Стихотворения и поэмы

Чиковани Симон Иванович

Кровь воина в тебе заговорила. Неукротимый! Ты воспел простор… Теперь земля Мтацминды приютила певца и странника под сенью гор. И вот ты спишь. Пришла пора покоя. Ты отдохнешь в тени чинар густых. Свет мудрости плывет над головою, а вещий голос навсегда затих. Ты спишь. Но нет. Не может быть! Послушай! Не может тот, кто мчался на коне, отдать

могиле солнечную душу и шум Арагви позабыть во сне. Твой стих пронесся по горам в тумане, вставая перед жизнью на дыбы. Я слышу свист и шелест крыл Мерани, гул вечности, дыхание судьбы. Не умер ты, твой стих не умирает. И вижу я: Мерани вновь летит. Кура тревожным всплеском повторяет с Мтацминды долетевший звон копыт. Теперь поэта ждет судьба иная,— взлети по кручам в отсветах зари и, стих заздравной чашей поднимая, о Грузии свободной говори. Умолк давно твой ворон, вестник скорбный. Взгляни вокруг! Преград полету нет! Цветет земля. Промчись тропою горной, и на Мтацминде встретит нас рассвет. 1938

67. У камина Важа Пшавела. Перевод Б. Пастернака

Как келья отшельника дом твой в Чаргали, и буки чернеют, как сажа в печах,— весь путь они в изморозь рядом шагали, так вот твой хваленый когда-то очаг! Ты сам его выложил в виде камина, чтоб в доме живое иметь существо. Ты в комнате этой, немного пустынной, поставил и глиной обмазал его. Ты клал кирпичи по натянутой нитке и вывел под звезды кривой дымоход, чтоб с искрами вместе души пережитки кружащимся вихрем несло в небосвод. Увидев, что в жизнь воплотилась затея и в обществе с нею — уже не один, ты в творческой жадности, как Прометея, к простенку в углу приковал свой камин. Когда ты приделал железные дверцы и вьюшку для тяги пред топкой прожег, в счет будущей неги ты пламенем сердца каминное устье ссудил под залог. И вот началось бушеванье растопки. Посыпались искры, послышался гул, как будто свой голос и опыт неробкий ты ветру поведал и в уголь вдохнул. Как обе Арагви на водоразделе текут, не сливая воды двух цветов, так жизнь твоя знаменовала в ущелье границу людских поселений и льдов. Шел дождь, словно сыпали на пол пшеницу, от струй поднимался светящийся пар, и, видя, что

солнце за тучей садится, спускался орел на одну из чинар. Сушилась развешанная одежда, шипя, закипала вода в котелке, и были на музыку горы похожи, безмолвные после дождя, вдалеке. Здесь зимние ночи, не ведая лени, писал ты без устали, неутомим. Ты весь был как пламя — порыв и горенье и, с пламенем рядом, соперничал с ним. Я — отпрыск творений твоих и героев, и книг твоих отзвук, и мыслей двойник, и, душу на лад твой посмертный настроив, по шелесту леса в Чаргали проник. И вот я в Чаргали. Шумит непогода. Растапливаю. Запылала смола. И первое, что я встречаю у входа, — простертого вширь над камином орла. Смотря на меня с нескрываемой злобой, он, как самозванца, встречает меня, как будто я с мыслью какой-то особой, тебя унижая, сижу у огня. Орел свирепеет от огненных знаков. Он в отсветах пламени весь, как в крови. Всю ночь я борюсь с ним, как праотец Яков, и утром прошу его: «Благослови». Мудрец, загадавший полуночью зимней вот этот рассвет и вот эту мечту, будь тоже поддержкою мне, помоги мне, шум рощ помоги понимать на лету 1940

ГАМАРДЖВЕБА

68. Гамарджвеба. Перевод А. Адалис

Муж, полный сил, дитя, старик седой под солнцем и луной родного неба, когда в дороге встретятся с тобой, блеснув очами, скажут: «Гамарджвеба!» В годины бед, в нужде и на пирах нас это слово мужеству учило, и знал грузин — врагов развеет в прах родной земли невянущая сила! Мы помним предков дивные дела и дальний зов старинной славы слышим… Мы ныне станем твердо как скала и «гамарджвеба» на мечах напишем. Благословенна храброго рука! Нам прадеды желали славной доли. Как молния, сверкание клинка пусть озаряет грозной битвы поле! Стояла стража в древних крепостях, и пахарь пел, спокоен под защитой, — его хранил грузинской рати стяг, зовущий к битвам, славою повитый. И «гамарджвеба» — слово давних лет — осталось нам… И слиты в этом слове долин зеленых сладостный привет, тень синих гор и строгий голос крови…