Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Так как отбой был объявлен для всех, Ивашкин тоже лег. Пограничники, недоспавшие ночью, намаявшиеся за день поиска в песках, уснули моментально. К Ивашкину сон не приходил, он прислушивался к похрапыванию товарищей и подумывал, не встать ли ему да не написать ли письмишко домой.
Неделя прошла, как получил письма от матери и Катюши, но так и не удосужился ответить. Матери-то писать просто — жив, здоров, все в порядке. Над посланием Катюше надо покумекать. Ивашкин попытался представить, чем занята в эти минуты Катюша. Может, по хозяйству что-то делает, забот немало.
Ивашкин вздохнул. Чем дальше уходил день их расставания, тем острей чувствовал он свою привязанность к Катюше, больше тосковал по ней. И размышлял, как бы сказать об этом в своем письме, чтобы она поняла его состояние и ответила ему тем же.
Нет, ему не время сейчас валяться в постели, ночью он выспался, до нормального отбоя уйма времени. И строчки в уме сложились именно те, какие долго не приходили, но теперь обозначились.
Но самовольно не встанешь, а койка старшего сержанта Тагильцева пуста. Его нет, вызвал начальник заставы, и разрешение получить не у кого. Разве у дежурного по заставе? Но сержант Воронов, лишь Ивашкин заикнулся, отрубил:
— Отдыхай, Ивашкин. Помни: солдат спит, а служба идет.
— А если солдат пишет письмо, служба тоже идет? — пытаясь подладиться под его шутливый тон и расположить к себе, спросил Ивашкин.
— Ты это брось… номер твой не пройдет. Начальник заставы приказал: всем спать. Уловил?
Как не уловить. Остается ждать Тагильцева. Он не чета Воронову, не станет отделываться от просьб подчиненного смешками.
Скоро минет месяц, как Ивашкина перевели в отделение Тагильцева. Воронов, узнав, что Тагильцев сам обратился с просьбой к начальнику заставы перевести к нему солдата, с усмешкой сказал: «Бери, плакать не стану».
Может, этих обидных для Ивашкина слов Воронов и не говорил, слышать их не довелось, но ему все равно было не по себе, будто такой уж он плохой солдат.
Тагильцев повел себя иначе, чем прежний командир Ивашкина. Он не выставлял напоказ промахи солдата, если они случались в его службе, тем более, не вспоминал того, что было в прошлом. Ивашкин сразу понял: Тагильцев, похоже, взялся доказать, что прежний срыв в службе у солдата был случайным.
Он подумал, что Тагильцев согласится разрешить сесть за письмо. Но когда увидел старшего сержанта уставшего, со слипающимися глазами, не стал ему докучать. Решил, не поздно будет и завтра написать письма. И он с теплым чувством в душе еще раз взглянул на отделенного, уснувшего мгновенно, едва успев уронить голову на подушку.
Глава третья
НАДО ЛИ МЕНЯТЬ ХАРАКТЕР?
С вечера Ивашкину спать не хотелось, а сейчас по команде «В ружье!» пробудился с трудом. Вскочил, торопливо засобирался.
Между тем пограничники уже выбегали во двор. Ивашкин, чтобы не отстать, на ходу застегивал ремень, успел заметить, что койка Тагильцева была заправлена. «Стало быть, поднялся раньше всех», — подумал он.
Который был час, Ивашкин не знал. На дворе стояла непроглядная темень. Зачем снова подняли заставу? Ну, ясно — нарушителей-то
От старослужащих Ивашкин наслышался — вот погоди, подойдет июль, тогда и ночью от жары спаса не будет. Июль наступил. И точно: предсказания солдат сбылись — ночью стояла духота. Лишь под утро воздух немного свежел. Ивашкин даже холодок спиной ощутил, поглядывая на темное небо, усыпанное крупными, мерцающими звездами.
Посапывая, позевывая, стоявший рядом Герасимов, натягивая через голову шинельную скатку, сказал:
— Как считаешь, брат Ивашкин, не лучше ли в данный момент шинельку на плечи накинуть? Скатка, она что, шею только трет, — приговаривал он, подтягивая ремень и оправляя гимнастерку. Махнул рукой на светящиеся окна в штабе комендатуры. — Гляжу, командиры наши там тоже собрались… А я вот все пытаюсь подсчитать, сколько за свою службу недоспал…
— За чем дело стало? Может, этот факт имеет научный интерес, — посоветовал кто-то из солдат сипловатым со сна голосом.
— Жуткое дело! И когда я этот недосып буду восполнять? — Герасимов снова зевнул, щелкнул зубами, словно собака, пытающаяся поймать досаждающую ей муху, вздрогнул. — Закурить бы, что ли?
— Не велено. Так что прячь курево, — остановил его тот же сиплый голос.
— Долго еще стоять? — пробурчал Герасимов.
— Сержанты в штаб убежали. Потерпи чуток: уж если подняли, так не для того, чтобы постоять на дворе под звездами да снова идти сны досматривать.
— Ух… вовек дежурному не прощу. Сон не дал досмотреть… Схватил меня за плечо своими ручищами… Аж испугал…
…В штабе хлопнула дверь, в полосе света, падающей из окна, мелькнул старший сержант Тагильцев, кто-то еще, и Герасимов замолчал.
— Отделение, равняйсь! — подойдя, негромко скомандовал Тагильцев.
Он проверил, не забыл ли кто что-либо из снаряжения. А что можно забыть? Ивашкин сам себя проверил: скатка на нем, автомат на плече, малая саперная лопатка в брезентовом чехле, за спиной вещевой мешок, в нем запасные портянки, мыло и зубная щетка… Все имущество на нем и при нем.
Мимо прошел Воронов, бывший его отделенный.
— Ого, Ивашкин идет в гору, — воскликнул он с усмешкой и спросил Тагильцева: — Берешь его?
Ничего не ответив, Тагильцев подошел к Воронову, взял его под локоть, отвел в сторонку. Ивашкин стоял на левом фланге отделения, ближе всех к сержантам, хотя и плохо, но все же расслышал их короткий разговор.
— Знаешь, с людьми своего отделения я разберусь сам. Перестань совать нос туда, куда тебя не просят, — глухо, стараясь сдержать себя, сказал Тагильцев.
— Я в том смысле… Нешуточное дело предстоит, не подведет тебя Ивашкин?
— Он солдат не хуже других… И прошу тебя, оставь в покое Ивашкина. Все твои эти сомнительные шуточки не на пользу ему, а во вред. В том числе и тебе самому.
— А мне-то почему?
— Верить надо в человека, хорошее в нем искать. А ты норовишь ткнуть носом в какой-нибудь недостаток. Ставишь одну и ту же пластинку, кому это приятно?
— Твоему Ивашкину надо менять характер. Иначе с пограничной службой ему не совладать.