыч, не может быть злоба святою. Здесь на любой танцплощадке как минимум две Карменситы, здесь в пионерской дружине с десяток Манон, а в подсобке здесь Мариула дар ит свои ласки, и ночью турбаза стонет, кряхтит Клеопатрой бесстыжей!.. И каждый студентик Литинститута здесь знает – искусство превыше морали. На семинаре он так и врезает надменно: «Эстетика выше морали бескрылой, мещанской!» И мудрый Ошанин, мэтр седовласый, ведущий у них семинары, с улыбкой доброю слушает и соглашается: «В общем-то, да». В общем-то, да… Уж конечно… Но мы с тобой все-таки будем Диккенса вслух перечитывать, и Честертона, и, кстати, «Бледный огонь», и «Пнина», и «Лолиту», Ленуля, и Леву будем читать-декламировать, Бог с ним, с де Садом… Но и другой романтизм здесь имеется – вот он, голубчик, вот он сидит, и очки протирает, и все рассуждает, все не решит, бедолага, какая-такая дорога к храму ведет, балалайкой бесструнною все тарахтит он. И прерывается только затем, чтобы с липкой клеенки сбить таракана щелчком, – и опять о Духовности, Лена, и медитирует, Лена, над спинкой минтая. А богоборцы, а богоискатели? Вся эта погань, вся достоевщинка родная? Помнишь, зимою в Нарыне в командировке я был? Там в гостинице номер двухместный, без унитаза, без раковины, но с эстампом ярчайшим, целых три дня и две ночи делил я с каким-то усатым мелиоратором, кажется, нет, гидротехником… в общем, что-то с водою и с техникой связано… Был он из Фрунзе, но не киргиз, а русак коренной. Поначалу спокойно жили мы, «Сопот» смотрели, его угощал я индийским чаем, а он меня всякой жратвою домашнею. Но на вторые сутки под вечер явился он с другом каким-то, киргизом, как говорится, ужратый в умат. И еще раздавили (впрочем, со мною

уже) грамм четыреста водки «Кубанской». Кореш его отвалил. И вот тут началося. Начал икать он, Ленуля, а после он стал материться. Драться пытался, стаканом бросался в меня, и салагой хуевым он обзывал меня зло, и чучмеком ебанным. После он плакал и пел – как в вагонах зеленых ведется, я же – как в желтых и синих – помалкивал. «В Бога ты веришь? — вдруг вопросил он. – Я, бля, говорю, в Бога веришь?» — «Ну, верю». — «Верю! Нет, врешь, ни хуя ты, бля, сука, не веришь!.. Не понимаешь ты, блядь! Я вот верю! Я, сука-бля, верю! Но не молюсь ни хуя! Не, ты понял, бля? Понял, сучонка?» — «Понял я, понял». – «А вот не пизди. Ни хера ты не понял. Леха, бля, Шифер не будет стоять на коленях!!» Ей-богу, не сочинил я ни капельки, так вот и было, как будто это Набоков придумал, чтоб Федор Михалыча насмерть несправедливо и зло задразнить… Так давай же стараться! Будем, Ленулька, мещанами – просто из гигиенических соображений, чтоб эту паршу, и коросту, и триппер не подхватить, не поплыть по волнам этим, женка. Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем, будем герани растить и бегонию, будем котлетки кушать, а в праздники гусика, если ж не станет продуктов — хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком. Впрочем, Бог даст, образуется все. Ведь не много и надо тем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки, как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно, кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразный бережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик, кто осознал метафизику влажной уборки. Выйду я утром с собачкою нашей гулять, и, вернувшись, зонтик поставив сушиться, спрошу я: «Елена Иванна, в кулинарии на Волгина все покупали ромштексы. Свежие вроде бы. Может быть, взять?» – «Нет, ромштексы не надо. Сало одно в них. Нам мама достала индейку. А что это как вы чудно произносите – кулинария?» – «А что ж тут, женка, чудного, так все говорят». – «Кулинария надо произносить, Тимур Юрьич, по правилам». – «Ну насмешила! Что еще за кулинарья?» – «А вот мы посмотрим». – «Давайте». «Вот вам, пожалуйста!» – «Где?.. Кулинария… Ну, я не знаю… Здесь опечатка, наверно». И как-нибудь ночью ты скажешь: «Кажется, я залетела…» Родится у нас непременно мальчик, и мы назовем его Юрой в честь деда иль Ваней. Мы воспитаем его, и давай он у нас инженером или врачом, или сыщиком, Леночка, будет.

V ВАРИАЦИИ

Барков заспорил однажды с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставя Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. И в смом деле, видит на полу шляпу, и…

А. С. Пушкин

1. ПРОГУЛКА В ОКРЕСТНОСТЯХ ОДИНЦОВО

Элегия

Осенний ветр над нивой обнаженной. Расхлябанность дорог и нагота дерев. Над Родиной моей уже не Божий гнев, но Божья скорбь… Убожеством блаженный, навстречу люд идет, неся домой дары сельпо для жизни и веселья. В странах полуденных справляют новоселье станицы птиц, изгнанные зимой. И монумент я вижу близ села, во славу ратников погибших посребренный. Но мгла сгущается, и, влагой отягченный, так низок небосвод, так жизнь изнемогла, так смутно на душе… И вот кирза грузнеет от косной тяжести земли моей родной. И враны каркают – ужели надо мной? И сумрак крадется, и дождь обиды сеет.

2. ОТРЫВОК ИЗ ИРОИКОМИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ «РЯДОВОЙ МАСИЧ, ИЛИ ДЕМБЕЛЬСКИЙ АККОРД»

За подвиг трудный сей герой предерзкий взялся и тотчас в путь потек, лишь старшина убрался. Счастливо избежав препоны патрулей, он тихо постучал в дверь душеньки своей, котора, быв женой майора, не гнушалась любовью рядовых и часто утешалась в объятьях Масича, когда майор лихой дежурство нес в ночи. Но знай, читатель мой: у Масича резон в сей страсти был особый — вино он брал у ней или гражданску робу. Всяк ищет выгоды, уж так устроен свет. Что пользы сетовать – святых меж нами нет… И нынче, взяв полштоф джамбульского разлива, герой в обратный путь стремится торопливо. Меж тем в каптерке я и рядовой Дроздов, томимы алчностью, ждем Вакховых даров… Но, осклабляючись, майорша привлекает его к своим грудям дебелым и вздыхает: «Ах, милый, не спеши! Ужель ты так уйдешь и страстью нежною моей пренебрежешь?» В глубь комнаты меж тем героя увлекает и вот уж на диван бесстыдно упадает. Желаньем распален, мой Масич позабыл, о чем сержант Стожук его предупредил. Покровов лишено уже майорши лоно, уж ноги пышные взметнулись на погоны, уж наслаждение ея туманит взор… Но ужас! Настежь дверь, и входит сам майор!

3. ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА

Созижди, Отче, чудеса в душе моей, страстьми издранной, как злым бореем паруса, безвдохновенной, бездыханной! Я смраден, нищ, озлоблен, наг, молю не милости, не благ, не нег роскошества, не славы — дабы я жизнь благословил, яви Себя мне, Боже Сил, хоть гневом, казнью, хоть расправой! Молю – да двигается гора неверия, да снидет в душу, вотще алкавшую добра, Твое присутствие! Не струшу, реку – Благословен Господь, творящий щедро мысль и плоть! О, существуй же, Боже правый! Я стану неусыпно жить и в звучных гимнах возносить хвалу Тебе, меня создавый!

4. ПЕСНЯ ИЗ КИНОФИЛЬМА «ФИЛАЛЕТ И МЕЛОДОР»

Почто, о Лила, судьбы нас встрече обрекли, и для чего законы нас разлучили вновь? Твои я поцелуи еще ловлю во снах, но тщетно я томлюся и токи слезны лью. Минутна радость вянет, как цветик полевой, и счастье улетает, как в осень соловей. Пою днесь песнь печальну, несчастливый певец, и Борнгольм, милый Борнгольм воспоминаю вновь. Никто нам не поможет, и тщетны все мольбы, вкруг нас жестоки души и хладные сердца. О, хоть на миг явися, любезнейшая тень, хоть сон мой овевая красою неземной!