Стихотворения и поэмы

Прокофьев Александр Андреевич

42. ШЛИ НАД МОРЕМ БУРЕВЕСТНИКИ

Виссариону Саянову

1

Шли над морем буревестники Сизой радугой-дугой… Мы с тобой почти ровесники, Мой товарищ дорогой. На войну пойдем, Оба — песельники, Если в плен попадем Оба — висельники. Если ж я паду под Ломжей, Не скучай, брат, не скучай, Из травы зеленой — ромжи — Завари покрепче чай. И воюй один… Меж селами Песню новую сложи Про мою с тобой веселую, Одинаковую жизнь. Там в краю, в моем Приладожье, Синь озер, глухой песок, Да горит под лентой радужной То поляна, то лесок. Спят березовые рощи, Дальний выгон, дальний лов, Чайки кружатся, полощутся, И цветет болиголов. Ой, как жалко мне развязывать Старых дум тяжелый тюк. Девочки голубоглазые — Тю-тю! Расцветай, герань-цветок, Будем песни петь, браток, Оба — песельники, Оба — висельники.

2

Драгоценный

мой, здорово! Дружба — врозь салазками… У тебя жена сурова, У меня — неласкова. Я к тебе стопы направил, И меня тоска грызет: Вдруг извозчик не доедет И трамвай не довезет? Дружба — докучна? Ой, как скучно. Может, в вечер голубой Дашь открытку-вестницу. Повстречаемся с тобой Где-нибудь на лестнице.

3

Горечь подлую носить бы, Виду не показывать. Ты выходишь, друг мой ситный, Песенки рассказывать. Песня стукнула в косяк, Новую — выпаси. Я и так, я и сяк — На-кося, Выкуси! Драгоценный мой, здорово, Как твое здоровие? У тебя жена сурова, У меня — суровее. Брошу песню за реку — Если дружба побоку. Полночь злая, рыжая. Ничего — Выживу. 1930

43. ОКТЯБРЬ

День вовсю раскрылся при пушечном раскате. Министры заседали, Стояли патрули. Мы сказали прямо: «Покняжили, и хватит!» По имени и отчеству прикладом провели. Мы взяли их за шиворот, За рукава с кистями. Ударницы у Зимнего разбрасывали крик. Мы запросто приехали Незваными гостями И дважды два ударили гранатой в половик. И развернули плечи, и не хватало времени Дать исповедь и отповедь скореженным дубам… И мы приноровились: От подбородка к темени, И прямиком по сердцу, И снова по зубам! Мы грохнули ударниц до чертиков потешных, Мы гнали кровь и воду до самой Костромы. И Смольный нас запрашивал. «По малости чешем!» — Отплевывая зубы, ответствовали мы. И щелкали обоймами. И кровь вертелась пряжей, Строчили пулеметами по перехватам рам. Мы делали проборы от головы до ляжек — Самым настоящим, отборным юнкерам! И всё это — начало развернутого спора, Хотя в такое время взгремело много слов, Хотя шестидюймовкой бабахнула «Аврора» По всем орлам и решкам, По чехарде ветров. Хотя кричали вслед нам: «Да что это?.. Да что вы?» И всюду шло железо рискованной зимы… Но мы уже летели На скорых И почтовых — Советскую республику приветствовали мы. 1930

44. ОЙ, КАКАЯ ЗВОНКАЯ ПОГОДА…

Николаю Брауну

Ой, какая звонкая погода Закрутила нас весьма! Двинь меня по ребрам! За полгода Я не написал тебе письма. Так лети, сердечная повестка! Мы теряем счет часам и дням, Наши муки творчества известны Нашим приснопамятным друзьям. Надо сделать всё, чтоб по оружью, Все свои невзгоды поборов, Пламенея сердцем, встала дружба, Совершенно честная, как кровь! Потому разматывайся снова, Дней моих суровая тесьма, На любовном отношенье к слову Во вторых строках сего письма. Надо кровь от сердца отозвать бы В голову, чтобы, гремя, Наше слово встало, как на свадьбе, Между нами верными — двумя. Говорю: Минуй ряды улыбок, Оторви глазищи от афиш. Между всяких утлых рыбок Плавает особенная фиш. А за ней виляют узкогрудьем И становят в сомкнутом строю Соловьи, дешевые как прутья, Нежную фамилию свою. Петь бы соловьям без перерыва, Но земля горит, и лес горит. Что же остается делать рыбам, Если человек заговорит? Вот природы моментальный снимок: Рыбам скучно. Соловей бескрыл. Утки крякают необъяснимо. Всё как есть, я ничего не скрыл. Но, разведчик дружбы осиянной, Я хочу, чтоб ты меня увез К молодым предгориям Саяна, К радугам больших и малых звезд. Чтобы за живое нас забрало От другой природы и людей. Я иду, и поднято забрало. Мы идем, и никаких гвоздей… 1930

45. ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ЖУРНАЛА «НАСТУПЛЕНИЕ» КРИТИКУ ГОРБАТЕНКОВУ

Может, это слово — что горох об стенку? Всё равно — поставлю на своем. …Здравствуйте, товарищ Горбатенков, Как здоровье ваше, Как живем? У меня разгон стиха вселенский: Схватываю строчки на лету. Как у вас там? Как весна в Смоленске? Отцвела сирень или в цвету? Вам плевать, а я теряю время. (Тут — провал, а сбоку — перебой.) Скоро к вам приедет критик Левин, Херувим с бородкой, мухобой. Дайте там ему И дом, и пищу, Огород невзрачный — в лебеде, Он, чудак-рыбак, во рваных голенищах Ходит по критической воде. Дерево на дерево, а вместе — бревна. (Вот она, словесная игра.) Ныне счет годов идет по ребрам, Начинаю с первого ребра. С мясом и костями, с многокровьем, Круг моих стихов заледеня, Вы нашли, неважную здоровьем, Правую опасность у меня. Под одну гребенку Так по плану На стихи цирюльники бегут. Как известно, так стригут баранов (Связывают ноги и стригут). Протори, убытки и потери. Притупленье чувств — не пустяки. Кровь свою из всех живых артерий Снова выливаю на стихи. Долго ли стоять на месте лобном? Критик из воды идет сухой, Хлещет по коню и по оглоблям,— Ну вас к богу с этой чепухой! …Кончено. Легка

моя невзгода. Мы живем просторно. Не в скиту. Как у вас там? Какова погода? Отцвела сирень или в цвету? 1930

46. СТРАНА ПРИНИМАЕТ БОЙ

Александру Гитовичу

1

Я трижды тебя проходил, страна, И вот прохожу опять. Реки бросали свои рубежи, Моря уходили вспять. Меня поднимают моя друзья, И ты говоришь: «Не трусь!» Я всё потаенное узнаю И всё рассказать берусь. Тогда старики бежали так, Как я, молодой, бегу, Летели короткие весны вдаль, Тонула земля в снегу. И мы по глубокому снегу шли, По желтому шли песку, И нам выдавали пару лаптей — Карельских берез тоску. И мчатся и мечутся дни войны, И плачут и голосят. Тебе восемнадцать лет, сестра, А я даю пятьдесят. Мужская и женская силы тогда Не скрещивались нипочем — Об этом я звезды спросил свои И в книгах земли прочел. Лишь бой на полсвета! И вихрь в бою, И солнце, и мрак — не лгу. И всё, что колет и рубит, — дано, Чтоб в сердце вонзить врагу. Я плакать отвык давным-давно, Но глаза иногда рябит. Я вижу: рабочего нет у станка, Он в поле лежит убит. Тогда наседало железо на грудь По всем путям боевым, Но мертвых тревожить я не хочу — Я говорю живым… Тебе зажигалка нужна, буржуй, — Меняй фамильную брошь, Поваренной соли подсыпь в керосин — И выйдет бензин хорош. …Тебе зажигалка нужна, буржуй, — Скорей на завод, на жесть, И дело твое совсем на мази, Ты можешь края поджечь. Но раньше тебя подведут к стене, Ты видишь: кровь моросит,— Закон Революции так говорит И красный террор гласит. Железо и сталь, железо и сталь По всем путям боевым. Но я не желаю будить мертвецов, Свидетельствую живым: «Я вновь прохожу по тебе, страна, Опять и еще опять, Пусть реки покинули рубежи И море ходило вспять. Я встану на первый заречный шлях, Растет трава зверобой. И если я песни не запою, Ее запоет любой».

2

Железобетон на твоей груди. Дорога твоя крута. И поднята выше лесов и гор железная красота! Мильоны выходят на сплошняки. Отборный идет народ. И Красная Армия — в разворот у каждых твоих ворот. И рельсопрокатная сталь светла, как дней твоих торжество. Об этом я вновь говорю земле от имени твоего. Пусть ветер наводит тень на плетень, шумит ворохами лузги. А я не желаю лакировать огромные сапоги. У нас неурядиц — пруды пруди, сумятицы — на воза, Но входит Эпоха передовых в открытые настежь глаза. И время отчаянное летит. Аллюр в три креста. Карьер. Международный на всех парах, почта, дипкурьер. Мы святцы похерили… Не имена — Лука, Фома, Митродор, Их за пояс сразу всегда заткнут — Револа и Автодор. Такие проходят по всей земле, нарушив земли покой. Лука удивляется, почему назвали его Лукой. Фома от Луки недалёко ушел. А рядом, войдя в задор, Ворочает глину и камень-валун — советский сын Автодор. А время во все лопатки летит. Аллюр в три креста. Карьер. И падает, насмерть поражен, Республики дипкурьер. Пожалуй что рано кричать «ура» тебе, оголтелая знать, Коль сумку подхватывает другой и тайны врагу не знать. Но ты, чистодел, буржуй, умри! Иль землю переверни. Эпоха выходит на все фрезера, на все приводные ремни. 1930–1931

47. СМЕРТЬ ПОЭТА

Пристраиваясь к пятидневкам И к десяти восстав от сна, По улицам гулящей девкой Шла подмосковная весна. Катилась беспрозванным краем, И где ни ступит — там теплей, За ней тащился, словно фрайер, А может, мученик, — апрель. Она же, спутав акварели, Звенела песнею штрафной, И волосы ее горели, Слегка подхваченные хной. Еще полмесяца до грома, И ветер дух перешибал, И в заведеньях Моссельпрома Торчали плечи вышибал! Вот так примерно шла до грани, Самолюбива и ясна, Мирская девка, Божья краля, Та подмосковная весна… И для меня (в порядке частном Об этом вновь поговорим!) Она уже была злосчастной По разным признакам своим. И на панелях, стужу выстрадав, Играли шкеты на туза. А впереди — дыханье выстрела И преждевременно — гроза.

* * *

…Я ни капли в песне не заумен. Уберите синий пистолет! Командармы и красноармейцы, Умер Чуть ли не единственный поэт! Я иду в друзьях. И стих заметан. Он почти готов. Толкну скорей, Чтобы никакие рифмоплеты Не кидали сбоку якорей! Уведите к богу штучки эти. Это вам не плач пономаря! Что вы понимаете в поэте, Попросту — короче говоря? Для чего подсвистыванье в «Лютце», Деклараций кислое вино? Так свистеть во имя Революции Будет навсегда запрещено! Никогда эпоха не простит им Этот с горла сорванный галдеж… Поднимая руку на маститых, Я иду с тобою, молодежь! Боевая! Нападу на след твой И уйду от бестолочи той — Принимать законное наследство До последней запятой. Я ни капли в песне не заумен. Уберите синий пистолет! Командармы и красноармейцы, Умер Чуть ли не единственный поэт! И, кляня смертельный вылет пули, Вековую ненависть свинца, Встань, Земля, в почетном карауле Над последним берегом певца! 1931