Стихотворения

Жуковский Василий Андреевич

БЕСПОДОБНАЯ ЗАПИСКА К ТРЕМ СЕСТРИЦАМ В МОСКВУ

Скажите, милые сестрицы, Доехали ль, здоровы ль вы? И обгорелыя столицы Сочли ли дымные главы? По Туле много ли гуляли? Все те же ль там — завод, ряды, И все ли там пересчитали Вы наших прежних лет следы? Покрытая пожарным прахом, Москва, разбросанный скелет, Вам душу охладила ль страхом? А в Туле прах минувших лет Не возвратил ли вспоминанья О том, что было в оны дни, Когда нам юность лишь одни Пленительные обещанья Давала на далекий путь, Признав неопытность в поруку?.. Тогда, подав надежде руку, Не мнили мы, чтоб обмануть Могла сопутница крылата! Но время опыт привело! И многих, многих благ утрата Велит сквозь темное стекло Смотреть на счастие земное, Чтобы сияние живое Его пленительных лучей Нам вовсе глаз не заслепило!.. Друзья, что верно в жизни сей? Что просто, но что сердцу мило, Собрав поближе в малый круг (Чтоб взор наш мог окинуть вдруг), Мечты уступим лишь начавшим Идти дорогою земной И жребия не испытавшим! Для них надежды сон златой! А нам будь в пользу пробужденье! И мы, не мысля больше вдаль, Терпеньем усладим печаль, Веселью верой в провиденье Неизменяемость дадим! Сей день покоем озлатим, Красою мыслей и желаний И прелестью полезных дел, Чтоб на неведомый предел Сокровище воспоминаний (Прекрасной жизни зрелый плод) Нам вынесть из жилища праха И зреть открытый нам без страха Страны обетованной вход.

К КН. ВЯЗЕМСКОМУ И В. Л. ПУШКИНУ

Послание

Друзья, тот стихотворец — горе, В ком без похвал восторга нет. Хотеть, чтоб нас хвалил весь свет, Не то же ли, что выпить море? Презренью бросим тот венец, Который всем дается светом; Иная слава нам предметом, Иной награды ждет певец. Почто на Фебов дар священный Так безрассудно клеветать? Могу ль поверить, чтоб страдать Певец, от Музы вдохновенный, Был должен боле, чем глупец, Земли бесчувственный жилец, С глухой и вялою душою, Чем добровольной слепотою Убивший все, чем красен свет, Завистник гения и славы? Нет! жалобы твои неправы, Друг Пушкин, счастлив, кто поэт; Его блаженство прямо с неба; Он им не делится с толпой: Его судьи лишь чада Феба; Ему ли с пламенной душой Плоды святого вдохновенья К ногам холодных повергать И на коленах ожидать От недостойных одобренья? Один, среди песков, Мемнон, Седя с возвышенной главою, Молчит — лишь гордою стопою Касается ко праху он; Но

лишь денницы появленье Вдали восток воспламенит — В восторге мрамор песнь гласит. Таков поэт, друзья; презренье В пыли таящимся душам! Оставим их попрать стопам, А взоры устремим к востоку. Смотрите: не подвластный року И находя в себе самом Покой, и честь, и наслажденья, Муж праведный прямым путем Идет — и терпит ли гоненья, Избавлен ли от них судьбой — Он сходен там и тут с собой; Он благ без примеси не просит — Нет! в лучший мир он переносит Надежды лучшие свои. Так и поэт, друзья мои; Поэзия есть добродетель; Наш гений лучший нам свидетель. Здесь славы чистой не найдем — На что ж искать? Перенесем Свои надежды в мир потомства… Увы! «Димитрия» творец Не отличил простых сердец От хитрых, полных вероломства. Зачем он свой сплетать венец Давал завистникам с друзьями? Пусть Дружба нежными перстами Из лавров сей венец свила — В них Зависть терния вплела; И торжествует: растерзали Их иглы славное чело — Простым сердцам смертельно зло: Певец угаснул от печали. Ах! если б мог достигнуть глас Участия и удивленья К душе, не снесшей оскорбленья, И усладить ее на час! Чувствительность его сразила; Чувствительность, которой сила Мойны душу создала, Певцу погибелью была. Потомство грозное, отмщенья!.. И нам, друзья, из отдаленья Рассудок опытный велит Смотреть на сцену, где гремит Хвала — гул шумный и невнятный; Подале от толпы судей! Пока мы не смешались с ней, Свобода друг нам благодатный; Мы независимо, в тиши Уютного уединенья, Богаты ясностью души, Поем для муз, для наслажденья, Для сердца верного друзей; Для нас все обольщенья славы! Рука завистников-судей Душеубийственной отравы В ее сосуд не подольет, И злобы крик к нам не дойдет. Страшись к той славе прикоснуться, Которою прельщает Свет — Обвитый розами скелет; Любуйся издали, поэт, Чтобы вблизи не ужаснуться. Внимай избранным судиям: Их приговор зерцало нам; Их одобренье нам награда, А порицание ограда От убивающия дар Надменной мысли совершенства. Хвала воспламеняет жар; Но мам не в ней искать блаженства — В труде… О благотворный труд, Души печальныя целитель И счастия животворитель! Что пред тобой ничтожный суд Толпы, в решениях пристрастной, И ветреной, и разногласной? И тот же Карамзин, друзья, Разимый злобой, несраженный И сладким лишь трудом блаженный, Для нас пример и судия. Спросите: для одной ли славы Он вопрошает у веков, Как были, как прошли державы, И чадам подвиги отцов На прахе древности являет? Нет! он о славе забывает В минуту славного труда; Он беззаботно ждет суда От современников правдивых, Не замечая и лица Завистников несправедливых. И им не разорвать венца, Который взяло дарованье; Их злоба — им одним страданье. Но пусть и очаруют свет — Собою счастливый поэт, Твори, будь тверд; их зданья ломки; А за тебя дадут ответ Необольстимые потомки.

ПОСЛАНИЯ К КН. ВЯЗЕМСКОМУ И В. Л. ПУШКИНУ

Милостивый государь Василий Львович и ваше сиятельство князь Петр Андреевич!

1

 Вот прямо одолжили, Друзья! вы и меня писать стихи взманили. Посланья ваши — в добрый час сказать, В худой же помолчать — Прекрасные; и вам их грации внушили. Но вы желаете херов, И я хоть тысячу начеркать их готов, Но только с тем, чтобы в зоилы И самозванцы-судии Меня не завели мои Перо, бумага и чернилы. Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист; Грамматика тебя угодником считает, И никогда твой вкус не ковыляет. Но кажется, что ты подчас многоречист, Что стихотворный жар твой мог бы быть живее, А выражения короче и сильнее; Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас Предмет свой забываешь! Твое «посланье» в том живой пример для нас. В начале ты завистникам пеняешь: «Зоилы жить нам не дают! — Так пишешь ты. — При них немеет дарованье, От их гонения один певцу приют — Молчанье!» Потом ты говоришь: «И я любил писать; Против нелепости глупцов вооружался; Но гений мой и гнев напрасно истощался: Не мог безумцев я унять! Скорее бороды их оды вырастают, И бритву критики лишь только притупляют, Итак, пришлось молчать!» — Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья Должно быть для певца? Гоненъе ль зависти? Или иносказанья, Иль оды пачкунов без смысла, без конца?.. Но тут и все погрешности посланья; На нем лишь пятнышко одно, А не пятно. Рассказ твой очень мил: он, кстати, легок, ясен! Конец прекрасен! Воображение мое он так кольнул, Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе, Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре Веселию кричать: ура! и протянул Уж руку, не найду ль волшебного бокала. Но, ах! моя рука поймала Лишь Друга юности и всяких лет! А вас, моих друзей, вина и счастья, нет!.. Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт, Перед судилище явись с твоим «посланьем». Мой друг, твои стихи блистают дарованьем, Как дневный свет. Характер в слоге твой есть точность выраженья, Искусство — простоту с убранством соглашать, Что должно в двух словах, то в двух словах сказать И красками воображенья Простую мысль для чувства рисовать! К чему ж тебя твой дар влечет, еще не знаю, Но уверяю, Что Фебова печать на всех твоих стихах! Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах, Ты Рифмина убить способен эпиграммой, Но и высокое тебе не высоко, Воображение с тобою не упрямо, И для тебя летать за ним легко По высотам и по лугам Парнаса. Пиши! тогда скажу точней, какой твой род; Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод, Которая живет не для веков, для часа, Тебе за «песенку» перелететь дала, А много, много за «посланье». Но кстати о посланье; О нем ведь, помнится, вначале речь была. Послание твое — малютка, но прекрасно, И все в нем коротко, да ясно. «У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!» — Прелестный стих и точно твой. «Язык их — брань; искусство — Пристрастьем заглушать священной правды чувство; А демон зависти — их мрачный Аполлон!» Вот сила с точностью и скромной простотою! Последний стих — огонь; над трепетной толпою Глупцов, как метеор, ужасно светит он! Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство Не к смыслу привело, а к рифме вероломство! Скажи, кто этому словцу отец и мать? Известно: девственная вера И буйственный глагол — ломать. Смотри же, ни в одних стихах твоих примера Такой ошибки нет. Вопрос: О ком ты говоришь в посланье? О глупых судиях, которых толкованье Лишь косо потому, что их рассудок кос. Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает, Где на доверенность прекрасныя души Предательством злодей коварный отвечает. Хоть тысячу зоил пасквилей напиши, Не вероломным свет хулителя признает, Но злым завистником иль попросту глупцом. Позволь же заклеймить хером Твое мне вероломство. «Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец; Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец; Ты из моих стихов потомство В свои стихи отмежевал, А в утверждение из Фебова закона Еще и добрую статейку приискал! Не тронь! иль к самому престолу Аполлона Я с апелляцией пойду И вмиг с тобой процесс за рифму заведу!» Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство; Грабитель ты, не я; И ум — правдивый судия, Не на твое, а на мое потомство Ему быть рифмой дал приказ, А Феб уж подписал и именной указ. Поверь, я стою не укора, А похвалы. Вот доказательство: «Как волны от скалы, Оно несется вспять!» — такой стишок умора. А следующий стих, блистательный на взгляд: «Что век зоила — день! век гения — потомство!» Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд, Есть настоящее рассудка вероломство! Сначала обольстил и мой рассудок он; Но… с нами буди Аполлон! И словом, как глупец надменный, На высоту честей Фортуной вознесенный, Забыв свой низкий род, Дивит других глупцов богатством и чинами, Так точно этот стих-урод Дивит невежество парадными словами; Но мигом может вкус обманщика сразить, Сказав рассудку в подтвержденье: «Нельзя потомству веком быть!» Но станется и то, что и мое решенье Своим «быть по сему» Скрепить бог Пинда не решится; Да, признаюсь, и сам я рад бы ошибиться: Люблю я этот стих наперекор уму. Еще одно пустое замечанье: «Укрывшихся веков» — нам укрываться страх Велит; а страха нет в веках. Итак, «укрывшихся» — в изгнанье; «Не ведает врагов» — не знает о врагах — Так точность строгая писать повелевает, И муза точности закон принять должна, Но лучше самого спроси Карамзина: Кого не ведает или о ком не знает, То самой точности точней он должен знать. Вот все, что о твоем посланье, Прелестный мой поэт, я мог тебе сказать. Чур не пенять на доброе желанье; Когда ж ошибся я, беды в ошибке нет; При этой критике есть и ответ: Прочти и сделай замечанье. А в заключение обоим вам совет: «Когда завистников свести с ума хотите И вытащить глупцов из тьмы на белый свет — Пишите!»

2

На этой почте все в стихах, А низкой прозою ни слова. Вот два посланья вам — обнова, Которую для муз скроил я второпях. Одно из них для вас, а не для света; В нем просто критика, и запросто одета, В простой, нестихотворный слог. Другим я отвечать хотел вам на «посланья», В надежде заслужить рукоплесканья От всех, кому знаком парнасский бог. Но вижу, что меня попутала поспешность; В моем послании великая погрешность; Слог правилен и чист, но в этом славы нет: При вас, друзья, писать нечистым слогом стыдно, Но связи в нем не видно И видно, что спешил поэт! Нет в мыслях полноты и нет соединенья, А кое-где есть повторенья. Но так и быть, «Бедой своей ума мы можем прикупить!» Так Дмитриев, пророк и вкуса и Парнаса, Сказал давно. И аксиомой быть для нас теперь должно: «Что в час сотворено, то не живет и часа. Лишь то, что писано с трудом, читать легко. Кто хочет вдруг замчаться далеко, Тот в хлопотах умчит и глупость за собою! Спеши не торопясь, а твердою стопою, И ни на шаг вперед, Покуда тем, что есть, не сделался довольным, Пока назад смотреть не смеешь с духом вольным, Иначе от задов переднее умрет Или напишутся одни иносказанья!» Простите. Ваши же «посланья» Оставлю у себя, чтобы друзьям прочесть, У вас их список есть; К тому же Вяземский велит жить осторожно: Он у меня свои стихи безбожно, На время выпросив, на вечность удержал; Прислать их обещал, Но все не присылает; Когда ж пришлет, Об этом знает тот, Кто будущее знает. Милостивые государи, имею честь пребыть вашим покорнейшим слугою. В. Жуковский.

К КНЯЗЮ ВЯЗЕМСКОМУ

Нам славит древность Амфиона: От струн его могущих звона Воздвигся город сам собой… Правдоподобно, хоть и чудно. Что древнему поэту трудно? А нынче?.. Нынче век иной. И в наши бедственные леты Не только лирами поэты Не строят новых городов, Но сами часто без домов, Богатым платят песнопеньем За скудный угол чердака, И греются воображеньем В виду пустого камелька. О Амфион, благоговею! Но, признаюсь, не сожалею, Что дар твой: говорить стенам, В наследство не достался нам. Славнее говорить сердцам, И пробуждать в них чувства пламень, Чем оживлять бездушный камень, И зданья лирой громоздить. С тобой хочу я говорить, Мой друг и брат по Аполлону; Склонись к знакомой лиры звону; Один в нас пламенеет жар; Но мой удел на свете — струны, А твой и сладких песен дар И пышные дары фортуны. Послушай повести моей (Здесь истина без украшенья): Был пастырь образец смиренья; От самых юношеских дней Святого алтаря служитель, Он чистой жизнью оправдал Всё то, чем верных умилял В христовом храме, как учитель; Прихожан бедных тесный мир Был подвигов его свидетель; Невидимую добродетель Его лишь тот, кто наг иль сир, Иль обречен был к униженью, Вдруг узнавал по облегченью Тяжелыя судьбы своей. Ему науки были чужды — И нет в излишнем знаньи нужды — Он редкую между людей В простой душе носил науку: Страдальцу гибнущему руку В благое время подавать. Не знал он твердого искусства Умы витийством поражать И приводить в волненье чувства; Но, друг, спроси у сироты: Когда в одежде нищеты, Потупя взоры торопливо, Она стояла перед ним С безмолвным бедствием своим, Умел ли он красноречиво В ней сердце к жизни оживлять, И мир сей страшный украшать Надеждою на провиденье? Спроси, умел ли в страшный

час, Когда лишь смерти слышен глас, Лишь смерти слышно приближенье, Он с робкой говорить душой, И, скрыв пред нею мир земной, Являть пред нею мир небесный? Как часто в угол неизвестный, Где нищий с гладною семьей От света и стыда скрывался, Он неожиданный являлся С святым даяньем богачей, Растроганных его мольбою!.. Мой милый друг, его уж нет; Судьба внезапною рукою Его в другой умчала свет, Не дав свершить здесь полдороги; Вдовы ж наследство: одр убогий, На коем жизнь окончил он, Да пепел хижины сгорелой, Да плач семьи осиротелой… Скажи, вотще ль их жалкий стон? О нет! он, землю покидая, За чад своих не трепетал, Верней он в час последний знал, Что их найдет рука святая Неизменяющего нам; Он добрым завещал сердцам Сирот оставленных спасенье. Сирот в семействе бога нет; Исполним доброго завет, И оправдаем провиденье.

К ВЯЗЕМСКОМУ

ответ на его послание к друзьям

Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и поэт! Проблему, что в тебе ни крошки дара нет, Ты вздумал доказать посланьем, В котором, на беду, стих каждый заклеймен Высоким дарованьем! Притворство в сторону! знай, друг, что осужден Ты своенравными богами На свете жить и умереть с стихами, Так точно, как орел над тучами летать, Как благородный конь кипеть пред знаменами, Как роза на лугу весной благоухать! Сноси ж без ропота богов определенье! Не мысли почитать успех за обольщенье И содрогаться от похвал! Хвала друзей — поэту вдохновенье! Хвала невежд — бряцающий кимвал! Страшися, мой певец, не смелости, но лени! Под маской робости не скроешь ты свой дар; А тлеющий в твоей груди священный жар Сильнее, чем друзей и похвалы и пени! Пиши, когда писать внушает Аполлон! К святилищу, где скрыт его незримый трон. Известно нам, ведут бесчисленны дороги; Прямая же одна! И только тех очам она, мой друг, видна, Которых колыбель парнасским лавром боги Благоволили в час рожденья осенить! На славном сем пути певца встречает Гений, И, весел посреди божественных явлений, Он с беззаботностью младенческой идет, Куда рукой неодолимой, Невидимый толпе, его лишь сердцу зримый, Крылатый проводник влечет! Блажен, когда, ступив на путь, он за собою Покинул гордости угрюмой суеты И славолюбия убийственны мечты! Тогда с свободною и ясною душою Наследие свое, великолепный свет, Он быстро на крылах могущих облетает И, вдохновенный, восклицает, Повсюду зря красу и благо: я поэт! Но горе, горе тем, на коих Эвмениды, За преступленья их отцов, Наслали Фурию стихов! Для них страшилищи и Феб и Аониды! И визг карающих свистков Во сне и наяву их робкий слух терзает! Их жребий — петь назло суровых к ним судей! Чем громозвучней смех, тем струны их звучней, И лира, наконец, к перстам их прирастает! До Леты гонит их свирепый Аполлон; Но и забвения река их не спасает! И на брегу ее, сквозь тяжкий смерти сон, Их тени борются с бесплотными свистками! Но, друг, не для тебя сей бедственный удел! Природой научен, ты верный путь обрел! Летай неробкими перстами По очарованным струнам И музы не страшись! В нерукотворный храм Стезей цветущею, но скрытою от света Она ведет поэта. Лишь бы любовью красоты И славой чистою душа в нас пламенела, Лишь бы, минутное отринув, с высоты Она к бессмертному летела — И муза счастия богиней будет нам! Пускай слепцы ползут по праху к похвалам, Венцов презренных ищут в прахе И, славу позабыв, бледнеют в низком страхе, Чтобы прелестница-хвала, Как облако, из их объятий не ушла! Им вечно не узнать тех чистых наслаждений, Которые дает нам бескорыстный Гений, Природы властелин, Парящий посреди безбрежного пучин, Красы верховной созерцатель И в чудном мире сем чудесного создатель! Мой друг, святых добра законов толкователь, Поэт, на свете сем — всех добрых семьянин! И сладкою мечтой потомства, оживленный… Но нет! потомство не мечта! Не мни, чтоб для меня в дали его священной Одних лишь почестей блистала суета! Пускай правдивый суд потомством раздается, Ему внимать наш прах во гробе не проснется, Не прикоснется он к бесчувственным костям! Потомство говорит, мой друг, одним гробам; Хвалы ж его в гробах почиющим невнятны! Но в жизни мысль о нем нам спутник благодатный Надежда сердцем жить в веках, Надежда сладкая — она не заблужденье; Пускай покроет лиру прах — В сем прахе не умолкнет пенье Душой бессмертной полных струн! Наш гений будет, вечно юн. Неутомимыми крылами Парить над дряхлыми племен и царств гробами; И будет пламень, в нас горевший, согревать Жар славы, благости и смелых помышлений В сердцах грядущих поколений; Сих уз ни Крон, ни смерть не властны разорвать! Пускай, пускай придет пустынный ветр свистать Над нашею с землей сровнявшейся могилой — Что счастием для нас в минутной жизни было, То будет счастием для близких нам сердец И долго после нас; грядущих лет певец От лиры воспылает нашей; Внимая умиленно ей, Страдалец подойдет смелей К своей ужасной, горькой чаше И волю промысла, смирясь, благословит; Сын славы закипит, Ее послышав, бранью И праздный меч сожмет нетерпеливой дланью… Давно в развалинах Сабинский уголок, И веки уж над ним толпою пролетели — Но струны Флакковы еще не онемели! И, мнится, не забыл их звука тот поток С одушевленными струями, Еще шумящий там, где дружными ветвями В кудрявые венцы сплелися древеса! Там под вечер, когда невидимо роса С роскошной свежестью на землю упадает И мирты спящие Селена осребряет, Дриад стыдливых хоровод Кружится по цветам, и тень их пролетает По зыбкому зерцалу вод! Нередко в тихий час, как солнце на закате Лиет румяный блеск на море вдалеке И мирты темные дрожат при ветерке, На ярком отражаясь злате,— Вдруг разливается как будто тихий звон, И ветерок и струй журчанье утихает, Как бы незримый Аполлон Полетом легким пролетает — И путник, погружен в унылость, слышит глас: «О смертный! жизнь стрелою мчится! Лови, лови летящий час! Он, улетев, не возвратится».

<А. А. ПРОТАСОВОЙ>

Что делаешь, Сандрок? Кружишься ль, как сверчок, По стульям, по окошкам? Стрижешь ли морды кошкам? Рисуешь ли усы, Крючки и колбасы На Вицмановой роже? Иль чертиков в рогоже Сажаешь на носы? Иль мух вбираешь в банки, Иль лежа на лежанке, Бутылкам, сундукам, И сальным парикам, И рыжим женихам Рассказываешь с жаром? Иль рожами смешишь, Иль споришь с самоваром, И чайники казнишь? Ты милое творенье; Ты взглядом обратишь И горе в восхищенье; С тобой явилась в свет Веселость, гость крылатый; Она твой провожатый, При ней несчастья нет.

АРЕОПАГУ

О мой Ареопаг священный, С моею музою смиренной Я преклоняюсь пред тобой! Публичный обвинитель твой, Малютка Батюшков, гигант по дарованью, Уж суд твой моему «Посланью» В парнасский протокол вписал За скрепой Аполлона, И я к подножию божественного трона С повинной головой предстал, С поправками «Посланья» И парой слов для оправданья! Прошу, да пред него и Аристарх-певец С своею критикой предстанет, И да небесный Феб, по Пинду наш отец, На наше прение негневным взором взглянет! За что ж о плане ты, мой грозный судия, Ни слова не сказал? О, страшное молчанье! Им муза робкая оглушена моя! И ей теперь мое «Посланье» Уродом кажется под маской красоты! Злодей! молчанием сказал мне больше ты Один, чем критиков крикливое собранье Разбора строгого шумящею грозой! Но так и быть, перед тобой Все тайные ошибки! О чем молчишь — о том и я хочу молчать!.. Чтоб безошибочно, мой милый друг, писать, На то талант твой нужен гибкий! Дерзнет ли свой листок он в тот вплести венец? Ужасный стих! так ты воскликнул, мой певец! И музы все с тобой согласны! Да я и сам кричу, наморщившись: ужасный! Вотще жую перо, вотще молюсь богам, Чтоб от сего стиха очистили «Посланье»! Напрасное пера невинного жеванье, Напрасные мольбы! — поправь его ты сам! Не можешь? Пусть живет векам на посмеянье! Кто славы твоея опишет красоту! Ты прав: опишет — вздор, написанный водою, А твоея — урод! Готов одной чертою Убить сей стих! Но, друг! смиренную чету Двух добрых рифм кто разлучить решится? Да, может быть, моя поправка пригодится?.. Кто славных дел твоих постигнет красоту? — Не лучше ли? Прими Ж, мой друг, сию поправку, А прежний вздорный стих в отставку. Что далее?.. Увы! я слышу не впервой, Что стих: Дробила над главой. Земных народов брань, и что ж еще: державы! — Смешной и темный стих! Быть может, бес лукавый, Моих баллад герой, Сшутил таким стихом коварно надо мной. Над искусителем себя мы позабавим Балладой новою, а стих хоть так поправим: Ниспровергала, враг земных народов, брань!.. Нет! выше бурь венца… Ты здесь, мой друг, в сомненье; Но бури жизни есть для всякого певца Не запрещенное от Феба выраженье! А бури жизни, друг, чем лучше бурь венца? Итак, сомнение приняв за одобренье, Я с бурями венца отважно остаюсь — Вверяясь твоему сомненью, Спокойно на брегу с моей подругой ленью Сижу и бурям критики смеюсь. Другой же стих — твоя, а не моя погрешность; Затмила, кажется, рассудок твой поспешность: Ведь невнимательных царей В Посланье нет! лишь ты, по милости своей, Был невнимательный читатель; А может быть, и то, что мой переписатель Царей не отделил От их народов запятою И так одной пера чертою Земной порядок помутил. Итак — здесь виноват не я, а запятая, И критика твоя косая.— Под наклонившихся престолов царских сень Народы ликовать стекалися толпами. По мненью твоему, туман. Прости! но с критикой твоей я не согласен, И в этих двух стихах смысл, кажется мне, ясен! Зато другие два, как шумный барабан, Рассудку чуждые, лишь только над ушами Господствуют: мой трон у галлов над главами, Разгрянувшись… Своими страшными кусками Подобен сухарю и так же сух, как он. Словечко вспыхнул мне своею быстротою Понравилось — винюсь, смиряясь пред тобою; И робкою пишу рукою: Вспылал, разверзнувшись как гибельный волкан. Но чем же странен великан, С развалин пламенных ужасными очами Сверкающий на бледный свет? — Тут, право, милый друг, карикатуры нет! Вот ты б, малютка, был карикатура, Когда бы мелкая твоя фигура Задумала с развалин встать И на вселенну посверкать. А тень огромная свирепого тирана… Нет… Я горой за великана! Зато, мой друг, при сих забавных трех стихах Пред критикой твоей бросаю лирой в прах И рад хоть казачка плясать над их могилой: Там все… И вот как этот вздор поправил Феб мой хилый: Там все — и весь, и град, и храм — взывало: брань! Все, раболепствуя мечтам тирана, дань К его ужасному престолу приносило… Поправка — но вопрос, удачна ли она? И мздой свою постель страданье выкупало! Конечно, здесь твой вкус надменный испугало Словечко бедное: постель? Постель бедна Для пышности стихов — не спорю я нимало; Но если муза скажет нам: И мздой свой бедный одр страданье выкупало, — Такой стишок ее понравится ль ушам? Как быть! но мой припев: поправь, как хочешь, сам! И дай вздохнуть моей ты лени — Тем боле, что твои совсем некстати пени За этот добрый стих, в котором смысла нет; И юность их была, как на могиле цвет! Здесь свежесть юная и блеск цветочка милый Противоположен унынию могилы; На гробе расцветя, цветок своей красой Нам о ничтожности сильней напоминает: Не украшает он, а только обнажает Пред нами ужас гробовой. И гроба гость, цветок — символ для нас унылый, Что все живет здесь миг, и для одной могилы… И хитростью… Мой друг, я не коснусь до первых двух стихов! В них вся политика видна Наполеона! И всем известно нам, что, неизбежный ков Измены, хитрости расставивши близ трона. Лишь только добивал его громами он. Не будь Наполеон — Разбитый громами охотно я б поставил! Последние ж стихи смиренно я поправил, А может быть, еще поправкой и добил: По ним свободы враг отважною стопою За всемогуществом шагал от боя к бою! Что скажешь? угодил? — А следующий стих, на ратей переходы Служащий рифмою, я так переменил: Спешащих раздробить еще престол свободы. Еще трем карачун; их смуглый мой зоил (Воейков) На смерть приговорил: И вслед ему всяк час за ратью рать летела — И по следам его на место: вслед всяк час Поставить рожица мне смуглая велела! И я исполнил сей приказ! Уж указуешь путь державною рукой — Приказано писать: уж отверзаешь путь. Перед тобой весь мир — писать: перед тобою Мир — весь же зачеркнуть… Еще на многие стихи он покосился, Да я не согласился.

<К Т. Е. БОКУ>

I

Мой друг, в тот час, когда луна Взойдет над русским станом, С бутылкой светлого вина, С заповедным стаканом Перед дружиной у огня Ты сядь на барабане — И в сонме храбрых за меня Прочти Певца во стане. Песнь брани вам зажжет сердца! И, в бой летя кровавый, Про отдаленного певца Вспомянут чада славы!

II

Любезный друг, гусар и Бок! Планетам изменять нимало нам не стыдно! Их путь от нас далек; К тому ж, мой друг, для звезд небесных не обидно, Когда забудешь их на час для звезд земных! Для беспредельности одной они сияют И в гордости своей совсем не замечают Слепцов, которые из мрачности земной Их куртизируют подзорною трубой! Хоть я и не гусар, но клясться рад с тобой Священным именем пророка, Что, встретившись, как ты, с прекрасною четой, Забыл бы звезды все, Жуковского и Бока! В осьмом часу тебя готов я ждать! Но завяжи глаза, чтоб к нам дойти вернее, Чтобы опять сирены не видать! Близ пропасти слепой всегда пройдет смелее.