Стихотворения (1884 г.)

Бенедиктов Владимир Григорьевич

Чувство

Подумаешь: к чему все эти бури – Гроза страстей? Мне так легко с тех пор, Как на тебя упал мой бедный взор И плавать стал очей твоих в лазури. Мне кажется – я так тебя люблю, Так хорошо мне было бы с тобою, Так по себе, что я с моей судьбою Поладил бы, и на душу мою Сошла бы та спокойная отрада, То тихое довольство добрых душ, Которого не трогай, не нарушь – И ничего уж более не надо! Между 1850 и 1856

Я знаю

Я знаю, – томлюсь я напрасно, Я знаю, – люблю я бесплодно, Ее равнодушье мне ясно, Ей сердце мое – неугодно. Я нежные песни слагаю, А ей и внимать недосужно, Ей, всеми любимой, я знаю, Мое поклоненье не нужно. Решенье судьбы неизменно. Не так же ль средь жизненной битвы Мы молимся небу смиренно, – А нужны ли небу молитвы? Над нашею бренностью гибкой, Клонящейся долу послушно, Стоит оно с вечной улыбкой И смотрит на нас равнодушно, – И, видя, как смертный склоняет Главу свою, трепетный, бледный, Оно неподвижно сияет, И смотрит, и думает: «Бедный!» И мыслю я, пронят глубоко Сознаньем, что небо бесстрастно: Не тем ли оно и высоко? Не тем ли оно и прекрасно? Между 1850 и 1856

Смейтесь!

Еще недавно

мы знакомы, Но я уж должен вам сказать, Что вы усвоили приемы, Чем можно сердце потерзать; Вы вникли в милое искусство Пощекотать больное чувство, Чтоб после, под его огнем, Свои фантазии на нем С прегармоническим расчетом Так ловко, верно, как по нотам, Слегка разыгрывать, смеясь, – Везде вам музыка далась! Вы проходили эту гамму, – И, с страшной злостью вас любя, В угоду вам, я сам себя Готов поднять на эпиграмму. Сквозь грани радужные призм Смотреть уж поздно мне, конечно, Да, сознаюсь чистосердечно: Мои мечты – анахронизм. О, смейтесь, смейтесь смехом явным! Не правда ль – чувство так смешно? Ему всегда иль быть забавным, Иль жалким в мире суждено. Простите! Я вернусь к рассудку… Когда ж мы встретимся опять, – Мы обратим всё это в шутку И будем вместе хохотать. Между 1850 и 1856

Сновидение (написано после посещения гостиниц)

Мне виделся сон – упоительный сон. Мне снилось: из пыли враждебной Чрез море и сушу я был унесен И замок предстал мне волшебный. Красиво смотрел он с своей высоты На прелесть природы окрестной; Лаская, его обнимали цветы При блеске лазури небесной. В фонтанах, в каскадах, под солнца лучом Вода говорливо резвилась, То била из грота студеным ключом, То озером светлым ложилась, – И птичка, взлетая, веселую трель В пространстве небес выводила, А в водном потоке играла форель И стерлядь степенно ходила. Роскошные виды со всех там сторон Являлись несытому зренью, Приветно кивали и ясень и клен Ветвями с отрадною тенью. Разумный владелец всё сам насадил, Сам доброй рукою посеял, И каждый иссохший сучок отделил, И свежую ветку взлелеял, – И с нежной заботой ходил он окрест, Призыву хозяйства послушно, И чудные виды пленительных мест Указывал гостю радушно. Всё было прекрасно! Но лучше всего, Что там озаряла денница, И лучше всех видов и замка того Была того замка царица. Живой, христианской, святой теплоты Являлось в очах ее много, И кроткого лика сияли черты Глубокою верою в бога, И ясно ее выражало чело Дел добрых прекрасную повесть, И сердцу при ней становилось тепло, Целилась молитвою совесть. Исчезнул мелькнувший мне сладостный сон, Но сердце его сохранило, – И думаю: «Более! как ясен был он! Да, полно, во сне ль это было?» Между 1850 и 1856

Прометей

Стянут цепию железной, Кто с бессмертьем на челе Над разинутою бездной Пригвожден к крутой скале? То Юпитером казнимый С похитительного дня – Прометей неукротимый, Тать небесного огня! Цепь из кузницы Вулкана В члены мощного титана Вгрызлась, резкое кольцо Сводит выгнутые руки, С выраженьем гордой муки Опрокинуто лицо; Тело сдавленное ноет Под железной полосой, Горный ветер дерзко роет Кудри, взмытые росой; И страдальца вид ужасен, Он в томленье изнемог, Но и в муке он прекрасен, И в оковах – всё он бог! Всё он твердо к небу взводит Силу взора своего, И стенанья не исходит Из поблеклых уст его. Вдруг – откуда так приветно Что-то веет? – Чуть заметно Крыл движенье, легкий шум, Уст незримых легкий шепот Прерывает тайный ропот Прометея мрачных дум. Это – группа нимф воздушных, Сердца голосу послушных Дев лазурной стороны, Из пределов жизни сладкой В область дольних мук украдкой – Низлетела с вышины, – И страдалец легче дышит, Взор отрадою горит. «Успокойся! – вдруг он слышит, Точно воздух говорит. – Успокойся – и смиреньем Гнев Юпитера смири! Бедный узник! Говори, Поделись твоим мученьем С нами, вольными, – за что Ты наказан, как никто Из бессмертных не наказан? Ты узлом железным связан И прикован на земле К этой сумрачной скале». «Вам доступно состраданье, – Начал он, – внимайте ж мне И мое повествованье Скройте сердца в глубине! Меж богами, в их совете, Раз Юпитер объявил, Что весь род людской на свете Истребить он рассудил. «Род, подобный насекомым! Люди! – рек он. – Жалкий род! Я вас молнией и громом Разражу с моих высот. Недостойные творенья! Не заметно в вас стремленья К светлой области небес, Нет в вас выспреннего чувства, Вас не двигают искусства, Весь ваш мир – дремучий лес». Молча сонм богов безгласных, Громоносному подвластных, Сим словам его внимал, Все склонились – я восстал. О, как гневно, как сурово Он взглянул на мой порыв! Он умолк, я начал слово: «Грозный! ты несправедлив. Страшный замысл твой – обида Правосудью твоему? – Ты ли будешь враг ему? Грозный! Мать моя – Фемида Мне вложила в плоть и кровь К правосудию любовь. Где же жить оно посмеет, Где же место для него, Если правда онемеет У престола твоего? Насекомому подобен Смертный в свой короткий век, Но и к творчеству способен Этот бренный человек. Вспомни мира малолетство! Силы спят еще в зерне. Погоди! Найдется средство – И воздействуют оне». Я сказал. Он стал ворочать Стрелы рдяные в руках! Гнев висел в его бровях, 0 «Я готов мой гром отсрочить!» – Возгласил он – и восстал. Гром отсрочен. Льется время. Как спасти людское племя? Непрерывно я искал. Чем в суровой их отчизне Двигнуть смертных к высшей жизни? И загадка для меня Разрешилась: дать огня! Дать огня им – крошку света – 1 Искру в пепле и золе – И воспрянет, разогрета, Жизнь иная на земле. В дольнем прахе, в дольнем хламе Искра та гореть пойдет, И торжественное пламя Небо заревом зальет. Я размыслил – и насытил Горней пищей дольний мир, – Искру с неба я похитил, И промчал через эфир, Скрыв ее в коре древесной, И на землю опустил, И, раздув огонь небесный, Смертных небом угостил. Я достиг желанной цели: Искра миром принята – И искусства закипели, Застучали молота; Застонал металл упорный И, оставив мрак затворный, Где от века он лежал, Чуя огнь, из жилы горной Рдяной кровью побежал. Как на тайну чародея, Смертный кинулся смотреть, Как железо гнется, рдея, И волнами хлещет медь. Взвыли горны кузниц мира, Плуг поля просек браздой, В дикий лес пошла секира, Взвизгнул камень под пилой; Камень в храмы сгромоздился, Мрамор с бронзой обручился, И, паря над темным дном, В море вдался волнорезом Лес, прохваченный железом, Окрыленный полотном. Лир серебряные струны Гимн воспели небесам, И в восторге стали юны Старцы, вняв их голосам. Вот за что я на терзанье Пригвожден к скале земной! Эти цепи – наказанье За высокий подвиг мой. Мне предведенье внушало, Что меня

постигнет казнь, Но меня не удержала Мук предвиденных боязнь, И с Юпитерова свода Жребий мой меня послал, Чтоб для блага смертных рода Я, бессмертный, пострадал». Полный муки непрерывной, Так вещал страдалец дивный, И, внимая речи той, Нимфы легкие на воле Об его злосчастной доле Нежной плакали душой И, на язвы Прометея, Как прохладным ветерком, Свежих уст дыханьем вея, Целовали их тайком. Между 1850 и 1856

Дионисий и Филоксен

Вступает – на диво и смех Сиракузам – Тиран Дионисий в служители музам: Он лиру хватает, он пишет стихи; Но музы не любят тиранов холодных, – Творит он лишь груды рапсодий негодных, Исполненных вялой, сухой чепухи. Читает. В собранье все внемлют с боязнью. Зевать запретил он под смертною казнью, Лишь плакать дозволил, а те наконец Зевоту с таким напряженьем глотают, Что крупные слезы из глаз выступают, И, видя те слезы, доволен певец. Вот, думает, тронул! – Окончилось чтенье. Кругом восклицанья, хвалы, одобренье: «Прекрасно!» – И новый служитель камен, Чтоб выслушать суд знатока просвещенный, Зовет – и приходит к нему вдохновенный Творец дифирамбов, поэт – Филоксен. «Я снова взлетел на парнасские выси И создал поэму, – сказал Дионисий. – Прослушай – и мненья не скрой своего!» И вот – он читает. Тот выслушал строго: «Что? много ль красот и достоинств?» – «Не много». – «А! Ты недоволен. В темницу его!» Сказал. Отвели Филоксена в темницу, От взоров поэта сокрыли денницу, И долго томился несчастный. Но вот Свободу ему возвращают и снова Зовут к Дионисию. «Слушай! Готова Другая поэма, – тут бездна красот». И новой поэмы, достоинством бедной, Он слушает чтенье, измученный, бледный, Мутятся глаза его, хочется спать. Тот кончил. «Ну что? Хорошо ли» – Ни слова Ему Филоксен, – отвернулся сурово И крикнул: «Эй! Стража! В темницу опять!» Между 1850 и 1856

Отзыв на вызов (тем же девицам)

Вдоль жизни проходя средь терний, я привык Спокойно попирать колючую дорогу, Но чувствую в душе невольную тревогу, Когда вокруг меня колышется цветник, И девы юные – земные херувимы – В своих движениях легки, неуловимы, Живым подобием роскошного венка Свиваются вокруг поэта-старика, И зыблющийся круг существ полуэфирных Ждет песен от меня и свежих звуков лирных, А я, растерянный, смотрю, боясь дохнуть Тлетворным холодом на их цветистый путь, Боюсь на их восторг – невинных душ одежду – Набросить невзначай угрюмой мысли тень, Мечту их подломить или измять надежду И сумраком задеть их восходящий день… Нет! Нет, не требуйте, цветущие созданья, От ослабелых струн могучего бряцанья! Всё поле жизни вам я скоро уступлю, А сам, как ветеран, уж утомленный битвой, Безмолвно, с тайною сердечною молитвой, Вас, дети, трепетной рукой благословлю. Между 1850 и 1856

Письмо Авдель-Кадера

В плену у французов – светило Алжира – Эмир знаменитый. Содержат эмира Они в Амбуазе, где замка стена Крепка и надежна, – и пленник, доныне Летавший на бурном коне по пустыне, Уныло глядит в амбразуру окна. И вдруг под окном, как другая денница, Блестящая юной красою девица Несется на белом арабском коне, И взор – коя-нур – этот пламенник мира – Девицею брошен в окно на эмира, – И вспыхнула дева, и рдеет в огне. И завтра опять проезжает, и снова Взглянула, краснеет. Не надобно слова, – Тут сердце открыто – смотри и читай! Упрямится конь, но с отвагою ловкой Наездница с поднятой гордо головкой Его укрощает: эмир, замечай! И смотрит он, смотрит, с улыбкой любуясь, Как милая скачет, картинно рисуясь; Блеснул в его взоре невольный привет, Замеченный ею… Как быстро и круто Она повернула! – Такая минута И в сумраке плена для пленника – свет, Сн сам уже ждет ее завтра, и взгляды Кидает в окно, в ожиданье отрады, И светлым явленьем утешен опять; Но ревностью зоркой подмечена скоро Цель выездов девы, – и строгость надзора Спешила немые свиданья прервать. Эмир с этих пор в заключенье два года Не мог ее видеть. Когда же свобода Ему возвратилась, узнал он потом, Кто та, кем бывал он так радуем, пленный, И в память ей перстень прислал драгоценный С исполненным кроткого чувства письмом. «Хвала тебе, – пишет он, – ангел прелестный! Аллах да хранит в тебе дар свой небесный – Святую невинность! – О ангел любви! Прими без смущенья привет иноверца! В очах твоих – небо, ночь – в области сердца. О, будь осторожна, в молитве живи! О белая горлица! Бел, как лилея, Твой конь аравийский, но лик твой белее. Врага берегись: он и вкрадчив и тих, Но хищен и лют, хоть прикрашен любовью: Неопытной девы ползя к изголовью, Он девственных прелестей жаждет твоих. Змий хочет подкрасться и перси младые Твои опозорить: отталкивай змия, Доколе аллах не пошлет, как жену, Тебя с благодатью к супружеской сени! Прими этот перстень на память мгновений, Блеснувших мне радостью чистой в плену. Пред хитрым соблазном, пред низким обманом – Сей перстень да будет тебе талисманом! Сама ль поколеблешься ты – и тогда Скажи себе: «Нет! Быть хочу непреклонной. Нет, сердце, ты лжешь; пыл любви незаконной – Напиток позора и праздник стыда». И буди – светило домашнего круга, Хранящая верность супругу супруга! Будь добрая матерь и чадам упрочь И радость, и счастье! Когда не забудешь Священного долга – жить в вечности будешь, Младая аллаха прекрасная дочь!» Между 1850 и 1856

Ребенку

Дитя! Твой милый, детский лепет И сладость взгляда твоего Меня кидают в жар и трепет – Я сам не знаю – отчего. Зачем, порывом нежной ласки К земному ангелу влеком, Твои заплаканные глазки Целую жадно я тайком? Не знаю… Так ли? – Нет, я знаю: Сквозь ласку грешную мою Порой, мне кажется, ласкаю В тебе я маменьку твою; Я, наклонясь к малютке дочке, Хочу схватить меж слезных струй На этой пухлой детской щечке Другой тут бывший поцелуй, Еще, быть может, неостылый… То поцелуй святой любви Той жизнедательницы милой, Чья кровь, чья жизнь – в твоей крови; И вот, как божия росинка На листьях бледных и сухих, Твоя невинная слезинка Осталась на губах моих. Дитя! Прости мне святотатство! Прости мне это воровство! Чужое краду я богатство, Чужое граблю торжество. Между 1850 и 1856

Благодарю

Благодарю. Когда ты так отрадно О чем-нибудь заводишь речь свою, В твои слова я вслушиваюсь жадно И те слова бездонным сердцем пью. Слова, что ты так мило произносишь, Я, в стих вложив, полмира покорю, А ты мне их порою даром бросишь. Благодарю! Благодарю! Поешь ли ты – при этих звуках млея, Забудусь я в раздумье на часок; Мне соловья заморского милее Малиновки домашней голосок, – И каждый звук ценю я, как находку, За каждый тон молитву я творю, За каждую серебряную нотку Благодарю – благодарю. Под тишиной очей твоих лазурных Порой хочу я сердцем отдохнуть, Забыть о днях мучительных и бурных… Но как бы мне себя не обмануть? Моя душа к тебе безумно рвется, – И если я себя не усмирю, То тут уж мне едва ль сказать придется «Благодарю, благодарю». Но если б я твоим увлекся взором И поздний жар еще во мне возник, Ты на меня взгляни тогда с укором – И я уймусь, опомнюсь в тот же миг, И преклонюсь я к твоему подножью, Как старый грех, подползший к алтарю, И на меня сведешь ты милость божью. Благодарю! Благодарю! Между 1850 и 1856