Стихотворения (1884 г.)

Бенедиктов Владимир Григорьевич

Ты холодна

Авдотье Павловне Гартонг

Тебе не нужно звонких слов, Ни гимнов жертвенных поэта, Ни звуков лестного привета – Нет! И клянусь огнем стихов, – С тех пор, как я тебя завидел И петь и славить возлюбил, – Тебя я лестью не обидел, Пустой хвалой не оскорбил! Чуждаясь неги бесполезной, Тебе был внятен и не дик Мой тяжкий ямб, мой стих железный И правды кованый язык. Я не хотел к тебе приблизить Любви лукавую мечту И вялой нежностью унизить Суровой думы высоту. Небес заветных в край лазурный Себе полет я воспретил И стон – порою слишком бурный – Не раз в груди остановил. Ты жизнь уму, а сердцу – кара, – Знать, так назначено судьбой! Ты холодна… но холод твой Милей полуденного жара. Устав от душной суеты, Отрадно горю и томленью Найти приют под свежей тенью Твоей разумной красоты. Тому, кто вырвется из ада Житейских дел, где тяжело Проклятьем сдавлено чело, – Сладка эдемская прохлада! Но если – к раю приведен – Проникнуть

вдаль помыслит он, Отколь блаженства воздух пашет, – Твой острый взор тогда над ним Подъят, как меч, которым машет Привратник рая – херувим! Спасен, кто в сфере испытанья, Испив твой взор, вкусивши речь, Успел от вечного страданья Остаток сердца уберечь! Ты холодна… Так видит око! Ты вся как мраморный кумир, Но сердце женщины глубоко, – В нем можно спрятать целый мир. Трудна извитая дорога К тому, что скрыто в этой мгле. Тайн много на небе у бога, Но тайны есть – и на земле! 23 февраля 1841

Подражание персидскому

Не мечи из-под ресницы Стрел разящих на меня! Под огнем твоей зеницы Уж и так повержен я. Ты красою всемогущей Всех богаче в сей стране – Я убогий, неимущий, – Дай же милостину мне! 1842

Маленькой Женин

Вместо куклы в модном платье, Женни, вот тебе занятье: Я принес мои стишки! Ждать ли мне за это ласки? Рада ль ты? Горят ли глазки? Шевелятся ли ушки? Лепечи пока, малютка, Рифмы легкие шутя! Скоро будешь институтка, Скоро вырастешь, дитя! Расцветешь, как цвет махровый. И к тебе – не знаю кто – Уж поэт напишет новый, И напишет уж не то! Ты успеешь в той поэме Тайну милую постичь; Вспомни, Женни, в это время Я уж буду старый хрыч Иль косой саженью глубже Буду тлеть в земле сырой. Не забудь же – приголубь же Хоть надгробный камень мой. Пусть над ним головку склонит Женни резвая слегка И приветная рука Ветку зелени уронит На могилу старика! 1842

Калиф и Раб

Ум свой в думы погрузив, За столом сидел калиф. Пред владыкой величавым Раб трепещущий его Блюдо с пышущим пилавом Опрокинул на него. Грозен, страшен, как судьба, Посмотрел он на раба; Тот, готов расстаться с светом, Прошептал полуживой: «Рай обещан Магометом Тем, кто гнев смиряет свой». «Не сержусь», – сказал калиф, Укрощая свой порыв. Ободряясь, отирает Раб холодный пот с чела. «Рай – и тем, – он продолжает, – Кто не памятует зла». «Забываю». – Веселей Стал калиф, а раб смелей: «Надо в светлый рай для входа И за зло платить добром». – «Раб! Дарю тебя свободой И осыплю серебром». От восторга раб едва Мог опомниться сперва, Пораженный этим чудом, – А калиф смотрел, признав Самым вкусным сердцу блюдом Опрокинутый пилав. Между 1835 и 1842

На кончину А. Т. Корсаковой 11 декабря 1842 года

Она угасла – отстрадала, Страданье было ей венцом; Она мучительным концом Достигла светлого начала. Грустна сей бренной жизни глушь, В ней счастья нет для ясных душ, – Их мучит тяжко и жестоко Невольный взгляд на море зла, На вид ликующий порока И света скучные дела, – И, гордо отвергая розы И жизни праздничный сосуд, Они на часть себе берут Святые тернии и слезы. Отрада их в житейской мгле Одна – сочувствовать глубоко Всему, что чисто и высоко, Что светит богом на земле. Удел их высших наслаждений Не в блеске злата и сребра, Но посреди благотворении, В священных подвигах добра! Так, перейдя сей дольней жизни Добром запечатленный путь, Она взлетела – отдохнуть В своей божественной отчизне. Тяжелый опыт превозмочь Судьба при жизни ей судила, – Она давно невесту-дочь В тот мир нетленный отпустила. И, переждав разлуки срок, Спеша к родимой на свиданье, Она другую на прощанье Земле оставила в залог, Чтоб там и здесь свой образ видеть И, утешая лик небес, Земли печальной не обидеть, Где светлый быт ее исчез! 11 декабря 1842

Монастыркам

При выпуске 1842

Вот он, муз приют любимый, Храм наук, обитель дев, Оком царственным хранимый Вертоград страны родимой, Счастья пламенный посев, Юных прелестей рассадник, Блага чистого родник, Неземных даров тайник, Гроздий полный виноградник, Небом дышащий цветник! Это – мир, где жизнью вешней Веет, дышит круглый год; Это – мир, но мир не здешний, В нем гроза цветов не рвет, Вихрь не зыблет сей теплицы, Терн не входит в сей венец, – Чисты белые страницы Этих бархатных сердец. Здесь тлетворное страданье Не тревожит райских снов, Здесь одно лишь – обожанье, Тайнам неба подражанье. …………. Срок придет, и под крылами Разлучительных минут Пред несметными очами Многоцветными лучами Девы белые блеснут; Группой радужно летучей Промелькнут, волшебный клир Морем трепетных созвучий Обольет прощальный пир; И из райского чертога Разлетится племя роз, Оставляя у порога В благодарность перлы слез. Так, до дня миросозданья, В слитный сплавлено венец, Рдело

божие сиянье, Но едва изрек творец, И творения убранство, Звезды, перлы естества, Вспыхнув, брызнули в пространство С диадемы божества; И, простясь одна с другою И облекшись в благодать, Стали розно над землею Миру темному сиять; И во мгле земного быта Есть для каждого одна, – Тайна жизни в ней сокрыта И судьба заключена. Так, но грозный миг разлуки, – Чуя славу впереди, Сжаты огненные звуки В поэтической груди; Зреют, спеют молодые, Долго на сердце лежат – Срок наступит, и родные Крупным хором задрожат, Хлынут звонкою слезою, И, рассыпаны певцом, Эти звуки под грозою В мир уходят за венцом! Срок настал: из врат науки, Из священной глубины Излетайте, божьи звуки, Звезды русской стороны! Свет проникнут ожиданьем, – Взвейтесь, дивные, в эфир И негаснущим сияньем Очаруйте бедный мир! 1842

После чтения А. П. Гартонг

Когда в ее очах небесных пламень блещет И полный, звонкий стих в устах ее трепещет, То бурно катится, сверкает и звучит, То млеет, нежится, струится и журчит, – Я жадно слушаю страстей язык могучий И таю под огнем пронзительных созвучий; Всё глубже ноет грудь, и сердцу горячей, И просится слеза из каменных очей. Конец 1830-х- начало 1840-х годов

Порыв

Нет, милые друзья, – пред этой девой стройной Смущаем не был я мечтою беспокойной, Когда – то в очи ей застенчиво взирал, То дерзостный мой взор на грудь ее склонял, Любуясь красотой сей выси благодатной, Прозрачной, трепетной, двухолмной, двураскатной. Роскошный этот вид и гордость на челе Являли мне тогда богиню на земле. Я вас не понимал, – мне чужд был и несроден Ваш чувственный восторг. От дум земных свободен, Я чувство новое в груди своей питал: Поклонник чистых муз – желаньем не сгорал Удава кольцами вкруг милой обвиваться, Когтями ястреба в пух лебедя впиваться – Нет! – Жрец изящного – я мыслил: в этот миг К чему мне звуков дар, гремучий мой язык? О, если бы теперь, сим видом упоенный, Я был сын древности, ваятель вдохновенный! Блеснул бы в этот миг мне Фидия венец, Луч яркий божества во грудь мою проникнул, «Вот перси дивные! – тогда бы я воскликнул. – Подайте мрамор мне! Подайте мне резец!» И с мраморной скалы я б грубый череп скинул, И перси из нее божественные вынул, И жизнью облил их. Казалось бы, оне, Сокрыв огонь страстей в бездонной глубине, На миг оцепенев под искусом желанья, Наполнились волной мятежного дыханья, И, бурный вздох в себе стараясь удержать, Готовы – закипеть, хотят – затрепетать; И всё, что в них влекло б к земному обольщенью, Слегка полузакрыв кудрей волнистых тенью, Богини чистый лик я вывел бы светло И думу строгую ей бросил на чело, Лоб смертный, подходя, вдруг вспыхивал, как пламень, И, дерзкий, мнил обнять богоподобный камень. Но, взоры возведя на светоносный лик, Мгновенно б головой преступною поник, Молитву произнес в ограду от волнений И, бледный, преклонил дрожащие колени. 1845

Она была добра

Забуду ли ее? – Она вилась, как змейка, Сверкая искрами язвительных очей, А всё ж была добра мне милая злодейка, И за свою любовь я благодарен ей. Мою докучливость она переносила, Мое присутствие терпела; даже грусть, Грусть вечную мою, глубокую – щадила, Страдать позволила и говорила: «Пусть! Пускай он мучится! Страдание полезно. Пусть любит он меня, хоть любит нелюбезно! Пускай надеется! Зачем ему мешать И вдохновляться мной, и рифмы совершать? Для песен пламенных ему я буду темой, И он потешит нас гремучею поэмой!» Я пел, – и между тем как с легкого пера Катился бурный стих, мучительный и сладкой, Она, лукавая, смеялась… но украдкой – Итак, – не правда ли? – она была добра? 1846

Цветок

Есть цветок… его на лире Вечно славить я готов. Есть цветок… он в грустном мире Краше всех других цветов. То цветок не однолетний: Всё милее, всё приветней Он растет из году в год И, дивя собой природу, По семнадцатому году Полной прелестью цветет. Он подъемлется так статно, Шейка тонкая бела, А головка ароматна, И кудрява, и мила. Он витает в свете горнем, И, пленительно живой, Он не связан грязным корнем С нашей бедною землей. Не на стебле при дорожках Неподвижно одинок – Нет, – на двух летучих ножках Вьется резвый тот цветок. От невзгод зимы упрямой Жизнь его охранена За двойной ревнивой рамой Светозарного окна, – И, беспечный, он не слышит Бурь, свистящих в хладной мгле: Он в светлице негой дышит, Рдеет в комнатном тепле. Непонятное растенье! Нежен, хрупок каждый сгиб: Лишь одно прикосновенье – И прелестный цвет погиб! Увлекая наши взоры, Слабый, ищет он опоры, Но страшитесь! Он порой, Томный, розово-лилейный, Дышит силой чародейной, Колдовством и ворожбой. Полный прелести, он разом Сердце ядом напоит, Отуманит бедный разум, Обольстит и улетит! 1848

Догадка

Когда ты так мило лепечешь «люблю», Волшебное слово я жадно ловлю; Оно мне так ново, и странно, и чудно; Не верить мне страшно, а верить мне трудно. На праздное сердце певца твоего, Быть может, ты кинула взгляд сожаленья И, видя в нем глушь, нищету, запустенье, Размыслила: «Дай я заполню его! Он мил быть не может, но тихо, бесстрастно Я буду ласкать его сирый порыв; Не боле, чем прежде, я буду несчастна, А он – он, быть может, мной будет счастлив!» И с ангельским, кротким, небесным приветом Ко мне обратился твой дружеский взор, И в сердце моем, благодатно согретом, Мечты и надежды воскресли с тех пор. 1848