Стихотворения 1838–1850 гг.

Бенедиктов Владимир Григорьевич

К А-е П-е Г-г

(по возвращении из Крыма)

В стране, где ясными лучами Живее плещут небеса, Есть между морем и горами Земли роскошной полоса. Я там бродил, и дум порывы Невольно к вам я устремлял, Когда под лавры и оливы Главу тревожную склонял. Там, часто я в разгуле диком, Широко плавая в мечтах, Вас призывал безумным криком, — И эхо вторило в горах. О вас я думах там, где влага Фонтанов сладостных шумит, Там, где гиганта – Чатырдага Глава над тучами парит, Там, где по яхонту эфира Гуляют вольные орлы, Где путь себе хрусталь Салгира Прошиб из мраморной скалы; — Там, средь природы колоссальной, На высях гор, на рёбрах скал, Оставил я свой след печальной И ваше имя начертал; И после – из долин метались Мои глаза на высоты, Где мною врезаны остались Те драгоценные черты: Они в лазури утопали, А я смотрел издалека, Как солнца там лучи играли Или свивались облака. Блеснёт весна иного года, И может быть в счастливый час Тавриды смелая природа В свои объятья примет вас. Привычный к высям и оврагам, Над дольней бездной, в свой черёд, Татарский конь надёжным шагом Вас в область молний вознесёт — И вы найдёте те скрижали, Где, проясняя свой удел И

сердца тайные печали, Я ваше имя впечатлел. Быть может, это начертанье — Скалам мной вверенный залог — Пробудит в вас воспоминанье О том, кто вас забыть не мог… Но я боюсь: тех высей темя Обвалом в бездну упадёт, Или завистливое время Черты заветные сотрёт, Иль, кроя мраком свет лазури И раздирая облака, Изгладит их ревнивой бури Неотразимая рука, — И не избегну я забвенья, И, скрыта в прахе разрушенья, Заветной надписи лишась, Порой под вашими стопами Мелькнёт не узнанная вами Могила дум моих об вас.

Е. Н. Ш…ой

(при доставлении засохших крымских растений)

Пируя праздник возвращенья, Обет мой выполнить спешу, И юга светлого растенья Я вам сердечно приношу. Там флора пышная предстала Мне в блеске новой красоты; Я рвал цветы – рука дрожала И их застенчиво срывала: Я не привык срывать цветы. Они пред вами, где ж приветный, Чудесный запах южных роз? Увы! Безжизненный, безцветный Я только прах их вам привез: Отрыв от почвы им смертелен, И вот из скудных сих даров Лишь мох остался свеж и зелен От чатырдагских ледников — Затем, что с ним не зналась нега; Где солнца луч не забегал, Он там над бездной льдов и снега Утёсов рёбра пеленал; Да моря чудные растенья, Как вживе, странный образ свой Хранят – затем, что с дня рожденья Они средь влаги и волненья Знакомы с мрачной глубиной.

Ещё чёрные

О, как быстра твоих очей Огнём напитанная влага! В них всё – и тысячи смертей И море жизненного блага. Они, одетые черно, Горят во мраке сей одежды; Сей траур им носить дано По тем, которым суждено От их погибнуть без надежды. Быть может, в сумраке земном Их пламя для того явилось, Чтоб небо звёзд твоих огнём Перед землёю не гордилось, Или оттоль, где звёзд ряды Крестят эфир лучей браздами, Упали белых две звезды И стали чёрными звездами. Порой, в таинственной тени, Слегка склонённые, они, Роняя трепетные взгляды, Сияньем теплятся святым, Как две глубокие лампады, Елеем полные густым, — И укротив желаний битву И бурю помыслов земных, Поклонник в трепете при них Становит сердце на молитву. Порой в них страсть: ограждены Двойными иглами ресницы, Они на мир наведены И смотрят ужасом темницы, Где через эти два окна Чернеет страшно глубина, — И поглотить мир целый хочет Та всеобъемлющая мгла, И там кипящая клокочет Густая, чёрная смола; Там ад; – но муки роковые Рад каждый взять себе на часть, Чтоб только этот ад попасть, Проникнуть в бездны огневые, Отдаться демонам во власть, Истратить разом жизни силы, Перекипеть, перегореть, Кончаясь, трепетать и млеть, И, как в бездонных две могилы, Всё в те глаза смотреть – смотреть.

Вот как это было

(посвящено Майковым)

Летом протёкшим, при всходе румяного солнца, Я удалился к холмам благодатным. Селенье Мирно, гляжу, почиваю над озером ясным. Дай, посещу рыбарей простодушных обитель! Вижу, пуста одинокая хижина. – «Где же, Жильцы этой хаты пустынной?» — Там, – отвечали мне, – там! – И рукой указали Путь к светловодному озеру. Тихо спустился К берегу злачному я и узрел там Николая — Рыбаря мирного: в мокрой одежде у брега Плот он сколачивал, тяжкие брёвна ворочал; Ветром власы его были размётаны; лёсы, Крючья и гибкие трости – орудия ловли — Возле покоились. Тут его юные чада Одаль недвижно стояли и удили рыбу, Оком прилежным судя, в созерцаньи глубоком, Лёгкий, живой поплавок и движение зыби. Знал я их: все они в старое время, бывало, С высшим художеством знались, талантливы были, Ведали книжное дело и всякую мудрость, — Бросили всё – и забавы, и жизнь городскую, Утро и полдень и вечер проводят на ловле. Странное дело! – помыслил я – что за причина? Только помыслил – челнок, погляжу, уж, отчалил, Влажным лобзанием целуются с озеров вёсла: Сам я не ведаю, как в челноке очутился. Стали на якоре; дали мне уду; закинул: Бич власяной расхлестнул рябоватые струйки, Груз побежал в глубину, поплавок закачался, Словно малютка в люльке хрустальной; невольно Я загляделся на влагу струистую: сверху Искры, а глубже – так тёмно, таинственно, чудно, Точно, как в очи красавицы смотришь, и взору Взором любви глубина отвечает, скрывая Уды зубристое жало в загадочных персях. Вдруг – задрожала рука – поплавок окунулся, Стукнуло сердце и замерло… Выдернул: окунь! Бьётся, трепещет на верном крючке и, сверкая, Брызжет мне в лицо студёными перлами влаги. Снова закинул… Уж солнце давно закатилось, Лес потемнел, и затеплились божьи лампады — Звёзды небесные, – ловля ещё продолжалась. «Ваш я отныне, – сказал рыбакам я любезным, — Брошу неверную лиру и деву забуду — Петую мной чернокудрую светлую деву, Или – быть может… опять проглянула надежда!.. Удой поймаю её вероломное сердце — Знаю: она их огня его бросила в воду. Ваш я отныне – смиренный сотрудник – ваш рыбарь».

Могила любви

В груди у юноши есть гибельный вулкан. Он пышет. Мир любви под пламенем построен. Чредой прошли года; Везувий успокоен, И в пепле погребён любовный Геркулан; Под грудой лавы спят мечты, тоска и ревность; Кипевший жизнью мир теперь – немая древность. И память, наконец, как хладный рудокоп, Врываясь в глубину, средь тех развалин бродит, Могилу шевелит, откапывает гроб И мумию любви нетленную находит: У мёртвой на челе оттенки грёз лежат; Есть прелести ещё в чертах оцепенелых; В очах угаснувших блестят Остатки слёз окаменелых. Из двух венков, ей брошенных в удел, Один давно исчез, другой всё свеж, как новый: Венок из роз давно истлел, и лишь один венок терновый На вечных язвах уцелел. Вотще и ласки дев и пламенные песни Почившей говорят: восстань! изыдь! воскресни! Её не оживят ни силы женских чар, Ни взор прельстительный, ни уст румяных лепет, И электрический удар В ней возбудит не огнь и жар, А только судорожный трепет. Кругом есть надписи; но тщетно жадный ум Покрывшую их пыль сметает и тревожит, Напрасно их грызёт и гложет Железный зуб голодных дум, Когда и сердце их прочесть уже не может; И факел уронив, и весь проникнут мглой, Кривляясь в бешенстве пред спящею богиней, В бессильи жалком разум злой Кощунствует над древнею святыней.

О, если б

О, если б знал я наперёд, Когда мой смертный час придёт, И знал, что тихо, без терзанья, Я кончу путь существованья, — Я жил бы легче и смелей, Страдал и плакал веселей, Не только б жизнь мою злословил, И постепенно бы готовил Я душу слабую к концу, Как деву к брачному

венцу; И каждый год, в тот день известной. Собрав друзей семьёю тесной И пеня дружеский фиал, Себе я сам бы отправлял Среди отрадной вечеринки, В зачёт грядущего поминки, Чтобы потом не заставлять Себя по смерти поминать. В последний год, в конце дороги, Я свёл бы все свои итоги, Поверил все: мои грехи, Мою любовь, мои стихи, Что я слагал в тоске по милой (Прости мне, боже, и помилуй!), И может быть ещ5е бы раз, Припомнив пару чёрных глаз, Да злые кудри девы дальной, Ей брякнул рифмою прощальной. Потом – всему и всем поклон! И, осмотрясь со всех сторон, В последний раз бы в божьем мире Раскланялся на все четыре, Окинул взором неба синь, Родным, друзьям, в раздумьи тихом Сказал: не поминайте лихом! Закрыл бы очи – и аминь!

Напрасные жертвы

Степенных мудрецов уроки затвердив, Как вредны пламенные страсти, С усилием я каждый их порыв Старался покорить рассудка грозной власти; С мечтой сердечною вступая в тяжкий спор, Я чувству шёл наперекор, И может быть порой чистейшее участье Созданий, милых мне, враждебно отвергал, И где меня искало счастье — Я сам от счастья убегал. Рассудок хладный! – долго, строго Я не без горя, не без слёз Тебе служил, и много, много Кровавых жертв тебе принёс; Как в тайну высшего искусства, Я вник в учение твоё — И обокрал святыню чувства, Ограбил сердце я своё; И там, где жизнь порывом сильным Из тесной рамы бытия Стремилась выдвинуться, – я Грозил ей заступом могильным, И злой грозой поражена Стихала грустная она. За жертвы трудные, за горькие лишенья Ты чем мне заплатил, холодный, жалкий ум? Зажёг ли мне во тьме светильник утешенья И много ли мне дал отрадных светлых дум? Я с роком бился: что ж? – Что вынес я из боя? Я жизнь вверял тебе – и не жил я вполне: За жизнь мою ты дал ли мне Хотя безжизненность покоя? Нет, дни туманные мои Полны, при проблесках минутных, Печальных гроз, видений смутных И тёмных призраков любви.

Ответ

(на доставшийся автору в игре вопрос: какой цветок желал бы он воспеть?)

Есть цветок: его на лире Вечно б славить я готов. Есть цветок: он в этом мире Краше всех других цветов. То цветок не однолетний: Всё милее, всё приветней Он растёт из года в год И, пленяя всю природу, По восьмнадцатому году Дивной прелестью цветёт. Поднимается он статно. Шейка гибкая бела, А головка ароматна, И кудрява, и светла, Он витает в свете горнем, И мечтательно – живой Он не связан грязным корнем С нашей бедною землёй. Не на стебле при дорожках Неподвижно – одинок — нет, на двух летучих ножках Вьётся резвый тот цветок. от невзгод зимы упрямой Жизнь его сохранена За двойною плотной рамой Осторожного окна, И, беспечный, он не слышит Бурь, свистящих в хладной мгле: Он в светлице негой дышит, Рдеет в комнатном тепле. Что за чудное растенье! Тонок, хрупок каждый сгиб: Лишь одно прикосновенье — И прекрасный цвет погиб; Увлекая наши взоры, Слабый, ищет он опоры… Но – смотрите: он порой, Нежный, розово – лилейный Дышит силой чародейной, Колдовством и ворожбой; Полный прелестей, он разом Сердце ядом напоит, Отуманит бедный разум И прельстит, и улетит.

Старой знакомке

Я вас знавал, когда мечтами Вам окрылялся каждый час, И жизнь волшебными цветами, Шутя, закидывала вас. О, в те лета вам было ясно, Что можно в счастье заглянуть, Что не вотще холмится грудь И сердце бьётся не напрасно. Я был при вас. Меня ничто Не веселило; я терзался; Одними вами любовался — И только был терпим за то. Очами ясными встречали Моё вы грустное чело, И ваших радостей число На нём – на сей живой скрижали — Летучим взором отмечали. Теперь, когда вы жизнь свою Сдружили с горем и бедами, Я, вам не чуждый, перед вами, Как хладный памятник, стою. Я вам стою, как свиток пыльной, Напоминать былые дни: На мне, как на плите могильной, Глубоко врезаны они. Мне вас жаль видеть в этой доле: Вас мучит явная тоска; Но я полезен вам не боле, Как лист бездушный дневника. Мой жребий с вашим всё несходен Доныне дороги вы мне, — Я вам для памяти лишь годен; Мы оба верные старине. Я, на плечах таская бремя Моей все грустной головы, Напоминаю вам то время, Когда блаженствовали вы; А вы, в оплату мне, собою, Движеньем взора твоего, Напоминаете порою Все муки сердца твоего.

Лебедь

Ветер влагу чуть колышет В шопотливых камышах. Статный лебедь тихо дышит На лазуревых струях: Грудь, как парус, пышно вздута, Величава и чиста; Шея, загнутая круто, Гордо к небу поднята; И проникнут упоеньем Он в державной красоте Над своим изображеньем, Опрокинутый в воде. Что так гордо, лебедь белый, Ты гуляешь по струям? Иль свершил ты подвиг смелый? Иль принёс ты пользу нам? – Нет, я праздно, – говорит он, — Нежусь в водном хрустале. Но недаром я упитан Духом гордым на земле. Жизнь мою переплывая, Я в водах отмыт от зла, И не давит грязь земная Мне свободного крыла. Отряхнусь – и сух я стану; Встрепенусь – и серебрист; Запылюсь – я в волны пряну, Окунусь – и снова чист. На брегу пустынно – диком Человека я встречал Иль нестройным, гневным криком, Иль таился и молчал, И как голос мой чудесен, Не узнает он вовек: Лебединых сладких песен Недостоин человек. Но с наитьем смертной муки, Я, прильнув к моим водам, Сокровенной песни звуки Прямо небу передам! Он, чей трон звездами вышит, Он, кого вся твердь поёт, Он – один её услышит, Он – один её поймёт! Завещаю в память свету Я не злато, не сребро, Но из крылий дам поэту Чудотворное перо; И певучий мой наследник Да почтит меня хвалой, И да будет он посредник Между небом и землёй! Воспылает он – могучий Бич порока, друг добра — И над миром, как из тучи, Брызнут молнии созвучий С вдохновенного пера! С груди мёртвенно – остылой, Где витал летучий дух, В изголовье деве милой Я оставлю мягкий пух, И ему лишь, в ночь немую, Из – под внутренней грозы, Дева вверит роковую Тайну пламенной слезы, Кос распущенных змеями Изголовье перевьёт И прильнёт к нему устами, Грудью жаркою прильнёт, И согрет её дыханьем, Этот пух начнёт дышать И упругим колыханьем Бурным персям отвечать. Я исчезну, – и средь влаги, Где скользил я, полн отваги, Не увидит мир следа; А на месте, где плескаться Так любил я иногда, Будет тихо отражаться Неба мирная звезда.