Стихотворения и поэмы

Тихонов Николай Семенович

III. РАЗМЫШЛЕНИЯ

Еще живы клоаки и биржи, Еще голой мулатки сосок, Как валюта, в полночном Париже Окупает веселья кусок. Еще в зареве жарких притонов, В паутине деляг и святош И на каторжных долгих понтонах Распинают людей ни за грош. Но на площади старой Бастилии Тень рабочих колонн пролегла, Целый век поколенья растили Эту тень боевого крыла. Чтоб крыло это власть не задело, На изысканных улиц концы С черепами на флагах трехцветных Де-ля-Рока прошли молодцы. Белой розы тряся лепесточки, Вождь шагал, упоенно дыша, И взлетали на воздух платочки, И цилиндры качались, спеша. И, приветствуя синие роты, Проносился кликушеский альт, И ломался каблук у красоток, Истерически бивших в асфальт. Чтоб крыло это

власть не задело, С пулеметом на черном плече Гардмобилей тяжелое тело Заслонило Париж богачей. И над Сеной, к сраженью готовой, Я увидел скрежещущий сон — Лишь поставленных в козлы винтовок Утомительно длинный разгон. И под ними играли прилежно Дети, роясь в песке золотом, И на спинах пикейных и нежных Тень винтовок лежала крестом. Деды их полегли у Вердена, Где простор для погоста хорош. Ты отцов их дорогой надменной На какие форты поведешь? О Европа! Покажется, будто В этот час на тебя клевещу — Не Давидом, в сандальи обутым, Ты стоишь, зажимая пращу,— Голиафом, готовым для казни, Кровожадного пыла жена, Ну так падай с хрипением навзничь, Справедливой пращой сражена!

IV. СНОВА ВЕЧЕР

Снова вечер. И над Сеной глохнет Неба потеплевшего уют. И блюда какой-то темной кухни Мне на стол вечерний подают. День сгорел. Но было в том сгоранье Нечто, от чего я весь дрожу, И в него уже воспоминаньем, Как в картину, заново вхожу. И в лицо мне пышут краски снова, Рамой дня охваченный квадрат, Дальше холст. Суровая основа. Грубая материи кора. За стеной, чужою и кирпичной, Будничное светится окно. Ем я мясо птицы заграничной, Пью я корсиканское вино. Но у дома ходит ветер легкий, На стене, от мудрости седой, Я прочту дантоновские строки, Скрепленные красною звездой. 1936

8. ПЕРЕУЛОК КОТА-РЫБОЛОВА

Там подошла к стене почти стена, И нет у них ни двери, ни окна. И между них такой, что видно дно, Бежит ручей — название одно. Когда-то был он полон водных дел, И умный кот на том ручье сидел. И в поисках хозяину харчей Кот лапу запускал свою в ручей, Рассматривал, каков его улов, На серый коготь рыбу наколов, И если рыба шла как будто в брак, То снова в воду лазал кот-батрак. И говорили люди тех дворов: «Вот это кот, прозваньем — рыболов». И переулок отдали коту, Как мастеру ловить начистоту. Уединясь от громких злоб и зал, Париж мне эту повесть рассказал. Сейчас ручей такой, что видно дно, Над ним дома — название одно. И нет сентиментальности во мне, Ни жалости к ручью или к стене. Но так служивший человеку кот Пускай героем в песню перейдет. Из переулка, узкого, как дверь, В страну родную я смотрю теперь. Вам всем, собаки — сторожа границ, Вам, лошади, что быстролетней птиц, Олени тундр, глотатели снегов, Верблюды закаспийских берегов — Я не смеюсь и говорю не зря, «Спасибо» вам от сердца говоря, За дней труды, за скромность, простоту, Уменье делать всё начистоту. Хочу, чтоб вас, зверей моей земли, За вашу помощь люди берегли И чтили б так за лучшие дела, К которым ваша доблесть привела, Вот так, как этот город мировой Чтит батрака с кошачьей головой! 1936

9–12. НОЧНОЙ ПАРИЖ

I. «Ты возникал нежданно…»

Ты возникал нежданно, Как нищих шалаши, Под зеленью каштанов, Как окрики ажанов, Как свисты рваных шин. Как чалмы радж индийских, Как миллион гостей, Как бар, где дуют виски Всю ночь, а вместе с тем — Ты был и друг и недруг, Ты презирал покой, Твои раскрыты недра Любых искусств киркой. Но скольких же ты предал И на смерть уложил, Ты жил, как жизнью, бредом, Но это тоже жизнь!

II. «Часами в танце ходят…»

Часами в танце ходят, Им платят за часы, Зевают при народе Скучающие псы. Мне жалко племя псиное, Скучающее тут, И желтые и синие Хвосты им нос метут. И крутится всё туже Столб розовых пелен, И женщин рот потухший Почти

испепелен. И в их глазах замученных Коктейлей отсвет лег, И болью обеззвученной Им сводит жилы ног. Бессонница ползучая Им в уши ворожит, Кружись столбом — до случая, И это — тоже жизнь!

III. «Парижа злые ночи…»

Парижа злые ночи, Фигурные огни, В какой бесценный почерк Уложены они. Какой уже заранее, Не виданный в глаза, Мне ночи отчеканили Той улицы пейзаж, Где в каменной обители Спят люди разных каст, Где, может быть, не спите вы, Как я не сплю сейчас, Где море истин трезвое, Тихонько отступив, Лишь издали приветствует Иной волны прилив. И полночь режет по сердцу Тупым стеклом тоски, И с улицы доносятся Больших машин гудки. Стоит стена глухая, В огнях вокзал дрожит, Всю ночь не потухая… Что ж — это тоже жизнь!

IV. «Где пыльный монпарнасский…»

Где пыльный монпарнасский Грохочет виадук, Спит парень без опаски У ночи на виду. Лишь синий галстук мается, Обтрепанный уже, Но грохот не касается Лежащего ушей. Под самым виадуком, Газету подостлав, Усталостью застукан… Скажи, что он не прав? Пусть улицы двужильная Гремит над ним гора, Попробуй, докажи ему, Что он сейчас не прав? И грохот всей округи, Попробуй, докажи — Он спит, раскинув руки… И это — тоже жизнь! 1935 или 1936

13–15. НА ВЕРДЕНСКИХ ХОЛМАХ

(Форт Дуомон)

I. «На холмах проросла небольшая трава…»

На холмах проросла небольшая трава, На отравленной газом земле, Видно, знающий кто-то траве колдовал И учил пробираться во мгле. Двадцать лет она билась и вышла на свет, Захотелось взглянуть после мглы На леса, на деревни, а их-то и нет — Лишь кресты, словно гуси, белы. Лишь осколки бризантной лежат головы, Как тогда, их зубец раскален, И под шорохи той недовольной травы Мы спускаемся в форт Дуомон.

II. «Тьма и плесень, ходы и ходы…»

Тьма и плесень, ходы и ходы Углубляются, стены сверля, И тяжелые капли воды, Точно плачет в обиде земля. Полосатый бетона обвал Порыжевшие скрепы когтят, Точно свод на колени упал И пощады просил, тарахтя. Лазарет подземелий на дне, Чтобы чувствовать люди могли, Умирая, прижавшись к стене, Что они уже в недрах земли. Триста дней, триста зорь и ночей В барабанный огонь погружен, И не всё ли равно, был он чей — Этот дьявольский форт Дуомон? Тут пруссак ли о Рейне мечтал, Иль бретонец — о зыби морей, Иль писал на парижский почтамт Парижанин девчонке своей, Или, тайно листовку держа, Бывший слесарь иль бывший портной Тут мятежною дрожью дрожал От предчувствия битвы иной, — Все они были распяты здесь, В перекрестках подземных ходов, Шла громов небывалая смесь Над броней Дуомона седой. Под особо громовый разрыв Им казалось, таящимся тут, Что стихийные силы ведут Поединок, о людях забыв. Иногда приводил ураган В подземелье чужие штыки, И стрелялся в углу комендант, И гудели углы, как быки. Запах пороха, крови, мочи, Вместо солнца — осколок свечи. Похлебали же в этом хлеву Безысходного сна наяву. Здесь сегодня румяный юнец Бойким голосом радостно врет Про войну, про геройский венец, Продает за гроши этот форт. Но во мне только рев тех ночей, Человечества темный полон. И не всё ли равно, был он чей — Этот дьявольский форт Дуомон?

III. «Мы наверху. Холмы желтей, грубей…»

Мы наверху. Холмы желтей, грубей. Трава. Лесок отравленный и вялый, И жалкий столб, и надпись на столбе: «Деревня здесь такая-то стояла». И мертвые, с оружием в руках, В траншеях спали, полные печали, И, точно рожь всходила впопыхах, Штыки, блестя, из-под земли торчали, Америки богач ограду им Соорудил — врата убрал мечами. Что пользы в том? Сквозь этой жертвы дым Проходим мы в своем другом молчанье. Нет, не хотел бы надпись я прочесть, Чтобы в строках, украшенных аляпо, Звучало бы: «Почтите мертвой честь — Здесь Франция стояла! Скиньте шляпу!» 1935