Стихотворения (1884 г.)

Бенедиктов Владимир Григорьевич

(Гоше надевает на себя верхнюю одежду, берет шляпу, встряхивается и оправляется, а между тем Незнакомец рассуждает сам с собою.)

Незнакомец

Мне жаль его. Какой добряк! За что погибнет он? Конечно, За вздор! И как бесчеловечно Смеются! Ужинать бедняк Готовится и ожидает Великих милостей; семья Его с восторгом провожает В дорогу… Боже мой! И я Быть должен гибельным орудьем Подобных дел! И правосудьем Зовут их! Нет, не потерплю! Нет! Я его остановлю. (Громко, к уходящему Гоше.) Послушайте! эй, воротитесь!

Гоше (остановясь в дверях)

Но… я спешу.

Незнакомец

Не торопитесь! Два слова выслушайте!

Гоше (возвращаясь)

Я Вас слушаю.

Незнакомец

Душа моя Полна невольным к вам участьем. Не думайте, что вас за счастьем Зовут в Рюэль! На ужин там Людскою кровью хлебы месят. Туда опасно ехать вам.

Гоше

Что ж мне там будет?

Незнакомец

Вас – повесят.

Гоше

О, это слишком уж… За что?

Незнакомец

Да так.

Быть может, и за то, Что вы Монморанси жалели Казненного.

Гоше

О, слова нет! Жалел. Ведь мой отец и дед При кухне герцогов имели Места и должность, и всегда Превозносили их. О, да! Как не жалеть! Притом казненный Такой был добрый, благосклонный К нам – беднякам.

Незнакомец

Быть может, вслух Вы сожалели, хоть невольно!

Гоше

Да, помнится, но лишь при двух Иль трех приятелях.

Незнакомец

Довольно, И даже слишком.

Гоше

Неужель Из этого весь случай вышел? Я говорил тайком.

Незнакомец

Он слышал.

Гоше

Издалека…

Незнакомец

Дошло в Рюэль.

Гоше

Помилуйте! Ведь каждый дышит,

Вздыхает…

Незнакомец

Кардинал всё слышит.

Гоше

Да разве страшен я ему? Что мой ему ничтожный говор? Я говорил лишь потому, Что мой отец – любимый повар Был герцога. Поплакал я, Ручей из глаз невольно вытек. А то мне что? Я не политик И дел их хитрых не судья. Что мне политика? Да рухни Она совсем!

Незнакомец

А иногда У кардинала не чужда Она ни поваров, ни кухни. Он зорко смотрит и туда, И там всё чует, слышит, видит. Вы плакали, – он ненавидит И смех, и слезы. Ни того, Ни этого, и ничего – Не нужно.

Гоше

Знаете его, Как видно, вы весьма подробно.

Незнакомец

Да. Мне рассматривать удобно Его с изрядной высоты При зрелищах его любимых. Его трудов неутомимых. Я вникнул в красные черты.

Гоше

Но кто ж вы? Мне понять вас трудно. Всё это странно мне и чудно, Я столько вижу тут задач Мудреных. Боже мой! Откройтесь! Скажите: кто вы?

Незнакомец

Я – палач.

Гоше в ужасе отступает.

Нет, это ничего, не бойтесь. За откровенность вашу я Вам заплачу теперь своею. Действительно, судьба меня Сближает с вами. Я имею, Как вы, призвание в Рюэль. В одну и ту же метя цель, 2 От общей бури мы укрылись В одной гостинице, – и вот Мы здесь сошлись, разговорились, И сердце сердцу весть дает. Скажу, откинув лицемерье, – Мне кажется, я вам доверье К себе внушил, и вы мне тож. При первом взгляде узнаешь Иного и готов до гроба Ему служить. Семейны оба Мы с вами, счастливы в семьях И в небольших живем кругах – В простонародье, но со знатью Подчас знакомят нашу братью. Вот вы на ужин собрались Блестящий, где меж господами Сидеть предполагали сами; Но – вы мечтою увлеклись И были б жертвой вероломства; Мои ж со знатными знакомства Известны всем. Кровавый путь Назначен мне судьбой моею: Пред ними все сгибают шею – Я ж должен сам им шеи гнуть Моими рабскими руками. Мы оба с челядью в смеси: Отец и дед ваш поварами У герцогов Монморанси Служили; сам я был в работе При герцоге, на эшафоте Ему служа в последний раз. Теперь в Рюэль – вы всё сравните – Вы быть повешенным спешите. Туда ж я призван вешать вас. Но – нет! Я лучше сам в удавку Пойду! Уж я давно хотел Проситься в чистую отставку От множества нечистых дел. Злодеев истинных немало, – Пусть их бы. Обществу служить Ведь надо ж чем-нибудь – и жить С семейством; но у кардинала Такие прихоти порой, Что я не в силах… Он игрой Считает это!.. Поезжайте Скорей в Париж – в обратный путь, А там и дальше как-нибудь, И никому не открывайте, Что здесь вы виделись со мной, Ни даже искреннему другу, – Иль я погибну за услугу, Кадош-палач.

Гоше (с чувством пожимая ему руку)

Спаситель мой!

(Поспешно удаляется.)

Между 1842 и 1850

Два клада

Старый Ян имел два клада, Не доступных никому, И одна была отрада В них на старости ему. Первый клад, что рыцарь в латах, Был – окованный сундук, Где чистейшее в дукатах Береглось от хищных рук. Клад второй была младая Светлоликая жена, Чистотою – ангел рая, Обольщеньем – сатана. Два голкондские алмаза – Глазки, глазки – у! – беда! Грудь – фарфоровая ваза, Зубы – перлы в два ряда. И ценя такие блага, И не ведая утрат, Посвятил им старый скряга Хилых дней своих закат. Заберется ль в кладовую – Он целует все места, Пыль глотает золотую. Золотит свои уста. Всё сочтет, – сундук заветный Закрепит тройным замком, Подрожит – и, неприметный, Ускользает вон тайком. После старческие ласки Он жене своей дарит, Подойдет, ей взглянет в глазки И лукаво погрозит. То, как ценный самородок, Кудри взвесит на руке, То возьмет за подбородок Иль погладит по щеке. Клад и этот цел – он видит, И старик безмерно рад, Подрожит и, скорчась, выйдет, Но замкнет и этот клад. Между тем проходят годы, Он дряхлеет каждый миг, И могильный зов природы Слышит трепетный старик. Жалко старому два клада Бросить в мире – приуныл. Первый клад он в угол сада Ночью снес и там зарыл. Не ходи в людскую руку! Спи тут! Дело решено… Но – куда другую штуку Скроешь? – Вот что мудрено. Как бы женку-то припрятать? Как бы эту запереть, И замкнуть, и запечатать, А потом уж умереть? Вот давай ее он кликать: «Душка! Эй, поди сюда! Жаль мне – будешь горе мыкать: Я умру – тебе беда! Попадешь в чужие люди, – Ведь тебя не сберегут, Пух твоей лебяжьей груди Изомнут и изорвут. Ты слыхала ль от соседок? Ведь другие-то мужья Жен своих

и так и эдак… Уж совсем не то, что я! Ты была мне что невеста От венца до этих пор, Я тебе и честь, и место, Да и двери на запор. А умру – подобной чести Не дождешься никогда. Знаешь что? – Умрем-ка вместе! Смерть ведь, право, не беда. Согласись, мой розан алый! Средство мной уж найдено», – Та в ответ ему: «Пожалуй! Хоть умрем – мне всё равно», «Ну, так – завтра. Ты покайся Прежде мне, открой себя, – Ведь сосед-то наш, признайся, Подговаривал тебя?» «Что. таить, коль дело к смерти? Я не отопрусь никак». – «Ишь соседи! Эки черти! Я уж знал, что это так. Он хотел тебя, как видно, Увезти, скажи, мой свет!» – «Да; но мне казалось стыдно… У него ж деньжонок нет; Сам раздумает, бывало, Да и скажет: «Подождем! Ведь у скряги-то немало Кой-чего – мы всё возьмем»». «Ах, бездельник голоперый! Ишь, так вот он до чего! Человек-то стал я хворый, А не то – уж я б его!» «Успокойся же, папаша! – Яну молвила жена. – Вспомни: завтра участь наша Будет смертью решена. Ты и сам, быть может, грешен. Как меня ты запирал И замок тут был привешен – Ты куда ходил?» – «В подвал». «Может, душенька какая Там была… признайся, хрыч! Тяжкий грех такой скрывая, Адской муки не накличь! Ведь из аду уж не выдешь! Что ж там было?» – «Ну… дитя…» – «Незаконное! – вот видишь! Говори-ка не шутя! Грешник! Бог тебя накажет». – «Что ты, дурочка? Мой сын Мной не прижит был, а нажит – Не от эдаких причин». Призадумалась в кручине Женка Яна, а супруг Продолжал ей речь о сыне, Разумея свой сундук: «Мой сынок в пыли валялся, Был в оковах, мерз зимой, Часом звонко отзывался, Желтоглазый был такой; Не гульбу имел в предмете, На подъем нелегок был, – И уж нет его на свете: Я его похоронил». Тут порыв невольный взгляда При улыбке старика Обратился в угол сада На могилу сундука. «Что туда ты смотришь зорко? – Подхватила вдруг жена. – Там – в углу как будто горка, – Не могилка ль там видна? Не сынок ли твой положен Там, куда ты так взглянул?» Ян замялся – и, встревожен, Помолчав, рукой махнул: «Всё земля возьмет. И сами Мы с нее в нее пойдем. После все пойдут за нами: Те все порознь, мы – вдвоем. Завтра кончим!» Но настало Божье утро, Ян глядит: Женки словно не бывало, Угол сада весь разрыт. Что-то хуже смерти хлада Он почуял и дрожит. Вдруг пропали оба клада. На столе письмо лежит. Ужас кровь ему морозит… То рука жены его: «Твой сосед меня увозит С прахом сына твоего». Между 1842 и 1850

Звездочет

На острове Гюэне, близ Копенгагена, находилась обсерватория Тихобраге, устроенная для него королем Фридрихом II. Здесь знаменитый астроном занимался наблюдениями в течение двадцати лет. По смерти Фридриха Тихобраге должен был искать другого пристанища. Через 50 лет и следов огромного здания обсерватории уже не было, но остался еще один старец, который показывал любопытным место, где-то здание находилось, и рассказывал об астрономе, которого помнил.

Супротив столицы датской Есть неважный островок. Жил там в хижине рыбацкой Седовласый старичок – Стар-престар. Приезжих двое, Путешественники, что ль, Кличут старого: «Позволь Слово молвить!» – «Что такое?» – «Ты ведь здешний старожил, Объясни ж нам: здесь каменья – След какого-то строенья. Что тут было? Кто тут жил?» – «Рассказать вам? Гм! Пожалуй! Человек я здесь бывалый. Был тут, видите, дворец!» – Старец молвил наконец. «Как? Дворец?» – «Ну да, чертоги С башней. Было тут тревоги, Было всякого труда При постройке. Сам тогда Здесь король быть удостоил; Фридрих наш Второй и строил Всё своей казною». – «Вот! Кто же жил тут?» – «Звездочет. Весь дворец с огромной башней Был ему что кров домашний, Я прислуживал ему; Вырос я в простонародстве, А уж тут и в звездочетстве Приучился кой к чему. Служба всё была средь ночи. Часом спать хочу – нет мочи, А нельзя, – звезда идет! Иногда, бывало, грезишь, А за ним туда же лезешь: Уж на то и звездочет! Только он ее завидит – Дело кончено! Тогда Просто наша та звезда Уж, сердечная, не выдет Из-под глазу – нет! Куда? Хоть с другими вровень светит, А уж он ее заметит И включит в свой список – да! Нам, бывало, с ним в привычку От поры и до поры Поименно перекличку Звездам делать и смотры. Был я словно как придверник Неба божьего, а сам Что хозяин был он там – Уж не то что как Коперник! Тот, вишь, выложил на план, Что Земля вкруг Солнца ходит. Нет, шалит он, колобродит – Как не так! Держи карман! Вот! Ведь можно упереться В Землю, – как же ей вертеться, Если человек не пьян? Ну, вы сами посудите! Приступал я и к нему – Звездочету своему: «Вот, мол, батюшка, скажите! Не попасться бы впросак! Говорят и так и так; Мой и темный разум сметил, Что молва-то нас мутит. Ведь – стоит?» И он ответил Утвердительно: «Стоит». У него ведь как в кармане Было небо, лишь спросить; Он и сам весь мир на плане Расписал, чему как быть. Я своими сам глазами Видел план тот. Эх, дружки! Всё круги, круги с кружками, А в кружках опять кружки! Я кой-что, признаться стыдно, Хоть и понял, да не вплоть; Ну, да где ж нам?.. Так уж, видно, Умудрил его господь! Нам спроста-то не в примету, В небе, чай, кругов не счесть, Смотришь так – кажись, и нету, А ведь стало быть, что есть. Да чего! Он знал на мили Смерить весь до Солнца путь И до Месяца; смекнуть Всё умел. Мы вот как жили! Да к тому же по звездам Рассчитать судьбу всю нам Мог он просто, как по пальцам, Наверняк. Не для того ль Здесь его и постояльцем Во дворец пустил король? Умер Фридрих – и прогнали Звездочета, приказали Изломать его дворец. Я прощался с ним, – мудрец 0 Был спокоен. «Жаль, ей-богу, – Снарядив его в дорогу, Я сказал. – Вам до конца Жить бы здесь! Теперь такого Не добыть уж вам другого Видозвездного дворца! Просто – храм был!» Он рукою Тут махнул мне и сказал: «Этот храм всегда со мною!» – И на небо указал. 1 Грустно было мне. Остался Я как будто сиротой. После ночью просыпался, Смотришь – нет уж башни той, Где и сон клонил, бывало; Тут – не спится, дашь глазам Чуть лишь волю, – те – к звездам! Все знакомки ведь! Немало Я их знал по именам, Да забыл теперь; и входит Дума в голову: наводит, Чай, теперь свой зоркий глаз Там он, звездочки, на вас! На которую – не знаю… Вот смотрю и выбираю, – А узнать дай силу бог, – Так бы вот и впился глазом, Чтоб смотреть с ним вместе – разом; Может, я б ему подмог И отсюда!.. Глупой мысли Не посмейтесь, господа!» – И рассказчик смолк тогда, Две слезы с ресниц нависли И слились исподтишка По морщинам старика. Между 1842 и 1850