Стихи

Кибиров Тимур Юрьевич

МИШЕ АЙЗЕНБЕРГУ

Эпистола о стихотворстве

Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове…

Осип Мандельштам

1

«Посреди высотных башен вид гуляющего…» Как, как там дальше? Страшен? Страшен. Но ведь был же, Миша, знак, был же звук! И бедный слух напрягая, замираем, отгоняя, словно мух, актуальных мыслей стаи, отбиваемся от рук, от мильона липких рук, от наук и от подруг. Воздух горестный вдыхая, синий воздух, нищий дух.

2

Синий воздух над домами потемнел и пожелтел. Белый снег под сапогами заскрипел и посинел. Свет

неоновый струится. Мент дубленый засвистел. Огонек зеленый мчится. Гаснут окна. Спит столица. Спит в снегах СССР. Лишь тебе еще не спится.

3

Чем ты занят? Что ты хочешь? Что губами шевелишь? Может, Сталина порочишь? Может, Брежнева хулишь? И клянешь года застоя, позитивных сдвигов ждешь? Ты в ответ с такой тоскою — «Да пошли они!» – шепнешь.

4

Человек тоски и звуков, зря ты, Миша. Погляди — излечившись от недугов, мы на истинном пути! Все меняют стиль работы — Госкомстат и Агропром! Миша, Миша, отчего ты не меняешь стиль работы, все талдычишь о своем?

5

И опять ты смотришь хмуро, словно из вольера зверь. Миша, Миша, диктатура совести у нас теперь! То есть, в сущности, пойми же, и не диктатура, Миш! То есть диктатура, Миша, но ведь совести, пойми ж! Ведь не Сталина-тирана, не Черненко моего! Ну какой ты, право, странный! Не кого-то одного — Совести!! Шатрова, скажем, ССП и КСП, и Коротича, и даже Евтушенко и т. п.! Всех не вспомнишь. Смысла нету. Перечислить мудрено. Ведь у нас в Стране Советов всякой совести полно!

6

Хватит совести, и чести, и ума для всех эпох. Не пустует свято место. Ленин с нами, видит Бог! Снова он на елку в Горки к нам с гостинцами спешит. Детки прыгают в восторге. Он их ласково журит. Ну не к нам, конечно, Миша. Но и беспризорным нам дядя Феликс сыщет крышу, вытащит из наших ям, и отучит пить, ругаться, приохотит к ремеслу! Рады будем мы стараться, рады теплому углу.

7

Рады, рады… Только воздух, воздух синий ледяной, звуков пустотелых гроздья распирают грудь тоской! Воздух краденый глотая, задыхаясь в пустоте, мы бредем – куда не знаем, что поем – не понимаем, лишь вдыхаем, выдыхаем в полоумной простоте. Только вдох и только выдох, еле слышно, чуть дыша… И теряются из вида диссиденты ВПШ.

8

И прорабы духа, Миша, еле слышны вдалеке. Шум все тише, звук все ближе. Воздух чище, чище, чище! Вдох и выдох налегке. И не видно и не слышно злополучных дурней тех, тех тяжелых, душных, пышных наших преющих коллег, прущих, лезущих без мыла с Вознесенским во главе. Тех, кого хотел Эмильич палкой бить по голове. Мы не будем бить их палкой. Стырим воздух и уйдем. Синий-синий, жалкий-жалкий нищий воздух сбережем.

9

Мы не жали, не потели, не кляли земной удел, мы не злобились, а пели то, что синий воздух пел. Ах, мы пели – это дело! Это – лучшее из дел!.. Только волос поседел. Только голос, только голос истончился, словно луч, только воздух, воздух, воздух струйкой тянется в нору, струйкой тоненькой сочится, и воздушный замок наш в синем сумраке лучится, в ледяной земле таится, и таит и прячет нас! И воздушный этот замок (ничего, что он в земле, ничего, что это яма) носит имя Мандельштама, тихо светится во мгле! И на улице на этой, а вернее, в яме той праздника все также нету. И не надо, дорогой.

10

Так тебе и надо, Миша! Так и надо, Миша, мне!.. Тише. Слышишь? Вот он, слышишь? В предрассветной тишине над сугробами столицы вот он, знак,

и вот он, звук, синим воздухом струится, наполняя бедный слух! Слышишь? Тише. Вот он, Миша! Ледяной проточный звук! Вот и счастье выше крыши, выше звезд на башнях, выше звезд небесных, выше мук творческих, а вот и горе, вот и пустота сосет. Синий ветер на просторе грудь вздымает и несет. Воздух краденый поет.

ЭПИТАФИИ БАБУШКИНОМУ ДВОРУ

1

Ты от бега и снега налипшего взмок. Потемневший, подтаявший гладкий снежок ты сжимаешь в горячей ладошке и сосешь воровато и жадно, хотя пить от этого хочешь сильнее. Жарко… Снять бы противный девчачий платок из-под шапки… По гладкой дорожке разогнавшись, скользишь, но полметра спустя — вверх тормашками, как от подножки. Солнце светит – не греет. А все же печет. И в цигейке с родного плеча горячо, жарко дышит безгрешное тело. И болтаются варежки у рукавов, и прикручены крепко снегурки… Ледяною корою покрылся начес на коленках. И вот уже целый месяц елка в зеркальных пространствах шаров искривляет мир комнаты белой. И ангиной грозит тебе снег питьевой. Это, впрочем, позднее. А раньше всего, сладострастней всего вспоминаешь четкий вафельный след от калош на пустом, на первейшем крахмальном покрове. И земля с еще свежей зеленой травой обнажится, когда ты катаешь мокрый снег, налипающий пласт за пластом, и пузатую бабу ваяешь. У колонки наросты негладкого льда… Снегири… Почему-то потом никогда не видал их… А может, и раньше видел лишь на «Веселых картинках» и сам перенес их на нашу скамейку — только это стоит пред глазами всегда. С меха шубки на кухне стекает вода. Я в постели свернулся в клубок и примолк, мне читают «Письмо неумейке».

РУССКАЯ ПЕСНЯ

Пролог

Я берег покидал туманный Альбиона. Я проходил уже таможенный досмотр. Как некий Чайльд-Гарольд в печали беззаконной я озирал аэропорт. Покуда рыжий клерк, сражаясь с терроризмом, Денискин «Шарп» шмонал, я бросил взгляд назад, я бросил взгляд вперед, я встретил взгляд Отчизны, и взгляд заволокла невольная слеза. Невольною тоской стеснилась грудь. Прощай же! Любовь моя, прощай, Британия, прощай! И помнить обещай. И вам поклон нижайший, анслейские холмы!.. Душа моя мрачна — My soul is dark. Скорей, певец, скорее! Опять ты с Ковалем напился допьяна. Я должен жить, дыша и болыпевея. Мне не нужна страна газонов стриженых и банков, каминов и сантехники чудной. Британия моя, зеленая загранка, мой гиннесс дорогой! Прощай, моя любовь!.. Прощание славянки… Прощай, труба зовет, зовет Аэрофлот. Кремлевская звезда горит, как сердце Данко, «Архипелаг ГУЛАГ» под курткою ревет. Платаны Хэмпстэда, не поминайте лихом! Прощай, мой Дингли Делл. Прощай, король Артур. Я буду вспоминать в Отечестве великом тебя, сэр Саграмур. Прощай, мой Дингли Делл. Я не забуду вас. Айвенго, вашу руку! Судьба суровая на вечную разлуку, быть может, породнила нас. Прощай, мой Дингли Делл, мой светлый Холли Буш, газонов пасмурных сиянье. Пью вересковый мед, пью горечь расставанья. Я больше не вернусь. Прощай, Британия… My native land, welcome! Welcome, welcome, завмаги и завгары! Привет вам, волочильщики, и вам, сержанты, коменданты, кочегары, вахтерши, лимита, медперсонал, кассирши, гитаристы, ИТРы, оркестров симфонических кагал, пенсионеры, воры, пионеры, привет горячий, пламенный привет вам, хлопкоробы, вам, прорабы, народный университет, Степашка с Хрюшей, Тяпа с Ляпой, ансамбль Мещерина, балет, афганцы злые, будки, бабы, мальчишки, лавки, фонари, дворцы – гляди! – монастыри, бухарцы, сани, огороды, купцы, лачужки, мужики, бульвары, башни, казаки, аптеки, магазины моды, балконы, львы на воротах и стаи галок на крестах. Привет, земля моя. Привет, жена моя. Пельмени с водочкой – спасибо! Снег грязненький поет и плачет в три ручья, и голый лес такой красивый! Вновь пред твоей судьбой, пред встречей роковой я трепещу и обмираю. Но мне порукой Пушкин твой, и смело я себя вверяю!..