Стихотворения. Книга стихов

Ратушинская Ирина Борисовна

«Ты пошто яришься, волчий глаз?..»

Ты пошто яришься, волчий глаз? Ты затем ли будишь, волчий свист? С трёх китов к чему ты сорвалась — Хоть вели казнить, да отзовись, Осударыня-планета-мать! Лишь сурепкой шевельнёт в ответ: — Вам ли, несмышлёнышам, пытать? Лишь во мне вам, чада, сраму нет.

«Но однажды, однажды...»

Но однажды, однажды — Закончится вся моя стирка, И Господь меня спросит: — Хорошо ли стирала, раба? О мой ангел Ирина, Встряхни оскудевшей котомкой: Сколько миль голубых На истлевших прищепках висит?

«Блажен, кто не знает названья звезды...»

Блажен, кто не знает названья звезды, Что ниже луны и хохочет, и пляшет, Бесстыдно, как россыпь дешёвых стекляшек, Обманно, как шаг от судьбы до беды. Блажен, кто не мучит начало пути Под чёрные с белым дрожащие стрелки. Бессмертные бездны играют в горелки, И юным метелям концов не найти. Блажен,

кто смеётся, И имя своё Горам прокричит, низвергая лавины, И вспомнит земных виноградников вина, Покуда плеча не коснулось копьё. А если коснётся — не сметь обернуться, На голос — очнуться, в полёте — проснуться, И глаз не поднять, и ни имени молвить — Но встать, задохнувшись, и вечность исполнить, Оглохнув от боли: падение в рост. Блажен, кто не знает значения звёзд.

«О ветер дороги, весёлый и волчий!..»

О ветер дороги, весёлый и волчий! Сквозняк по хребту от знакомого зова. Но жаркою властью сокрытого слова Крещу уходящего снова и снова: — С тобой ничего не случится плохого. Вдогонку. Вослед. Обязательно молча. Меня провожали, и я провожаю: — Счастливой дороги. — Ну, сядем. Пора. А маятник косит свои урожаи. Мы наспех молчим, а потом уж рубаха Становится мёртвой и твёрдой от страха — Не сразу. Не ночью. В четыре утра. Но страхи оставшихся — морок и ложь. Терпи, не скажи, проскрипи до рассвета. Не смей нарушать молчаливое вето, И ангелов лишней мольбой не тревожь. А если под горло — беззвучно шепчи Про крылья, и щит, и про ужас в ночи. Он стольких сберёг, этот старый псалом: Про ужас в ночи И про стрелы, что днём.

ВЕТЕР В ГОРОДЕ

Меж рассветом и восходом, Меж полётом и походом — В акварельный Шершавый час — Ветки робко копошатся, Флюгера дохнуть боятся: Кто там смотрит На нас? Кто там землю развернул — Городом под кромку света? Гаснут звёзды и планеты, Кто там смотрит — На одну? День был жаден — что ж, мы жили: Прачки пели, швейки шили, Лошадей гнали Кучера. Свечерело — вина пили, Дамы вдумчиво грешили: Вполприщура Веера. Кто заснул, кто не заснул — Фонари потели светом, Фитили шептались с ветром: — Месяц, месяц... — На блесну. А потом наступил Четвёртый час — Самый страшный, Знающий всё о нас. И младенцы плакали, Матери их кормили. И тюремщики плакали: Их ни за что корили. И часы на башнях Захлебнулись на третьем «бом»: Поделом умирающим И рождающим — поделом. Отошла ночная стража, Отмолили спящих граждан В отдалённом Монастыре. Спят убийцы и старушки, Спят усталые игрушки, Спят гравюры Доре. Вот и птичий час плеснул Вхолостую по карнизам. Чей-то голос: — Эй вы, снизу! Только город мой уснул. Неповинный в рыжих крышах, Драных кошках, гриппах, грыжах, Грешный в том — не помню в чём, В кружевах седьмого пота, В башнях дедовской работы, Искушённый, Что почём. Застеклённый от тревог, Пиво пивший, брашна евший, Трижды начисто сгоревший — Он себя не превозмог. Вот и спит, А уже пора. Транспаранты и прапора — В тряпки выхлестаны, И фитили Просят гибели: утоли! Кто там смотрит: Стоит ли утру быть? Литься ль облаку, Чтобы птицам пить? Пусто глазу в кровлях — Сто снов окрест, И никто не крестится На уцелевший крест. Только мокрой мостовою, Только кровлей листовою — Ангел ветра Да ангел зари. Да в засаленной одёжке Наш фонарщик тушит плошки И последние Фонари.

«Открываю старую книгу...»

Открываю старую книгу И читаю никому не нужные вещи. Никому, кроме, может быть, ненормальных, У кого болит то, чего нет, Справедливо называемых психами. Это в нашем веке было такое ругательство. В очередях. Открываю, а они уже теснятся: Все невидимые глазу тени, Что ведут бессонницу в поводу. А бессонница Хочет пить. Эти знают, эти напоят. Завлекут, затанцуют, заморочат. Чур вас, чур, конокрады! У меня артерии — сонные. Не по адресу, господа. Вот чайник: электрический, сам выключается. Вот столик: кофейный, и для журналов. Радиатор исходит теплом. Закройте книгу, сквозняк С этого разворота, где волосок завитком — Неизвестно чьим. Может, просто читала и обронила — Какая-то она, Семьдесят лет назад. Или боялась обыска, проверяла. Знаменитая проверка на волосок: Если выпал, заложенный — Значит, книги трясли. Кто же она была, С завитком, ещё не седым? Я знаю, была одна: За её спиной переглядывались, Но царственно, смехотворно, неукоснительно — Она проверяла на волосок Всё своё состояние в странных буквах нашего века: Ежедневно, Как чистить зубы. А потом шла стоять в свою очередь. Впрочем, волосы её не вились. Стало быть, это другая Обронила Случайно.

«Как

выдаёт боязнь пространства...»

Как выдаёт боязнь пространства Желание вписаться в круг, Как самозваное дворянство Изобличает форма рук, Как светят контуры погостов Из-под разметки площадей, Как бродят, царственно и просто, Лакуны бывших лошадей По преданным бесплодью землям — Так, слепком каждому листу И каждой птице на кусту — Хранит природа пустоту, Подмен надменно не приемля.

«Баба Катя вышла с кошёлкой, с утра пораньше...»

Баба Катя вышла с кошёлкой, с утра пораньше, До отвоза мусора, Чтоб соседей не стыдно. А усатый, что в телевизоре, гад-обманщик, Перевёл часы, и теперь ничего не видно. Ёжится баба Катя, в смурных потёмках Разгребает палочкой — Где бутылки, а где объедки. В самогонном кайфе небритые спят потомки. В виртуальных пространствах Бдят внучки-малолетки. А счастливая баба Катя нашла картонку: Если встать на неё, то валенки не промокают. А над нею месяц всея Руси: Тонкий-звонкий. Задержали, видать, зарплату, и припухает. Роется баба Катя. Штаны с начёсом Поистёрлись: за минус с ветром уже не держат. Не хватало свалиться, всем на смех, в помойку носом! Помоги, Святой Николай, новомученик-самодержец! А нечистый как раз над городом свесил морду. Увидала Катя: Батюшки, ну и харя! Рожки выставил, и не только. Раздулся гордо, Да корячит пальцы, как Ахмет на базаре. Ахнула баба Катя, и ну креститься. А потом дерзнула. Старушечью лапку в жилах Замахнула вверх: Крестом тебя, вражья птица! Не таких видали, Сгинь, нечистая сила! И завыл, и сгинул. Зелёный рассвет, и зябко. А добыча богатая — шесть бутылок и кеды. И пошла Катерина довольная: Хоть и бабка, А заступник и ей послал, Чем праздновать День Победы.

«Сказки ходят на кошачьих лапах...»

Сказки ходят на кошачьих лапах, И от них смородиновый запах, И они по ночам воруют: Мальчиков, если плохо лежат, Девочек, если плохо лежат, Даже маленьких медвежат. Озоруют, ох, озоруют! А украденному — лес-малина, Мост Калинов, а за ним долина, И чего боишься, то будет. Бабушка таращится: съесть, Дерево цепляется: съесть, В темноте волчьих глаз не счесть, И никто-никто не разбудит! Бойся всласть, а хочешь — полетели Поскакать на облачной постели, Звёзды щекотать за усами: Звон червонный, жаркая медь! Обожжёшься — чур, не реветь: Там по небу ходит медведь, Ждёт потехи с гончими псами. А оттуда — всё, как на ладони: Замки, и дороги, и погони. Вот русалки машут, смеются. Эй вы там, за медной горой! Кто герой — выходи на бой! Чур, кто струсит — тому домой Навсегда-навсегда вернуться! И потом реви под одеялом, Вспоминай, как было — и не стало, Только запах, как после грома. Эй вы, звёзды и голоса! Вот я жмурю-жмурю глаза: Украдите меня назад! Всё равно убегу из дома!

«Тот ветер, как и смерть, приходит сверху...»

Тот ветер, как и смерть, приходит сверху. Он городам ломает башни и гробницы. Он смахивает крошки самолётов С разодранных небесных скатертей. И вожаки кричат последнюю поверку, И отвечают им измученные птицы, Теряя одержимость перелёта, Уже с паденьем В сломанном хребте. Зачем нам знать, что этот ветер будет? Ведь мы не лезем с микрофонами к пророкам, Зато достигли мудрых философий И пластиковых банковских счетов. И вожаки людей успешно вышли в люди, И суррогаты апельсинового сока И чашки обезвреженного кофе Нас ждут в любом Из аэропортов. Неважно, где. А важно, что под крышей. Ещё желателен хороший курс валюты. В любое место выдаются визы, В любом отеле мягкая кровать. И если птицы закричат, мы не услышим. Лишь иногда бывает зябко почему-то. И мы тогда включаем телевизор И смотрим жутик, Чтоб спокойней спать.

«Мне было очень трудно на душе...»

Мне было очень трудно на душе, И я искала знака, не решаясь По Имени позвать и попросить: Мол, дай мне знак. Под горло подошло. А только лишь — без всяких прав — искала. И он не милостив — тот знак, что я нашла На Бородинском поле: Сердце встало Ленивой лошадью. Потом опять пошло, Но неуверенно: как воду мы искали. Но та вода нам — не на то, чтоб пить. На страшное. На вечное. На службу — Не легче той, в лосинах и колетах, Парадных, праздничных, Чтобы виднее кровь. На той крови нам проросли колосья. И на высоком месте — сорняки, Вполне созревшие, и мечущие семя, Пушистые, лиловые. И глаз Зовущие: чего ещё искать? А там, пониже, трудными рядами — Колосья ржи, чуть вышедшие в стрелку. Так гибко от случайного дождя Зависящие: жить или не жить. Я помню: будто воду мы искали — Те, кто пришли сюда, и те колосья. Но не было воды. Нас пили слепни. Решало солнце круг — без квадратуры, В которую нам только и вписаться. Мы не умеем вписываться в круг. И вот мне знак: Незрелые колосья Спасительницы-ржи, и сорняки — Во всей красе. Напополам. Без мести. И окрик ангелам — евангельский: Не сметь Их разделять! Ещё не время жатвы. Что ж, ищешь знак — рискуешь и найти.