Стихотворения

Кузмин Михаил Алексеевич

9

Не вернулись ли снова златые дни, Не весной ли пахнуло в осенний день? Мы опять засветили любви огни И далеко бежала былая тень. Пролетело ненастье, лазурь — для нас, Только в мире и дышим, что я да ты, Будто завтра наступит последний час, Будто завтра увянут в саду цветы. Каждый день — лучше утра, а вечер — дня, Ночи — счастья залоги — того милей, Как две арфы, согласной струной звеня, Наше сердце трепещет, и звук полней. Крепче к сердцу прижмися, сильней, вот так! Не расторгнутся губы, пусть смерть придет! Разорвать цепь объятий не властен враг, Вместе склонимся долу в святой черед.

10

Любовь, какою жалкой и ничтожной Девчонкой вижу я себя! Возможной Казалась мне дорога и не ложной, Но я слаба.   Страшна ли я, горбата и ряба,   Иль

речь моя несвязна и груба, —   Что глупая привозная раба   Меня милее? Склонится ли негнущаяся шея? И с плаксой ли расплачусь я, слабея? Нет, сердце, нет, не бойся! не вотще я Отчизны дочь.   Венеция, ты мне должна помочь!   Сомненья, робость, состраданье, прочь!   Зову любовь, зову глухую ночь,   Моих служанок. Не празднуйте победы спозаранок; Я вспомню доблесть древних венецианок И выберу в ларце меж тайных стклянок Одну для вас.   И тот, последний, долгожданный час   Любви моей да будет воскресеньем!   И раньше, чем закат вдали погас,   Ты будешь мой, клянусь души спасеньем!

11

Недаром красная луна В тумане сумрачном всходила И свет тревожный наводила Сквозь стекла темного окна. Одной свечой озарены, Вдвоем сидели до утра мы, И тени беглые от рамы У ног скользили, чуть видны. Но вдруг лобзанья прервала И с тихим стоном отклонилась, Рукою за сердце схватилась, Сама, как снег в горах, бела. «Фотис, но что, скажи, с тобой?» Она чуть слышно мне: «Не знаю». Напрасно руки ей лобзаю, Кроплю ее святой водой. Был дик и странен милый взгляд, В тоске одежду рвали руки, И вдруг сквозь стон предсмертной муки Вскричала: «Поздно, милый!.. яд!» И вновь, сломясь, изнемогла, Любовь и страх в застывшем взоре… Меж тем заря на белой шторе Уж пятна красные зажгла. И лик Фотис — недвижно бел… Тяжеле тело, смолкнул лепет — Меня сковал холодный трепет: Без слез, без крика я немел.

12

В густой закутана вуаль, С улыбкой сдержанной и странной Она вошла, как гость нежданный, В покой, где веяла печаль. Ко мне она не подошла, С порога лишь заговорила: «Теперь узнайте, что за сила Меня опять к вам привела, Любовь слепая так сильна, Что в тягость стала мне личина. Откроюсь — я была причина Внезапной смерти, я одна. Мое признанье, ваш отказ, Фотис надменной отреченье, Любовь, обида, жажда мщенья Водили мной в тот страшный час. Но нет раскаянья во мне, Так сладко быть для вас преступной. Судите мерой неподкупной: Любовь лишь к вам — в моей вине. Я знаю, в вас еще живет Былой огонь, былое чувство. Напрасно хладное искусство — Безумной страсти бил черед. Я жизнь и честь для вас сожгла, Стыдливость, гордость позабыла, Желанье сердце отравило, Как ядом полная игла. Плативший высшею ценой Едва ли может быть обманут; Пусть скорби все в забвенье канут, Со мной узнайте мир иной!» И, платьем траурным шурша, Она подвинулась, взглянула… Не ты ль, Фотис, крылом махнула, Что вдруг проснулася душа? Наверно, диким был мой взор, Утраты полн непоправимой, И ясно в нем непримиримый Она узнала приговор, — Затем, что, смертно побледнев, Она внезапно замолчала, Но долго взор не отвращала: Была в нем страсть, и смерть, и гнев. Ушла навеки. Не вонзил Ножа в предательское тело. Какая воля так хотела, Чтоб я был трус, лишенный сил?

IV Глава. Париж

1

Снизу доносятся смутные шумы, Крик продавцов и шум карет. Тупо и тягостно тянутся думы, В будущем счастья сердцу нет. Как в голубятне, сижу я в светелке, Мимо бежит глухой Париж… Что собираешь сосуда осколки, Целым разбитый вновь творишь? Ветер в окошко мне пыль не доносит, Смолкнут вдали колеса фур, Бледное золото вечер набросит На пол, на стол, на белый шнур. Все, что минулося, снова всплывает В этот прозрачный, светлый час. Час одиночества, тот тебя знает, В ком навсегда огонь погас!

2

Как в сердце сумрачно и пусто! В грядущем — дней пустынных ряд. Судьба — искусная Локуста, — Как горек твой смертельный яд! Не я ль, словам твоим послушен, Стоял

часами на мосту? Но все ж я не был малодушен, Не бросил жизни в темноту. По небу пламенным размахом Закат взвихрился выше труб, Но я не стал бездушным прахом: Дышу, живу, ходячий труп. Кто грудь мою мечом разрежет? Кто вспрыснет влагою живой? Когда заря в ночи забрезжит, Затеплю где светильник свой?

3

Он подошел ко мне свободно, Сказавши: «Вашей меланхолии Причина очень мне близка, И если мыслить благородно, Что наша жизнь? мираж, не более. Любовь — безумье, труд — тоска», — И пальцем поправлял слегка В петлице лепестки магнолии. Острится подбородок тонкий, Отмечен черной эспаньолкою, Цилиндр на голове надет, Перчаткою играл с болонкой, Кривились губы шуткой колкою, И горько говорил поэт: «И я, как ты, моя Пипетт, На счастье лишь зубами щелкаю. Любовь и „вечное“ искусство На камне призрачном основаны, И безусловна смерть одна. Что наше сердце, наши чувства? Не вами, нет, душа окована, Мечта лишь нам в удел дана». Тут осушил стакан до дна И замолчал разочарованно. Казалось мне, в том разговоре Всплывало смутно сновидение, Когда-то виденное мной, И в этой позе, в этом взоре, В пустых словах разуверения Мне голос слышится иной. И в глубь души моей больной Входило странное влечение.

4

Чья таинственная воля Мне в пути тебя послала, Странно другом нарекла? Как утоптанное поле, Жизнь в грядущем мне предстала И пустыней привлекла. Так различны, так несхожи Сердца грустные желанья, Наши тайные мечты, — Но тем ближе, тем дороже Мне по улицам скитанья, Где идешь со мною ты. Вздохам горестным помеха, Чувствам сладостным преграда, — Стал сухой и горький смех. Как испорченное эхо, Мне на все твердит: «Не надо: Вздохи, чувства — смертный грех». Все, что мыслю, все, что знаю, Я в тебе ничтожным вижу, Будто в вогнутом стекле, — Но очей не отвращаю И судьбу свою приближу К намагниченной игле. Словно злыми палачами К трупу вражьему прикован, Я влачуся сам, как труп, И беззвездными ночами Я не буду расколдован Ярым ревом новых труб.

5

Салон шумел веселым ульем, В дверях мужчин теснился строй, Манил глаза живой игрой Ряд пышных дам по желтым стульям. К камину опершись, поэт Читал поэму томным девам; Старушки думали: «Ну где вам Вздохнуть, как мы, ему в ответ?» В длиннейшем сюртуке политик Юнцов гражданских поучал, А в кресле дедовском скучал Озлобленный и хмурый критик. Седой старик невдалеке Вел оживленную беседу, То наклонялся к соседу, То прикасался к руке, А собеседником послушным Был из провинции аббат, В рябинах, низок и горбат, С лицом живым и простодушным. Их разговор меня привлек Какой-то странной остротою, — Так, утомленный темнотою, Влечется к лампе мотылек. Но вдруг живой мотив «редовы» Задорно воздух пронизал, — И дамы высыпали в зал: Замужние, девицы, вдовы. Шуршанье платьев, звяки шпор, Жемчужных плеч и рук мельканье, Эгреток бойкое блистанье, И взгляды страстные в упор… Духов и тел томящий запах, Как облак душный, поднялся, А разговор меж тем велся О власти Рима и о папах. И старца пламенная речь Таким огнем была повита, Что, мнилось, может из гранита Родник живительный иссечь. И я, смущенье одолев, Спросил у спутника: «Кто это?» Сквозь стекла поглядев лорнета, Он отвечал: «Де Местр, Жозеф».

6

Письмо любви! о пальцы женских рук, Дрожали ль вы, кладя печать цветную? Как без участья тот конверт миную, Где спят признанья, девичий испуг! А может быть, кокетка записная Обдуманный, холодный приговор Прислала мне, и блещет зоркий взор, Заранее свою победу зная? Зовете вы, любя иль не любя, — Что мне до вас: одна, другая, третья? Ах, не могу огнем былым гореть я И не хочу обманывать себя. Я не сорву заманчивой печати, Где сердце со стрелой и голубки… Слова любви, вы — сладки и гибки, Но я — уж не боец любовной рати.