Стихотворения и поэмы

Чиковани Симон Иванович

ПРЕДКИ

57. Теймураз обозревает осень в Кахетии. Перевод В. Державина

Уже октябрь. Я брошен лозняками к развалинам. Над башенным углом сидит печальный Теймураз в былом, даль обводя угасшими глазами. Поэт-властитель одряхлел как будто, разорена врагом его страна. Он жаждет разорвать Ирана путы. Надежда — в Имеретии видна. Ворота

Греми крыты черной тканью. Окно дворца раскрыл поэт седой, холмы, как временем, покрыты мглой, и лай собак как будто за веками. И, вспугнутый, взметнувшись с ветки черной, сквозь три столетья голубь к нам летит. И Теймураз стиха трубой подзорной в грядущее Кахетии глядит. «Там осень!» — шепчет, как бы сожалея. Айва желтеет, зреет виноград. Живет Кахетия, и вновь над нею и журавли и соколы летят. Деревья тонут в щебете и звоне, с подойниками женщины идут. И листья ветру сыплются в ладони и крыльями павлиньими цветут. И туча проплывает над долиной, раскроется листва в лесу густом, и сгрудит солнце огненным клинком цвета пунцовый, золотой и синий. Янтарный, желтый, красный и зеленый цвета трепещут, блещет синь волны. И блеск листвы, и ясность небосклона у юношей в глазах отражены. И в этот мир, живой и шумный, бросив в Ширазе выкованный горький стих, поэт сказал: «Тебя воспел я, осень, но задыхаюсь средь щедрот твоих. Всё досказать хотел бы я, да поздно: жизнь замерла, как звук шагов вдали. О матери в слезах шумели сосны и мне печаль великую несли. Себя и мать, казненную Аббасом, я в дань моей Кахетии принес. Я стал певцом, и был мне дан Ширазом строй песен и удел скорбей и слез. Певца любви и доблести высокой, что озарил пергамент волшебством, я полюбил в дни юности далекой, но, полюбив, пошел своим путем. Я вкусом винным, пеньем соловьиным любви дал имя — в стих оно легло. Но вороны меня терзали! Ими я сломан, как орлиное крыло. Стал жить стихом и предал я забвенью Кахетии военную звезду. Чужбина обрекла меня мученью, я старых гнезд в отчизне не найду. И каждый стих мой вырвали страданья, в грядущее мостом кладя его. Кахетия, каких созвучий

гранью луч сохраню я солнца твоего? А свежий ветер, вспенивая ветви, как девушка, в садах смеется нам. О судьбах Грузии свистящий ветер пословицей летит по деревням. О новой родине, о счастье, о покое по Грузии проносит он молву. И мне б свое гнездо свивать с тобою, и мне б там быть с тобою наяву! Как я вмещу, Кахетия родная, твою природу в чуждый строй маджам? Хочу сказать, оленя догоняя, там, где стоял наш Алавердский храм, где мой ретивый конь, раскинув гриву, летал стрелою, легок и могуч, я вижу: вновь сады страны счастливой насытил хрусталем полдневный луч. Вот поле, где я в мяч играл когда-то. О, стать бы мне живым среди живых! Я пожелал бы с чашею подъятой, чтоб, как форель, метался каждый стих; чтоб, радуя народ игрой всегдашней, сверкали строфы, как глаза, в веках!» Умолк поэт. И день над кровлей башни склонился в холодеющих лучах. И смотрит на темнеющие пашни поэт в густых, как иней, сединах. Поэт проснулся. С кровли голубь-вестник навстречу временам летит с письмом. Старик подзорною трубою песни следит за быстрым вестника крылом. И из оконца, дряхлый, темнолицый, он вниз глядит, подобно сироте. Осенний день в деревне веселится, как грузный дядя средь гурьбы детей. Довольством нашим добрый день утешен. Он сыплет зерна щедрою рукой, скользит лучом по белым азарпешам и листья, словно мысли, вводит в строй; колеблет рощ багряные наряды и почву винным запахом поит, как искру, зажигает плод граната, сады полками яблок полонит. Стол для крестьян в хоромах накрывает, не видно жалких хижин бедняков, отчизны голос с севера взывает, и Картли откликается на зов. Храм Алавердский погрузился в холод, лишь он напоминал бы о былом… Из будущего возвратился голубь, и перышка былого нет на нем. И у вина, наполнившего чаши, приятнее, чем прежде, вкус и цвет. Дол Алазанский осенью украшен, и новый почерк на страницах лет.