Стихотворения (1884 г.)

Бенедиктов Владимир Григорьевич

Мелочи жизни

Есть муки непрерывные: не видно, Не слышно их, о них не говорят. Скрывать их трудно, открывать их стыдно, Их люди терпят, жмутся и молчат. Зарыты в мрак душевного ненастья, Они не входят в песнь твою, певец. Их благородным именем несчастья Назвать нельзя, – несчастие – венец, Венец святой, надетый под грозою, По приговору божьего суда. Несчастье – терн, обрызнутый слезою Иль кровию, но грязью – никогда. Оно идет как буря – в тучах грозных, С величьем, – тут его и тени нет. Тут – пошлость зол и бед мелкозанозных, Вседневных зол и ежечасных бед. Житейский сор! – Едва лишь пережиты, – Одни ушли, те сыплют пылью вновь, – А на душе осадок ядовитый От них растет и проникает в кровь; Они язвят, подобно насекомым, И с ними тщетна всякая борьба, – Лишь вихрем бурным, молнией и громом Разносит их могучая судьба. 1855

Малое слово о великом

На Руси, немножко дикой, И не то чтоб очень встарь, Был на царстве Царь Великой: Ух, какой громадный царь! Так же духом он являлся, Как и телом, – исполин, Чудо – царь! – Петром он звался, Алексеев был он сын. Мнится, бог изрек, державу Дав гиганту: «Петр еси – И на камени сем славу Я созижду на Руси». Много дел, зело успешных, Тем царем совершено. Им заложено в «потешных» Войска дивного зерно. Взял топор – и первый ботик Он устроил, сколотил, И родил тот ботик – флотик, Этот флотик – флот родил. Он за истину прямую Дерзость дерзкому прощал, А за ложь, неправду злую Живота весьма лишал, – А иному напоминки Кой о чем, начистоту, Делал с помощью дубинки Дома, в дружеском быту. Пред законом исполина Все стояли на ряду; Сын преступен – он и сына Предал смертному суду. А под совести порукой Правдой тычь не в бровь, а в глаз, И, как Яков Долгорукой, Смело рви царев указ! Царь вспылит, но вмиг почует Силу истины живой, – И тебя он расцелует За порыв правдивый твой. И близ жаркой царской груди Были люди хороши, Люди правды, чести люди, Люди сердца и души: Друг – Лефорт, чей гроб заветный Спрыснут царской был слезой, Шереметев – муж советный, Князь Голицын – боевой, – Князь Голицын – друг победам, Личный недруг Репнину, Пред царем за дело с шведом Тяжко впавшему

в вину. Левенгаупта без пощады Бьет Голицын, весь – война. «Князь! Проси себе награды!» – «Царь, помилуй Репнина!» Царь с Данилычем вел дружбу, А по службе – всё в строку, Спуску нет, – сам начал службу Барабанщиком в полку. Под протекциею женской Не проскочишь в верхний сан! Царь и сам Преображенской Стал недаром капитан. Нет! – Он бился под Азовом, Рыскал в поле с казаком И с тяжелым и суровым Бытом воина знаком. Поли воинственной стихии, Он велел о той поре Только думать о России И не думать о Петре. И лишь только отвоюет – Свежим лавром осенен, Чинно князю рапортует Ромодановскому он. И, вступая постепенно В чин за чином, говорил: «Князь-де милостив отменно, Право, я не заслужил». В это время Русь родная, Средь неведения тьмы, Чернокнижье проклиная, Книг боялась, как чумы, Не давалась просвещенью, Проживала как пришлось И с славянской доброй ленью Всё спускала на авось, – И смотрела из пеленок, Отметаема людьми, Как подкинутый ребенок У Европы за дверьми. «Как бы к ней толкнуться в двери И сказать ей не шутя, Что и мы, дескать, не звери, – Русь – законное дитя! Как бы в мудрость иноземнее Нам проникнуть? – думал он. – Дай поучимся у немцев! Только первый шаг мудрен». Сердце бойко застучало – Встал он, время не губя: «На Руси всему начало – Царь, – начну же я с себя!» И с ремесленной науки Начал он, и, в деле скор, Крепко в царственные руки Взял он плотничий топор. С бодрым духом в бодром тела Славно плотничает царь; Там успел в столярном деле, Там – глядишь – уж и токарь. К мужику придет: «Бог помочь!» Тот трудится, лоб в поту. «Что ты делаешь, Пахомыч?» – «Лапти, батюшка, плету, Только дело плоховато, – Ковыряю как могу, Через пятое в десято». – «Дай-ка, я те помогу!» Сел. Продернет, стянет дырку, – Знает, где и как продеть, И плетет в частоковырку, Так, что любо поглядеть. В поле к праздному владельцу Выйдет он, найдет досуг, И исправит земледельцу. Борону его и плуг. А на труд свой с недоверьем Сам всё смотрит. «Нет, пора Перестать быть подмастерьем! Время выйти в мастера». И, покинув царедворский Штат, и чин, и скипетр свой, Он поехал в край заморский. «Человек-де я простой – Петр Михайлов, плотник, слесарь, Подмастерье», – говорит. А на царстве там князь-кесарь Ромодановский сидит, Федор Юрьич. – Он ведь спросит От Петра и то и се, – И рапортом он доносит Князю-кесарю про всё. «Вот, – он пишет, – дело наше Подвигается, тружусь, И о здравье Вашем, Ваше Я Величество, молюсь». И припишет вдруг: «Однако Всё я знаю, не дури! Не грызи людей, собака! Худо будет, князь, смотри!» Навострившись у голландцев, Заглянув и в Альбион, У цесарцев, итальянцев Поучился также он. Стал он мастер корабельный, И на всё горазд притом: Он и врач довольно дельный, И хирург, и анатом, Физик, химик понемногу, И механик неплохой, – И в обратную дорогу Снарядился он домой. Для уроков же изустных, Что он Руси дать желал, Он учителей искусных Ей из-за моря прислал. Полно втуне волочиться! Дворянин! Сади сынка Букве, цифири учиться, Землемерию слегка! Только все успехи плохи И ученье ни к чему. Русский смотрит: скоморохи В немцах видятся ему, – И учителям не хочет Верить, что ни говори, Немец, думает, морочит: Все фигляры! штукари! Всё в них странно, не по-русски. Некрещеный всё народ! Нос табачный, платья узки, Да и ходят без бород. Как им верить? Кто порука? И – не к ночи говоря – Козни беса – их наука! Изурочили царя. И державный наш работник Посмотрел, похмурил взор, Снова вспомнил, что он плотник, Да и взялся за топор. Надо меру взять иную! Русь пригнул он… быть беде! И хватил ее, родную, Топором по бороде: Отскочила! – Брякнул, звякнул Тот удар… легко ль снести? Русский крякнул, русский всплакнул: Эх, бородушка, прости! Кое-где и закричали: «Как? Да видано ль вовек?» Тсс… молчать! – И замолчали – Что тут делать? – Царь отсек. И давай рубить он с корня: Роскошь прочь! Кафтан с плеча! Прочь хоромы, пышность, дворня! Прочь и бархат и парча! Раззолоченные тряпки, Блестки – прочь! Всё в печь вались! Скидывай собольи шапки! Просто – немцем нарядись! Царь велел. Слова коротки. Простоты ж пример в глазах; Сам, подкинув он подметки, Ходит в старых сапогах. Из заветных, тайных горниц, Из неведомых светлиц Вывесть велено затворниц – И девиц, и молодиц. В ассамблею! – Душегрейки С плеч долой! Таков приказ. Страх подумать: белы шейки, Белы плечи напоказ! Да чего? – Полгруди видно, Так и в танец выходи! Идут, жмурятся… так стыдно! Ручки к глазкам – не гляди! А приказу всё послушно. Женки слезы трут платком, Царь же потчует радушно Муженьков их табаком. Табакерки! Трубки! – В глотку Хоть не лезет, а тяни! Порошку возьми щепотку – В нос пихни, нюхни, чихни! Тянут, нюхают. Ну, зелье! Просто одурь от него. Эко знатное веселье! – А привыкнешь – ничего – Сам попросишь. – В пляс голландский, Хоть не хочется, иди! Эй ты там, сынок дворянский! Выходи-ка, выходи! «Lieber Augustin» – по звуку На немецкий лад кружи! Откружил – ступай в науку! А научишься – служи! Мало дома школьных храмин – За границу поезжай! А воротишься – экзамен Царь задаст, не оплошай! Сам допросит, выложь знанья – Цифирь, линии, круги! А не сдержишь испытанья – И жениться не моги! Не позволит! – Оглянулся: Он уж там – и снова весь Мысль и дело, – покачнулся, Задремал ты – он уж здесь. Там нашел он ключ целебный, Там – серебряный рудник, Там устроил дом учебный, Там богатств открыл родник, Там взрывает камней груду, Там дворян зовет на смотр, – А меж тем наука всюду, И в науке всюду Петр – Рыщет взглядом, сводит брови… Там – под Нарвой храбрый швед Учит нас ценою крови Трудной алгебре побед. Научились. Под Полтавой Вот он грозен и могуч! Голос – гром, глаза – кровавый Выблеск молнии из туч. Враг разбит. Победа наша! И сподвижник близ него – Князь Данилыч Алексаша, Славный Меншиков его. От добра пришлось и к худу: Смелый царь вступил на Прут, И – беда случись: отвсюду Злые турки так и прут. Окружили. Дело круто. Торжествует сопостат, – И Великий пишет с Прута В свой встревоженный Сенат: «Не робеть! – Дела плохие. Жизнь Петру недорога. Что тут Петр? Важна Россия. Петр ей так, как вы, слуга. Только б чести не нарушить! Против чести что коль сам Скажет Петр – Петра не слушать! То не царь уж скажет вам. Плен грозит. За выкуп много Коль потребуют враги – Не давать! Держаться строго! Деньгу крепко береги!» Но спасает властелина И супруга своего Черна бровь – Екатерина, Катя чудная его. Хитрый путь она находит, Клонит к миру визиря И из злой беды выводит Изумленного царя. Гнев ли царский на раската, Царь Данилычем взбешен, – Казнь ему! Данилыч к Кате, Та к царю – и князь прощен. Раз, заметив захолустье, Лес, болотный уголок, Глушь кругом, – при невском устье Заложил он городок. Шаток грунт, да сбоку море, Расхлестнем к Европе путь! Эта дверь не на затворе. Дело сладим как-нибудь. Нынче сказана граница, Завтра – срублены леса, Чрез десяток лет – столица, Через сотню – чудеса! Смерть смежила царски очи, Но бессмертные дела, Но следы гигантской мочи Русь в наследье приняла. И в тот век лишь взор попятишь – Всё оттоль глядит добром, И доселе что ни схватишь – Откликается Петром, – И петровскую стихию Носим в русской мы крови Так, что матушку Россию Хоть «Петровией» зови! А по имени любовно Да по батюшке назвать, Так и выйдет: «Русь Петровна», – Так извольте величать! Всюду дум его рассадник, – И прекрасен над рекой Этот славный «Медный всадник» С указующей рукой. Так державно, так престольно Он глядит на бег Невы, Что подходишь – и невольно Рвется шапка с головы. Под стопами исполина Золотые письмена Зри: «Петру – Екатерина» – И пойми: Ему – Она! И, на лик его взирая, С сладким трепетом в груди, Кончи: «Первому – Вторая» – И без шапки проходи! 1855

Христианские мысли перед битвами (в дни св. Пасхи 1855 г.)

Готовясь в бой с врагом и ополчась на битву, Произнесем, друзья, смиренную молитву К отцу и богу сил! Не станем возглашать, Что мы идем дела святые совершать! Не будем называть святыней пир кровавый, И славу божию с земною нашей славой Безумно смешивать! – Под сению креста Во имя кроткое спасителя-Христа Не могут резаться и грызться люди-братья, Не обновляя язв честнейшего распятья, – И, может быть, тому, кто со креста поник Главою мирною, наш предпобедный клик – Клик с именем его, воинственно-разгульный, Под небом слышится насмешкой богохульной. Зачем же оскорблять учителя любви, Взывая к кроткому: Се нож! Благослови, Да в честь твою его поднимем на убийство! Уймем таких молитв кощунственных витийство! И, на врагов восстав, к владыке воззовем: Прости, о господи, мы много их побьем! О, просвети своим небесным правосудьем, Всевышний, их и нас! Мы служим лишь орудьем А явлению твоих таинственных судеб. Ты правду зришь один, а бедный смертный слеп. Дай мир нам! Изжени дух злобы и коварства, Волнующий враждой земные наши царства! В них братство водвори! Да с именем Христа Не меч подъемлется на злые состязанья, Но умиренные смыкаются уста Божественным ключом пасхального лобзанья! Конец апреля – начало мая 1855

К России

Не унывай! Все жребии земные Изменчивы, о дивная в землях! Твоих врагов успехи временные Пройдут, как дым, – исчезнут, яко прах. Всё выноси, как древле выносила, И сознавай, что в божьей правде сила, А не в слепом движении страстей, Не в золоте, не в праздничных гремушках, Не в штуцерах, не в дальнометных пушках И не в стенах могучих крепостей. Да, тяжело… Но тяжелей бывало, А вышла ты, как божий день, из тьмы; Терпела ты и в старину немало Различных бурь и всякой кутерьмы. От юных дней знакомая с бедами, И встарь ты шла колючими путями, Грядущего зародыши тая, И долгого терпения уроки Внесла в свои таинственные строки Суровая История твоя. Ты зачат был от удали норманнской (Коль к твоему началу обращусь), И мощною утробою славянской Ты был носим, младенец чудный – Рус, И, вызванный на свет к существованью, Европе чужд, под Рюриковой дланью Сперва лежал ты пасынком земли, Приемышем страны гиперборейской, Безвестен, дик, за дверью европейской, Где дни твои невидимо текли. И рано стал знаком ты с духом брани, И прыток был ребяческий разбег; Под Игорем с древлян сбирал ты дани, Под Цареград сводил тебя Олег, И, как ведром водицу из колодца, Зачерпывал ты шапкой новгородца Днепровский вал, – и, ловок в чудесах, Преград не зря ни в камнях, ни в утесах, Свои ладьи ты ставил на колесах И посуху летел на парусах. Ты подрастал. Уж сброшена пеленка, Оставлена дитятей колыбель; Ты на ногах, пора крестить ребенка! И вот – Днепра заветная купель На греческих крестинах расступилась, И Русь в нее с молитвой погрузилась. Кумиры – в прах! Отрекся и от жен Креститель наш – Владимир, солнце наше, Хоть

и вздохнул: «Зело бо жен любяще», – И браком стал с единой сопряжен. И ввергнут был в горнило испытаний Ты – отрок – Рус. В начале бытия На двести лет в огонь домашних браней Тебя ввели удельные князья: Олегович, Всеславич, Ярославич, Мстиславич, Ростиславич, Изяславич, – Мозг ныл в костях, трещала голова, – А там налег двухвековой твой барин. Тебе на грудь – неистовый татарин, А там, как змей, впилась в тебя Литва. Там Рим хитрил, но, верный православью, Ты не менял восточного креста. От смут склонил тебя к однодержавью Твой Иоанн, рекомый «Калита». Отбился ты и от змеи литовской, И крепнуть стал Великий князь Московской, И, осенен всевышнего рукой, Полки князей в едину рать устроив, От злых татар герой твой – вождь героев – Святую Русь отстаивал Донской. И, первыми успехами венчанна, Русь, освежась, протерла лишь глаза, Как ей дались два мощных Иоанна: Тот – разум весь, сей – разум и гроза, – И, под грозой выдерживая опыт, Крепясь, молясь и не вдаваясь в ропот, На плаху Рус чело свое клонил, А страшный царь, кроваво-богомольный, Терзая люд и смирный и крамольный, Тиранствовал, молился и казнил. Лишь только дух переводил – и снова Пытаем был ты, детствующий Рус, – Под умною опекой Годунова Лишь выправил ты бороду и ус И сел было с указкою за книжку, Как должен был за Дмитрия взять Гришку, А вслед за тем с ватагою своей Вор Тушинский казацкою тропинкой На царство шел с бесстыдною Маринкой – Сей польскою пристяжкой лжецарей. И то прошло. И, наконец, указан России путь божественным перстом: Се Михаил! На царство в нем помазан Романовых благословенный дом. И се – восстал гигант-образователь Родной земли, ее полусоздатель Великий Петр. Он внутрь и вне взглянул И обнял Русь: «Здорово, мол, родная!» – И всю ее от края и до края Встряхнул, качнул и всю перевернул, – Обрил ее, переодел и в школу Ее послал, всему поиаучил; «Да будет!» – рек, – и по его глаголу Творилось всё, и русский получил Жизнь новую. Хоть Руси было тяжко, Поморщилась, покорчилась, бедняжка, Зато потом как новая земля Явилась вдруг, оделась юной славой, Со шведами схватилась под Полтавой И бойкого зашибла короля. И побойчей был кое-кто, и, глядя На божий мир, весь мир он с бою брал, – То был большой, всезнаменитый дядя, Великий вождь, хоть маленький капрал; Но, с малых лет в гимнастике страданий Окрепший, росс не убоялся брани С бичом всех царств, властителем властей, С гигантом тем померялся он в силах, Зажег Москву и в снеговых могилах Угомонил непризванных гостей. И между тем как на скалах Елены Утихло то, что грозно было встарь, Торжественно в стенах всесборной Вены Европе суд чинил наш белый царь, И где ему внимали так послушно – Наш судия судил великодушно. Забыто всё. Где благодарность нам? «Вы – варвары!» – кричат сынам России Со всех сторон свирепые витии, И враг летит по всем морским волнам. Везде ты шла особою дорогой, Святая Русь, – давно ль средь кутерьмы На Западе, охваченном тревогой, Качалось всё? – Спокойны были мы, И наш монарх, чьей воли непреклонность Дивила мир, чтоб поддержать законность, По-рыцарски извлек свой честный меч. За то ль, что с ним мы были бескорыстны, Для Запада мы стали ненавистны? За то ль хотят на гибель нас обречь? В пылу войны готовность наша к миру Всем видима, – и видимо, как есть, Что схватим мы последнюю секиру, Чтоб отстоять земли родимой честь. Не хочет ли союзничество злое Нас покарать за рыцарство былое, Нам доказать, что нет священных прав, Что правота – игрушка в деле наций, Что честь знамен – добавок декораций В комедиях, в трагедиях держав? Или хотят нас просветить уроком, Нам показать, что правый, честный путь В политике является пороком И что людей и совесть обмануть – Верх мудрости? – Нет! Мы им не поверим. Придет конец невзгодам и потерям, – Мы выдержим – и правда верх возьмет. Меж дел людских зла сколько б ни кипело – Отец всех благ свое проводит дело, И он один уроки нам дает. Пусть нас зовут врагами просвещенья! Со всех трибун пускай кричат, что мы – Противники всемирного движенья, Поклонники невежественной тьмы! Неправда! Ложь! – К врагам готовы руку Мы протянуть, – давайте нам науку! Уймите свой несправедливый шум! Учите нас, – мы вам «спасибо» скажем; Отстали мы? Догоним – и докажем, Что хоть ленив, но сметлив русский ум. Вы хитростью заморскою богаты, А мы спроста в открытую идем, Вы на словах возвышенны и святы, А мы себя в святых не сознаем. Порой у нас (где ж люди к злу не падки?) Случаются и английские взятки, И ловкости французской образцы В грабительстве учтивом или краже; А разглядишь – так вы и в этом даже Великие пред нами мудрецы. Вы навезли широкожерлых пушек, Громадных бомб и выставили рать, Чтоб силою убийственных хлопушек Величие России расстрелять; Но – вы дадите промах. Провиденье Чрез вас свое дает нам наставленье, А через нас самих вас поразит; Чрез вас себя во многом мы исправим, Пойдем вперед и против вас поставим Величия усиленного щит. И выстрелы с той и другой стихии Из ваших жерл, коли на то пошло, Сразят не мощь державную России, А ваше же к ней привитое зло; И, крепкие в любви благоговейной, Мы пред царем сомкнёмся в круг семейной, И всяк сознай, и всяк из нас почуй Свой честный долг! – Царя сыны и слуги –» Ему свои откроем мы недуги И скажем: «Вот! Родимый наш! Врачуй!» И кто из нас или нечестный воин, Иль гражданин, но не закона страж, Мы скажем: «Царь! Он Руси не достоин, Изринь его из круга, – он не наш». Твоя казна да будет нам святыня! Се наша грудь – Отечества твердыня, Затем что в ней живут и бог и царь, Любовь к добру и пламенная вера! И долг, и честь да будут – наша сфера! Монарх – отец, Отечество – алтарь! Не звезд одних сияньем лучезарен, Но рвением к добру страны родной, Сановник наш будь истинный боярин, Как он стоит в стихах Ростопчиной! Руководись и правдой и наукой, И будь второй князь Яков Долгорукой! Защитник будь вдовства и сиротства! Гнушайся всем, что криво, низко, грязно! Будь в деле чужд Аспазий, Фрин соблазна, Друзей, связей, родства и кумовства! И закипят гигантские работы, И вырастет богатство из земли, И явятся невиданные флоты, Неслыханных размеров корабли, И миллионы всяческих орудий, И явятся – на диво миру – люди, – И скажет царь: «Откройся свет во мгле И мысли будь широкая дорога, Затем что мысль есть проявленье бога И лучшая часть неба на земле!» Мы на тебя глядим, о царь, – и тягость С унылых душ снимает этот взгляд. Над Русью ты – увенчанная благость, И за тебя погибнуть каждый рад. Не унывай, земля моя родная, И, прошлое с любовью вспоминая, Смотри вперед на предлежащий век! И верь, – твой враг вражду свою оплачет И замолчит, уразумев, что значит И русский бог, и русский человек. Октябрь 1855

В альбом Е. Карлгоф

Веселый нрав – Ваш дар природный, В Вас жизнь кипит – хвала творцу! И пуще шляпки самой модной Живая радость Вам к лицу; Так дай же бог шутя, с улыбкой Весь так пройти Вам жизни путь, Чтоб не случилось и ошибкой Вам ни заплакать, ни вздохнуть! Между 1847 и 1856

Извинение

Винюсь пред ангелом ребенком: Случайно назвал я, шутя, Очаровательным бесенком Игриво-бойкое дитя. Она (здесь милая природа Грамматике сказала: вон! – И потому «она» – не «он», Ребенок женского был рода) – Она, ушко свое склоня, Когда молва до ней домчалась Про эту дерзость, зачуралась, Воскликнув трижды: «Чур меня!» – И тем же ангелом осталась. О, если б прежние года И прежний пыл!.. Избави боже! Случись, что был бы я моложе И с нею встретился б, тогда От этих прелестей – беда! – Страдать бы крепко мне досталось И сердце, полное огня, Стократ кричало б: «Чур меня!» – И всё бы адски бесновалось; А ныне я, спокойно-горд, Дерзнул, любуясь тем ребенком, Назвать и ангела бесенком Затем, что сам я старый черт. Между 1850 и 1856

Распутие

Мне памятно: как был ребенком я – Любил я сказки; вечерком поране И прыг в постель, совсем не для спанья, А рассказать чтобы успела няня Мне сказку. Та, бывало, и начнет Мне про Иван-царевича. «Ну вот, – Старушка говорит, – путем-дорогой И едет наш Иван-царевич; конь Золотогривый и сереброногой – Дым из ушей, а из ноздрей огонь – Стремглав летит. Да вдруг и раздвоилась Дорожка-то: одна тропа пустилась Направо, вдаль, через гористый край; Другая же тропинка своротилась Налево – в лес дремучий, – выбирай! А тут и столб поставлен, и написан На нем наказ проезжему: пустись он Налево – лошадь сгинет, жив ездок Останется; направо – уцелеет Лихой золотогрив, сереброног, А ездоку смерть лютая приспеет. Иван-царевич крепко приуныл: Смерть жаль ему коня-то; уж такого Ведь не добыть, он думает, другого, А всё ж себя жаль пуще, своротил Налево», – и так далее; тут бреду Конец не близко, много тут вранья, Но иногда мне кажется, что я Вдоль жизни, как Иван-царевич, еду – И, вдумавшись, в той сказке нахожу Изрядный толк. Вот я вам расскажу, Друзья мои, не сказку и не повесть, А с притчей быль. Извольте: я – ездок, А конь золотогрив, сереброног – То правда божья, истина да совесть. И там и здесь пути раздвоены – Налево и направо. Вот и станешь, – Которой же держаться стороны? На ту посмотришь да на эту взглянешь. Путь честный – вправо: вправо и свернешь, Коль правоту нелицемерно любишь, Да тут-беда! Тут сам себя погубишь И лишь коня бесценного спасешь. Так мне гласит и надпись у распутья. Живи ж, мой конь! Готов уж повернуть я Направо – в гору, в гору – до небес… Да думаешь: что ж за дурак я? Эво! Себя губить! – Нет! – Повернул налево, Да и давай валять в дремучий лес! Между 1850 и 1856

Прежде и теперь

Я не люблю воспоминаний – нет! О, если б всё, всё сердце позабыло! Пересмотрев ряды минувших лет, Я думаю: зачем всё это было? Прошедшее за мною, как змея, Шипя, ползет. Его я проклинаю. Всё, что узнал, ношу как бремя я И говорю: «Зачем я это знаю?» Под разума критической лозой Вся жизнь моя мне кажется ошибкой. На что смотрел я прежде со слезой, Теперь смотрю с насмешливой улыбкой. Пред чем горел я пламенем грудным, Пред тем стою с бесчувственностью трупа; О том, что мне казалось неземным, Готов сказать: «Как это было глупо!» А для чего желал бы я забыть Минувшее? – Чтоб сердцем стать моложе И в будущем возобновить всё то же, Все глупости былые повторить, – Растратить вновь святые упованья, И, опытов хватая барыши, За них продать и девственность незнанья, И светлое ребячество души. Как весело, пока живешь и любишь, И губишь всё, что думал век любить!.. Нехорошо всё это погубить, А хорошо, пока всё это губишь. Между 1850 и 1856

Н. Б. Вележеву

(При посылке собрания стихотворений)

Блюститель первого условья Всех наслаждений жизни сей, Вы – доктор наш, вы – страж здоровья, И свят ваш подвиг средь людей. Я – стихотворец, и на лире Дано играть мне в этом мире – В сей скудной сфере бытия, Где мы живем, томимся, тужим; Но не гармонии ль мы служим, Почтенный доктор, вы и я? Вникает в тайны механизма Телесных сил ваш зоркий взгляд, Чтоб наши струны организма Порой настроивать на лад, Чтоб вновь они, в их полном ходе, Пристроясь к жизни торжеству, Звучали песнию природе И громким гимном божеству; По строгим правилам науки Соразмеряете вы их, – А я ввожу в размеры звуки И их слагаю в мерный стих – И счастлив, ежели хоть слово, Хоть звук, обдуманный в тиши, Встает и живо, и здорово Со дна болезненной души. И так – мы сходными тропами Идем, и – ваш слуга по гроб – Кладу пред вашими стопами Мое собранье рифм и стоп, Да служат вам порой, хоть редко, В забаву легкую оне, Как все рецепты ваши метко Всегда служили в пользу мне. Между 1850 и 1856

Вьющееся растение

Собственною слабостью в дольний прах повержено, Зелье пресмыкается, Но могучим деревом на пути поддержано – На него взбирается. Глядь! Растенье гибкое ветвью переплетного Крепкий ствол опутало, Прицепилось к мощному, листьев тканью плотною Всю кору закутало; Жмется зелье хилое к дереву суровому, Хилому здоровится, – Выше с утра к вечеру, с ночи к утру новому Гуще всё становится, – И потом, от мощного будто б не зависело, С прихотью раскинулось, Высь чела древесного, взвившись, перевысило, Да потом как ринулось Вниз каскадом лиственным: в воздухе разбросанных Стеблей кисть богатая, Как волос всклокоченных, гребнем не причесанных, Густота косматая, Свесилась, качается; дерево ж, навьючено Этой тяжкой ношею, Наклонилось, сгорбилось; кажется, измучено Долей нехорошею. Больно, грустно дереву, к небу вместе с братьями Некогда подъятому, А теперь согбенному, душными объятьями Беспокойно сжатому. А ведь с лаской, кажется, с дружбою, с любовию То растенье стелется По стволу древесному, словно плотью-кровию С ним радушно делится. Отчего ж здесь видима участь невеселая, С горем неразлучная? Ах, есть ласки горькие, есть любовь тяжелая И приязнь докучная. Между 1850 и 1856

Что-то будет?

Я предрассудков враг, но я не чужд гаданья Над тайной участью цветущего созданья, Вступающего в свет с чувствительной душой И сердцем трепетным. Что будет? Боже мой! Что деву юную ждет в этом мире строгом, Богатом в горестях, а в радостях убогом? Какой ей в жизни путь судьбой определен? Кто будет спутник ей? Кто будет этот он? И мне хотелось бы не пошлые приветы Ей дать в приданое, но добрые советы, И на далекий путь снабдить ее притом Дорожной грамотой, хранительным листом. «О рок земной! Смягчись, – рукою всемогущей Созданью нежному дай светлый день грядущий! – Так с теплой просьбою взываю я к судьбе. – Не изомни цветка, врученного тебе! Злой бурей не обидь едва расцветшей розы!» А там, от тихих просьб переходя в угрозы, Я повелительно судьбе в глаза смотрю И, пальцем ей грозя: «Так помни ж» – говорю, Как будто бы она должна быть мне послушна, А та на всё глядит спокойно, равнодушно. Между 1850 и 1856