Стихотворения и поэмы

Чиковани Симон Иванович

Везде веселье порождает песню. Плоды обильны, радостны труды, и невод солнца с высоты небесной, блистая, упадает на сады. И мир не тот, каким он был когда-то, и век иной повсюду утвержден, здесь век семнадцатый на век двадцатый глядит — и он, старейший, поражен. Седой поэт глядит на дол и горы, пьет воду конь, волна шумит, свежа. Из чащи выбежал

олень Важа, и встали в ряд на берегах Иори всей Грузии певцы, как сторожа. И вот к нему стихи как стрелы мчатся — крестьянских песен вешняя гроза, гремит за нею следом Чавчавадзе, и эхом отзываются леса. И позабыли все, что царь был в Греми, лишь песня над могилою цветет. О, Греми строфы оживляет время и, как мечи, потомкам отдает. «Из тех, кто населяет склоны эти, властителя не вспомнит ни один. Мой дом исчез, а за чертой столетий поэзия дарит — не властелин!» Стих падает подзорною трубою из ослабевших старых рук. И вот он, прошумев сквозь годы над землею, в простом саду крестьянском упадет. И со стиха обдует пыль крестьянин, потом посмотрит сквозь него на свет, и столь привычный воздух будет странен, совсем другим покажется сосед. Крестьянин скажет: «Так в то время злое слагали песнь про горестную жизнь». Как сокола, погладит стих рукою и вновь научит подыматься ввысь. И снова Теймураз невольно дрогнет, сражен своим же собственным стихом, задернет занавес, захлопнет окна в своем покое темном и глухом. Ключ трижды повернет в двери тяжелой… И складками знамен совьются долы, века щитами башню заградят. Опять колхозники толпой веселой идут снимать созревший виноград. 1935

58. Вардзийский зодчий. Перевод Н. Заболоцкого

Позабытым в веках фолиантом эти двери висят над горой. Всё здесь дышит умом и талантом, и долина блистает Курой. Вечерело. На древние своды я смотрел, не смыкая очей. По уступам, как вешние воды, прокатилась громада камней. Сотни глаз отворив молчаливо, надо мною зияла скала. Чудо чудное, дивное диво — всю округу она стерегла. Я подумал: «Сколь надо усилий, чтоб

построить подобную дверь! Как здесь имя твое возносили, славный мастер, забытый теперь!» И тогда я представил, как в келье ты цедил из кувшина вино, как бродил с подмастерьем в ущелье, объясняя, сколь чудно оно. Как измерил ты скалы и горы, вдохновенной мечтою томим, как скалистые эти просторы изукрасил твореньем своим. Лоно скал укрепив колоннадой, ты чертоги воздвиг в глубине и четыреста глаз над громадой прорубил в каменистой стене. Может быть, и поныне, мечтая, посещаешь ты каменный зал. Сила духа твоя молодая здесь столкнулась с твердынею скал. Я смотрю: как строка Руставели, блещет светлый вардзийский родник. Чую сердцем, как в каменном теле ты подобьем чертога возник. Как вместилось столь дивное чудо в древний круг ограниченных дней? У кого появилась, откуда мысль, проникшая в тело камней? И томит мое сердце утрата — позабытое имя твое. Лишь Кура тебя знала когда-то, но безмолвно теченье ее. Не к лицу тебе, мастер, забвенье! Сквозь ушедшие в вечность года не тебя ли мое поколенье призывает в столетье труда? Именованный в книге поэта, Руставели бессмертен теперь. Но твердыня беспамятна эта, и безмолвна вардзийская дверь. Неужели тебя загубили, благодетеля нашей земли, колыбель топором изрубили, руку, полную сил, отсекли? Уничтожили дух Возрожденья, тот, которым ты скалы сдвигал и, достигнув вершины творенья, обвенчался с величием скал? То искусство, с каким напоследок ты устроил вардзийский родник? Встань из гроба, неведомый предок, разорви покрывало на миг! Не к лицу тебе, мастер, забвенье! Сквозь ушедшие в вечность года не тебя ли мое поколенье призывает в столетье труда? Ты — наш мастер, ты — наша отрада, мы гордимся твоим мастерством, и недаром твоя колоннада нам твердит о величье твоем.