Стихотворения и поэмы

Чиковани Симон Иванович

72. Осколки глиняной чаши. Перевод Б. Ахмадулиной

Некогда Амирани, рассердившись, разбил вдребезги глиняную чашу, но осколки ее, желая соединиться, с шумом и звоном улетели в небо.

Из народного сказания

…И ныне помню этот самолет И смею молвить: нет, я не был смелым, Я не владел своим лицом и телом. Бежал я долго, но устал и лег. Нет, не имел я твердости колен, Чтоб

снова встать. Пустой и одинокий, Я всё лежал, покуда взрыв высокий Землей чернел и пламенем алел. Во мне скрестились холод и жара. Свистел пропеллер смерти одичавшей. И стал я грубой, маленькою чашей, Исполненною жизни и добра. Как он желал свести меня на нет, Разбить меня, как глиняную цельность, Своим смертельным острием прицелясь В непрочный и таинственный предмет. И вспомнил я: в былые времена, Глупец, мудрец, я счастлив был так часто. А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша. И хрупкость чаши стала мне смешна. Что оставалось делать мне? Вот-вот Я золотыми дребезгами гряну, Предамся я вселенскому туману, На искру увеличив небосвод. Пусть так и будет. Ночью как-нибудь Мелькну звездой возле созвездья Девы… Печальные меня проводят девы В мой Млечный и уже последний Путь. Разрозненность сиротская моя Воспрянет вдруг, в зарю соединяясь. И может быть, я всё ж вернусь, как аист, На милый зов родимого жилья. Земля моя, всегда меня хранит Твоя любовь. И все-таки — ответствуй: Кто выручит меня из мглы отвесной И отсветы души соединит? 1944 У Азовского моря

73. Смерть Лешкашели. Перевод Б. Пастернака

Смертельно раненный, без сил, приплыл с той стороны Баксана. Он многим жизнь укоротил из неприятельского стана. И вот, защитник и боец, в дыму пылающей долины встречал он в муках свой конец, подкошенный осколком мины. Он простонал: «В глазах круги, — как бы ища во мне опоры, — я умираю. Помоги!» — и в высоте увидел горы. Как лучезарны небеса за поясами снеговыми! Их выступы как паруса, и Грузия моя за ними! «Смочи мне лоб!» — шепнул он вдруг и задышал всё учащенней, но

испустил внезапно дух, пока я воду нес в ладони. Я стал, не в силах отойти от места роковой развязки, с водой ненужною в горсти, с живой водой из детской сказки. Я думал: «Уходи, вода, назад в подпочвенную жилу. Мы с ним из одного гнезда, нас буря с домом разлучила. Мы на краю родной земли в одном окопе с ним сидели и выход к югу стерегли по эту сторону ущелья. И этот смертный оборот — лишь кажущаяся утрата. Я в живости своих забот нашел нечаянного брата». Был снег нагорный ярко-бел, и небо сине за горою, и куст смородины горел свечою в головах героя. 1942

74. Сон. Перевод А. Межирова

В Черкессии, в черкесской стороне лежу в огне от незакрытой раны. Мои виденья медленны и странны, река в ущелье плачет обо мне. И причитает надо мной гора, и всё лютей, на самом солнцепеке, глубоко провалившиеся щеки пылают, как дубовая кора. Над раной пар восходит тяжело, на ниве сохнет колос переспелый, Черкессии суровые пределы туманной пеленой обволокло. Обыскивая долы и луга, жена страдает в нестерпимом зное, и в низком небе облачко лепное похоже на орнамент очага. И солонее материнских слез точащиеся капли жгучей крови, и не шумит листвою в изголовье платан тенистый, под которым рос. В теснине раскаляется гранит, из горловины пышет, как из домны. И на моей руке орел огромный, как на суку надломленном, сидит. Он рану не когтит и не клюет, он восседает на руке державно и крыльями помахивает плавно, как будто собирается в полет. И от движенья крыльев надо мной редеет зной и ширится прохлада, а ране только этого и надо — и облачко мне кажется женой.