Стихотворения

Жуковский Василий Андреевич

III

Мой милый Бок! Не думай, чтоб я был ленивый лежебок! Или пренебрегал твоим кабриолетом,— Нет, нет! но как гусар ты поступил с поэтом! (Как друг-гусар, прошу меня понять): Как друг ты, согласив с своим мое желанье, Спешишь скорей меня обнять, Скорее разделить со мной очарованье, Которое сестра прелестная твоя Своим присутствием вокруг нас разливает — И дружба этому прямую цену знает. Но как гусар ты все смутил, душа моя: Ты хочешь приступом взять мирного поэта; Ты силою кабриолета Затеял, в миг один, весь план его взорвать!.. Послушай: сняв мундир, привычку разрушать Оставь с мундиром и усами! Капитуляция была уж между нами; Стояло в ней: тебе от друга вести ждать; Дождавшись же, за ним в своем кабриолете И налицо во весь опор скакать. Но, видно, это все ты предал жадной Лете И в памяти одну лишь дружбу сохранил! Итак, чтоб памяти ты вновь не утопил, Вот для тебя рецепт от сей чумы ужасной, Вот план мой письменный, по пунктам, точный, ясный: Пункт первый: подождать! Ты знаешь, до Печор я еду провожать Своих друзей — на то дней семь иль восемь сроку. Коль скоро возвращусь, тотчас записку к Боку, И в этом пункт второй — но как ее послать? Не лучше ли тебе меня уж в Дерпте ждать? Мы вместе славно прокатимся! Мой план не весь! еще есть пунктов пять, Но на словах мы лучше объяснимся! Прости! завидуя моим дурным стихам, На месте их теперь желал бы быть я сам. P. S. Когда ты через десять дней, По обстоятельствам, за другом и поэтом Не можешь сам скакать с своим кабриолетом, То хоть одних пришли с ним лошадей.

<К КН. ВЯЗЕМСКОМУ>

Благодарю, мой друг, тебя за доставленье Твоих пленительных стихов! На Волге встретилось с тобою вдохновенье! Ты, с крутизны ее лесистых берегов Смотря на пышные окрестностей картины, С природы список нам похожий написал. И я тебе вослед мечтою пробегал Прибрежных скал вершины; Смотрел, как быстрые крылатые струга, Сокровищ земледелья полны, Рулями острыми разрезывали волны; Как селы между рощ пестрили берега; Как дым их, тонкими подъемляся столбами, Взвивался и белел на синеве лесов И, медленно всходя, сливался с облаками,— Вот что, по милости твоих, мой друг, стихов, Как наяву, я видел пред собою. Прочел я их один, потом прочли со мною Тургенев с Гнедичем, и Блудов, и Дашков. Потом и критику-богиню пригласили Их с хладнокровием, ей сродным, прочитать. Мы, слушая ее, стихи твои херили, Тебе же по херам осталось поправлять! Вот общий приговор богини беспристрастной: «Ваш Вяземский прямой поэт! Он ищет простоты, но простоты прекрасной; И вялости в его стихах признака нет. Дар живописи он имеет превосходный! Природу наблюдать его умеет взор! Презревши вымыслов блистательный убор, Он в скромной простоте, красам природы сродный, Живописует нам природы красоты! Он в ней самой берет те сильные черты, Из коих создает ее изображенье И списка точностью дивит воображенье». Такой был общий приговор! Потом перебирать свободно Богиня принялась стихи поочередно, И вышел строгий перебор! Послушай и поправь, когда тебе угодно! Благоухает древ Трепещущая сень. Богиня утверждает (Я повторяю то, поэту не во гнев), Что худо делает, когда благоухает, Твоя трепещущая сень! Переступившее ж последнюю ступень На небе пламенном вечернее светило — В прекраснейших стихах ее переступило, Да жаль, что в точности посбилось на пути; Нельзя ль ему опять на небеса взойти, Чтоб с них по правилам грамматики спуститься, Чтоб

было ясно все на небе и в стихах? Я скатерть синих вод сровнялась в берегах: Равняться в берегах твоих ей не годится, Когда в моих она сровнялася давно Не синей скатертью, а попросту рекою: Мой стих перед тобою, Но красть у бедняка богатому грешно! О сем стихе, где живописи много: Кто в облачной дали конец тебе прозрит? Богиня говорит, И справедливо, хоть и строго: Прозреть, предвидеть — все равно! Прозреть нам можно то одно, Что не сбылось еще, чему лишь можно сбыться; Итак, сие словцо не может пригодиться К концу реки! Он есть давно, хотя и скрыт, Ты вместо вялого словечка различит Великолепное прозрит вклеил не к месту И безобразную с ним сочетал невесту: И неподвижный взор окованный стоит! Как хочешь стой, но он в жестоком положенье! Из одинаких весь сей стих лоскутьев сшит: Стоит, оковы, недвиженье — Одно! Такой халат читателя смешит! Огромные суда в медлительном паренье: Запрещено, мой друг, — и нечем пособить!— Указом критики судам твоим парить: Им предоставлено смиренное теченье; А странное: столбы на них — Простым словцом: и мачты их Сама своей рукой богиня заменила! Но те твои стихи она лишь похерила, В которых ты, внимая гласу волн, Нам говоришь: люблю гнать резво челн По ропотным твоим зыбям и, сердцем весел, Под шумом дружных вёсел И прочее: зво… челн — ей неприятный звук. А вёсел рифма ли на весел, милый друг? Жаль! Ведь последний стих разительно прекрасен! Воображению он сильно говорит; Но рифма вздорная косится и брюзжит! Как быть? Она деспот, и гнев ее ужасен! Нельзя ли рифму нам другую приискать, Чтобы над веслами беспечно задремать, Не опасаяся, чтоб вздорщицу смутили, И также, чтобы нас воздушные мечты, А не тяжелые златые веселили?.. Но наше дело — хер! Поправки ж делай ты, Покаты гор крутых! — не лучше ли пещеры? Воспрянувших дубрав! — развесистых дубрав, Или проснувшихся! Слова такой же меры, А лучше! В этом вкус богини нашей прав? Воспрянувших, мой друг, понятно, да не ясно. Все прочее прекрасно! Но я б весьма желал, чтоб своды глас забав Не галлицизмами окрестности вверяли, А русским языком волнам передавали. Младое пенье их — прекрасная черта! Их слава ясная, как вод твоих зерцало! Стих сильный, а нельзя не похерить начало! Поставь, прошу тебя: и слава их чиста, Чтоб следующим трем был способ приютиться. О двух других стихах — прекрасных, слоза нет — Ни я, ни критика не знаем, как решиться: В них тьма, но в этой тьме скрывается поэт! Гремящих бурь боец, он ярости упорной Смеется, опершись на брег, ему покорный! Боец не то совсем, что ты хотел сказать. Твой Гений, бурь боец, есть просто бурь служитель, Наемный их боец; а мне б хотелось знать, Что он их победитель! Нельзя ли этот стих хоть так перемарать: Презритель шумных бурь, он злобе их упорной Смеется, опершись на брег, ему покорный! Презритель — новое словцо; но признаюсь: Не примешь ты его, я сам принять решусь! К Фетиде с гордостью… Твоей, мой друг, Фетиде Я рад бы из стихов дорогу указать. В пучину Каспия приличней бы сказать. Сравнение полней, и Каспий не в обиде! А бег виющийся ручья — Неловко — власть твоя; Я б смело написал: журчащего в дубраве. Спроси о том хоть музу ты свою, Виющийся идет не к бегу, а к ручью. Вот все!.. Согласен будь иль нет, ты в полном праве!

ГОСУДАРЫНЕ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ АЛЕКСАНДРЕ ФЕДОРОВНЕ НА РОЖДЕНИЕ В. КН. АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА

Послание

Изображу ль души смятенной чувство? Могу ль найти согласный с ним язык? Что лирный глас и что певца искусство?.. Ты слышала сей милый первый крик, Младенческий привет существованью; Ты зрела блеск проглянувших очей И прелесть уст, открывшихся дыханью… О, как дерзну я мыслило моей Приблизиться к сим тайнам наслажденья? Он пролетел, сей грозный час мученья; Его сменил небесный гость Покой И тишина исполненной надежды; И, первым сном сомкнув беспечны вежды, Как ангел спит твой сын перед тобой… О матерь! кто, какой язык земной Изобразит сие очарованье? Что с жизнию прекрасного дано, Что нам сулит в грядущем упованье, Чем прошлое для нас озарено, И темное к безвестному стремленье, И ясное для сердца провиденье, И что душа небесного досель В самой себе неведомо скрывала — То всё теперь без слов тебе сказала Священная младенца колыбель. Забуду ль миг, навеки незабвенный?.. Когда шепнул мне тихой вести глас, Что наступил решительный твой час,— Безвестности волнением стесненный, Я ободрить мой смутный дух спешил На ясный день животворящим взглядом. О, как сей взгляд мне душу усмирил! Безоблачны, над пробужденным градом, Как благодать лежали небеса; Их мирный блеск, младой зари краса, Всходящая, как новая надежда; Туманная, как таинство, одежда Над красотой воскреснувшей Москвы; Бесчисленны церквей ее главы, Как алтари, зажженные востоком, И вечный Кремль, протекшим мимо Роком Нетронутый свидетель божества, И всюду глас святого торжества, Как будто глас Москвы преображенной… Все, все душе являло ободренной Божественный спасения залог. И с верою, что близко провиденье, Я устремлял свой взор на тот чертог, Где матери священное мученье Свершалося как жертва в оный час… Как выразить сей час невыразимый, Когда еще сокрыто все для нас, Сей час, когда два ангела незримы, Податели конца иль бытия, Свидетели страдания безвластны, Еще стоят в неведенье, безгласны, И робко ждут, что скажет Судия, Кому из двух невозвратимым словом Иль жизнь, иль смерть велит благовестить?.. О, что в сей час сбывалось там, под кровом Царей, где миг был должен разрешить Нам промысла намерение тайно, Угадывать я мыслью не дерзал; Но сладкий глас мне душу проникал: «Здесь божий мир; ничто здесь не случайно!» И верила бестрепетно душа. Меж тем, восход спокойно соверша, Как ясный бог, горело солнце славой; Из храмов глас молений вылетал; И, тишины исполнен величавой, Торжественно державный Кремль стоял… Казалось, все с надеждой ожидало. И в оный час пред мыслию моей Минувшее безмолвно воскресало: Сия река, свидетель давних дней, Протекшая меж стольких поколений, Спокойная меж стольких изменений. Мне славною блистала стариной; И образы великих привидений Над ней, как дым, взлетали предо мной; Мне чудилось: развертывая знамя, На бой и честь скликал полки Донской; Пожарский мчал, сквозь ужасы и пламя, Свободу в Кремль по трупам поляков; Среди дружин, хоругвей и крестов Романов брал могущество державы; Вводил полки бессмертья и Полтавы Чудесный Петр в столицу за собой; И праздновать звала Екатерина Румянцева с вождями пред Москвой Ужасный пир Кагула и Эвксина. И, дальние лета перелетев, Я мыслию ко близким устремился. Давно ль, я мнил, горел здесь божий гнев? Давно ли Кремль разорванный дымился? Что зрели мы?.. Во прахе дом царей; Бесславие разбитых алтарей; Святилища, лишенные святыни; И вся Москва как гроб среди пустыни. И что ж теперь?.. Стою на месте том, Где супостат ругался над Кремлем, Зажженною любуяся Москвою,— И тишина святая надо мною; Москва жива; в Кремле семья царя; Народ, теснясь к ступеням алтаря, На празднике великом воскресенья Смиренно ждет надежды совершенья, Ждет милого пришельца в божий свет… О, как у всех душа заликовала, Когда молва в громах Москве сказала Исполненный создателя обет! О, сладкий час, в надежде, в страхе жданный Гряди в наш мир, младенец, гость желанный Тебя узрев, коленопреклонен, Младой отец пред матерью спасенной В жару любви рыдает, слов лишен; Перед твоей невинностью смиренной Безмолвная праматерь слезы льет; Уже Москва своим тебя зовет… Но как понять, что в час сей непонятный Сбылось с твоей, младая мать, душой? О, для нее открылся мир иной. Твое дитя, как вестник благодатный, О лучшем ей сказало бытии; Чистейшие зажглись в ней упованья; Не для тебя теперь твои желанья, Не о тебе днесь радости твои; Младенчества обвитый пеленами, Еще без слов, незрящими очами В твоих очах любовь встречает он; Как тишина, его прекрасен сон; И жизни весть к нему не достигала… Но уж Судьба свой суд об нем сказала; Уже в ее святилище стоит Ему испить назначенная чаша. Что скрыто в ней, того надежда наша Во тьме земной для нас не разрешит… Но он рожден в великом граде славы, На высоте воскресшего Кремля; Здесь возмужал орел наш двоеглавый; Кругом него и небо и земля, Питавшие Россию в колыбели; Здесь жизнь отцов великая была; Здесь битвы их за честь и Русь кипели, И здесь их прах могила приняла — Обманет ли сие знаменованье?.. Прекрасное Россия упованье Тебе в твоем младенце отдает. Тебе его младенческие лета! От их пелен ко входу в бури света Пускай тебе вослед он перейдет С душой, на все прекрасное готовой; Наставленный: достойным счастья быть, Великое с величием сносить, Не трепетать, встречая рок суровый, И быть в делах времен своих красой. Лета пройдут, подвижник молодой, Откинувши младенчества забавы, Он полетит в путь опыта и славы… Да встретит он обильный честью век! Да славного участник славный будет! Да на чреде высокой не забудет Святейшего из званий: человек. Жить для веков в величии народном, Для блага всех — свое позабывать, Лишь в голосе отечества свободном С смирением дела свои читать: Вот правила царей великих внуку. С тобой ему начать сию науку. Теперь, едва проснувшийся душой, Пред матерью, как будто пред Судьбой, Беспечно он играет в колыбели, И Радости младые прилетели Ее покой прекрасный оживлять; Житейское от ней еще далеко… Храни ее, заботливая мать; Твоя любовь — всевидящее око; В твоей любви — святая благодать.

<К М. Ф. ОРЛОВУ>

О Рейн, о Рейн, без волненья К тебе дерзну ли подступить? Давно уж ты — река забвенья И перестал друзей поить Своими сладкими струями! На «Арзамас» тряхнул усами — И Киев дружбу перемог! Начальник штаба, педагог — Ты по ланкастерской методе Мальчишек учишь говорить О славе, пряниках, природе, О кубарях и о свободе — А нас забыл… Но так и быть! На страх пишу к тебе два слова! Вот для души твоей обнова: Письмо от милой красоты! Узнаешь сам ее черты! Я шлю его через другова, Санктпетербургского Орлова — Чтобы верней дошло оно. Прости! Но для сего посланья, Орлов, хоть тень воспоминанья Дай дружбе, брошенной давно!

<ГРАФИНЕ С. А. САМОЙЛОВОЙ>

Графиня, признаюсь, большой беды в том нет, Что я, ваш павловский поэт, На взморье с вами не катался, А скромно в Колпине спасался От искушения той прелести живой, Которою непобедимо Пленил бы душу мне вечернею порой И вместе с вами зримый, Под очарованной луной, Безмолвный берег Монплезира! Воскреснула б моя покинутая лира… Но что бы сделалось с душой? Не знаю! Да и рад, признаться, что не знаю! И без опасности все то воображаю, Что так прекрасно мне описано от вас: Как полная луна, в величественный час Всемирного успокоенья, Над спящею морской равниною взошла И в тихом блеске потекла Среди священного небес уединенья; С какою прелестью по дремлющим брегам Со тьмою свет ее мешался. Как он сквозь ветви лип на землю пробирался И ярко в темноте светился на корнях; Как вы на камнях над водою Сидели, трепетный подслушивая шум Волны, дробимыя пред вашею ногою, И как толпы крылатых дум Летали в этот час над вашей головою… Все это вижу я и видеть не боюсь, И даже в шлюпку к вам сажусь Неустрашимою мечтою! И мой беспечно взор летает по волнам! Любуюсь, как они кругом руля играют; Как прядают лучи по зыбким их верхам; Как звучно веслами гребцы их расшибают; Как брызги легкие взлетают жемчугом И, в воздухе блеснув, в паденье угасают!.. О мой приютный уголок! Сей прелестью в тебе я мирно усладился! Меня мой Гений спас. Графиня, страшный рок Неизбежимо бы со мною совершился В тот час, как изменил неверный вам платок. Забыв себя, за ним я бросился б в пучину И утонул. И что ж? теперь бы ваш певец Пугал на дне морском балладами Ундину, И сонный дядя Студенец, Склонивши голову на влажную подушку, Зевал бы, слушая Старушку! Платок, спасенный мной в подводной глубине, Надводных прелестей не заменил бы мне! Пускай бы всякий час я мог им любоваться, Но все бы о земле грустил исподтишка! Платок ваш очень мил, но сами вы, признаться, Милее вашего платка. Но только ль?.. Может быть, подводные народы (Которые, в своей студеной глубине Не зная перемен роскошныя природы, В однообразии, во скуке и во сне Туманные проводят годы), В моих руках увидя ваш платок, Со всех сторон столпились бы в кружок, И стали б моему сокровищу дивиться, И верно б вздумали сокровище отнять! А я?.. Чтоб хитростью от силы защититься, Чтоб шуткой чудаков чешуйчатых занять, Я вызвал бы их всех играть со мною в жмурки, Да самому себе глаза б и завязал! Такой бы выдумкой платок я удержал, Зато бы все моря мой вызов взбунтовал! Плыло бы все ко мне: из темныя конурки Морской бы вышел рак, кобенясь на клешнях; Явился бы и кит с огромными усами, И нильский крокодил в узорных чешуях, И выдра, и мокой, сверкающий чубами, И каракатицы, и устрицы с сельдями, Короче — весь морской содом! И начали б они кругом меня резвиться, И щекотать меня, кто зубом, кто хвостом, А я (чтобы с моим сокровищем-платком На миг один не разлучиться, Чтоб не досталось мне глаза им завязать Ни каракатице, ни раку, ни мокою) Для вида только бы на них махал рукою, И не ловил бы их, а только что пугал! Итак — теперь легко дойти до заключенья — Я в жмурки бы играл До светопреставленья; И разве только в час всех мертвых воскресенья, Платок сорвавши с глаз, воскликнул бы: поймал! Ужасный жребий сей поэта миновал! Платок ваш странствует по царству Аквилона, Но знайте, для него не страшен Аквилон,— И сух и невредим на влаге будет он! Самим известно вам, поэта Ариона Услужливый дельфин донес до берегов, Хотя грозилася на жизнь певца пучина! И нынче внук того чудесного дельфина Лелеет на спине красу земных платков! Пусть буря бездны колыхает, Пусть рушит корабли и рвет их паруса, Вокруг него ее свирепость утихает И на него из туч сияют небеса Благотворящей теплотою; Он скоро пышный Бельт покинет за собою, И скоро донесут покорные валы Его до тех краев, где треснули скалы Перед могущею десницей Геркулеса, Минует он брега старинного Гадеса, И — слушайте ж теперь, к чему назначил рок Непостоянный ваш платок! — Благочестивая красавица принцесса, Купаяся на взморье в летний жар, Его увидит, им пленится, И ношу милую поднесть прекрасной в дар Дельфин услужливый в минуту согласится. Но здесь неясное пред нами объяснится. Натуралист Бомар В ученом словаре ученых уверяет, Что никогда дельфинов не бывает У петергофских берегов И что поэтому потерянных платков Никак не может там ловить спина дельфина! И это в самом деле так! Но знайте: наш дельфин ведь не дельфин — башмак Тот самый, что в Москве графиня Катерина Петровна вздумала так важно утопить При мне в большой придворной луже! Но что же? От того дельфин совсем не хуже, Что счастие имел он башмаком служить Ее сиятельству и что угодно было Так жестоко играть ей жизнью башмака! Предназначение судьбы его хранило! Башмак дельфином стал для вашего платка! Воротимся ж к платку. Вы слышали, принцесса, Красавица, у берегов Гадеса Купался на взморье в летний жар, Его получит от дельфина; Красавицу с платком умчит в Алжир корсар; Продаст ее паше; паша назначит в дар Для императорова сына! Сын императоров — не варвар, а герой, Душой Малек-Адель, учтивей Солимана; Принцесса же умом другая Роксолана И точь-в-точь милая Матильда красотой! Не трудно угадать, чем это все решится! Принцессой деев сын пленится; Принцесса в знак любви отдаст ему платок; Руки ж ему отдать она не согласится, Пока не будет им отвергнут лжепророк, Пока он не крестится, Не снимет с христиан невольничьих цепей И не предстанет ей Геройской славой озаренный. Алжирец храбрый наш терять не станет слов: Он вмиг на все готов — Крестился, иго снял невольничьих оков С несчастных христиан и крикнул клич военный! Платок красавицы, ко древку пригвожденный, Стал гордым знаменем, предшествующим в бой, И Африка зажглась священною войной! Египет, Фец, Марок, Стамбул, страны Востока — Все завоевано крестившимся вождем, И пала пред его карающим мечом Империя пророка! Свершив со славою святой любви завет, Низринув алтари безумия во пламя И богу покорив весь мусульманский свет, Спешит герой принесть торжественное знамя, То есть платок, к ногам красавицы своей… Не трудно угадать развязку: Перевенчаются, велят созвать гостей; Подымут пляску; И счастливой чете Воскликнут: многи лета! А наш платок? Платок давно уж в высоте! Взлетел на небеса и сделался комета, Первостепенная меж всех других комет! Ее влияние преобразует свет! Настанут нам другие Благословенны времена! И будет на земле навек воцарена Премудрость — а сказать по-гречески: София!

<ВАСИЛИЮ АЛЕКСЕЕВИЧУ ПЕРОВСКОМУ>

Товарищ! Вот тебе рука! Ты другу вовремя сказался; К любви душа была близка: Уже в ней пламень загорался, Животворитель бытия, И жизнь отцветшая моя Надеждой снова зацветала! Опять о счастье мне шептала Мечта, знакомец старины… Дорогой странник утомленный, Узрев

с холма неотдаленный Предел родимой стороны, Трепещет, сердцем оживает, И жадным взором различает За горизонтом отчий кров, И слышит снова шум дубов, Которые давно шумели Над ним, игравшим в колыбели, В виду родительских гробов. Он небо узнает родное, Под коим счастье молодое Ему сказалося впервой! Прискорбно-радостным желаньем, Невыразимым упованьем, Невыразимою мечтой Живым утраченное мнится; Он снова гость минувших, дней, И снова жизнь к нему теснится Всей милой прелестью своей… Таков был я одно мгновенье! Прелестно-быстрое виденье, Давно не посещавший друг, Меня внезапно навестило, Меня внезапно уманило На первобытный жизни луг! Любовь мелькнула предо мною. С возобновленною душою Я к лире бросился моей, И под рукой нетерпеливой Бывалый звук раздался в ней! И мертвое мне стало живо, И снова на бездушный свет Я оглянулся как поэт!.. Но удались, мой посетитель! Не у меня тебе гостить! Не мне о жизни возвестить Тебе, святой благовеститель! Товарищ! мной ты не забыт! Любовь — друзей не раздружит. Сим несозревшим упованьем, Едва отведанным душой, Подорожу ль перед тобой? Сравню ль его с твоим страданьем? Я вижу, молодость твоя В прекрасном цвете умирает И страсть, убийца бытия, Тебя безмолвно убивает! Давно веселости уж нет! Где остроты приятной живость, С которой ты являлся в свет? Угрюмый спутник — молчаливость Повсюду следом за тобой. Ты молча радостных дичишься И, к жизни охладев, дружишься С одной убийственной тоской, Владельцем сердца одиноким. Мой друг! с участием глубоким Я часто на лице твоем Ловлю души твоей движенья! Болезнь любви без утоленья Изображается на нем. Сие смятение во взоре, Склоненном робко перед ней; Несвязность смутная речей В желанном сердцу разговоре; Перерывающийся глас; К тому, что окружает нас, Задумчивое невниманье; Присутствия очарованье, И неприсутствия тоска, И трепет, признак страсти тайной, Когда послышится случайно Любимый глас издалека, И это все, что сердцу ясно, А выраженью неподвластно, Сии приметы знаю я!.. Мой жребий дал на то мне право! Но то, в чем сладость бытия, Должно ли быть ему отравой? Нет, милый! ободрись! она Столь восхитительна недаром: Души глубокой чистым жаром Сия краса оживлена! Сей ясный взор — он не обманчив: Не прелестью ума одной, Он чувства прелестью приманчив! Под сей веселостью живой Задумчивое что-то скрыто, Уныло-сладостное слито С сей оживленной красотой; В ней что-то искреннее дышит, И в милом голосе ея Доверчиво душа твоя Какой-то звук знакомый слышит, Всему в нем лучшему родной, В нее участие лиющий И без усилия дающий Ей убежденье и покой. О, верь же, друг, душе прекрасной! Ужель природою напрасно Ей столько милого дано? Люби! любовь и жизнь — одно! Отдайся ей, забудь сомненье И жребий жизни соверши; Она поймет твое мученье, Она поймет язык души!

ПОДРОБНЫЙ ОТЧЕТ О ЛУНЕ [51]

ПОСЛАНИЕ К ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ ФЕДОРОВНЕ

Хотя и много я стихами Писал про светлую луну, Но я лишь тень ее одну Моими бледными чертами Неверно мог изобразить. Здесь, государыня, пред вами Осмелюсь вкратце повторить Все то, что ветреный мой гений, Летучий невидимка, мне В минуты светлых вдохновений Шептал случайно о луне. Когда с усопшим на коне Скакала робкая Людмила, Тогда в стихах моих луна Неверным ей лучом светила; По темным облакам она Украдкою перебегала; То вся была меж них видна, То пряталась, то зажигала Края волнующихся туч; И изредка бродящий луч Ужасным блеском отражался На хладной белизне лица И в тусклом взоре мертвеца.— Когда ж в санях с Светланой мчался Другой известный нам мертвец, Тогда кругом луны венец Сквозь завес снежного тумана Сиял на мутных небесах; И с вещей робостью Светлана В недвижных спутника очах Искала взора и привета… Но, взор на месяц устремив, Был неприветно-молчалив Пришелец из другого света,— Я помню: рыцарь Адельстан, Свершитель страшного обета, Сквозь хладный вечера туман По Рейну с сыном и женою Плыл, озаряемый луною; И очарованный челнок По влаге волн под небом ясным Влеком был лебедем прекрасным; Тогда роскошный ветерок, Струи лаская, тихо веял И парус пурпурный лелеял; И, в небе плавая одна, Сквозь сумрак тонкого ветрила Сияньем трепетным луна Пловцам задумчивым светила И челнока игривый след, И пышный лебедя хребет, И цепь волшебную златила.— Но есть еще челнок у нас; Под бурею в полночный час Пловец неведомый с Варвиком По грозно воющей реке Однажды плыл в том челноке; Сквозь рев воды протяжным криком Младенец их на помощь звал; Ужасно вихорь тучи гнал, И великанскими главами Валы вставали над валами, И все гремело в темноте; Тогда рог месяца блестящий Прорезал тучи в высоте И, став над бездною кипящей, Весь ужас бури осветил: Засеребрилися вершины Встающих, падающих волн… И на скалу помчался челн; Среди сияющей пучины На той скале Варвика ждал Младенец — неизбежный мститель, И руку сам невольно дал Своей погибели губитель; Младенца нет; Варвик исчез… Вмиг ужас бури миновался; И ясен посреди небес, Вдруг успокоенных, остался Над усмиренною рекой, Как радость, месяц молодой,— Когда ж невидимая сила Без кормщика и без ветрила Вадима в третьем челноке Стремила по Днепру-реке: Над ним безоблачно сияло В звездах величие небес; Река, надводный темный лес, Высокий берег — все дремало; И ярко полная луна От горизонта подымалась, И одичалая страна Очам Вадимовым являлась… Ему луна сквозь темный бор Лампадой таинственной светит; И все, что изумленный взор Младого путника ни встретит, С его душою говорит О чем-то горестно-ужасном, О чем-то близком и прекрасном… С невольной робостью он зрит Пригорок, храм, могильный камень; Над повалившимся крестом Какой-то легкий веет пламень, И сумрачен сидит на нем Недвижный ворон, сторож ночи, Туманные уставив очи Неотвратимо на луну; Он слышит: что-то тишину Смутило: древний крест шатнулся И сонный ворон встрепенулся; И кто-то бледной тенью встал, Пошел ко храму, помолился… Но храм пред ним не отворился, И в отдаленье он пропал, Слиясь, как дым, с ночным туманом. И дале трепетный Вадим; И вдруг является пред ним На холме светлым великаном Пустынный замок; блеск луны На стены сыплется зубчаты; В кудрявый мох облечены Их неприступные раскаты; Ворота заперты скалой; И вот уже над головой Луна, достигнув полуночи; И видят путниковы очи Двух дев: одна идет стеной, Другая к ней идет на стену, Друг другу руку подают, Прощаются и врозь идут, Свершив задумчивую смену… Но то, как девы спасены, Уж не касается луны,— Еще была воспета мною Одна прекрасная луна: Когда пылала пред Москвою Святая русская война — В рядах отечественной рати, Певец, по слуху знавший бой, Стоял я с лирой боевой И мщенье пел для ратных братий. Я помню ночь: как бранный щит, Луна в небесном рдела мраке; Наш стан молчаньем был покрыт, И ратник в лиственном биваке, Вооруженный, мирно спал; Лишь стражу стража окликал; Костры дымились, пламенея, И кое-где перед огнем, На ярком пламени чернея, Стоял казак с своим конем, Окутан буркою косматой; Там острых копий ряд крылатый В сиянье месяца сверкал; Вблизи уланов ряд лежал; Над ними их дремали кони; Там грозные сверкали брони; Там пушек заряженных строй Стоял с готовыми громами; Стрелки, припав к ним головами, Дремали, и под их рукой Фитиль курился роковой; И в отдаленье полосами, Слиянны с дымом облаков. Биваки дымные врагов На крае горизонта рдели; Да кое-где вблизи, вдали Тела, забытые в пыли, В ужасном образе чернели На ярких месяца лучах… И между тем на небесах, Над грозным полем истребленья, Ночные мирные виденья Свершались мирно, как всегда: Младая вечера звезда Привычной прелестью пленяла; Неизменяема сияла Луна земле с небес родных, Не зная ужасов земных; И было тихо все в природе, Как там, на отдаленном своде: Спокойно лес благоухал, И воды к берегам ласкались, И берега в них отражались, И ветерок равно порхал Над благовонными цветами, Над лоном трепетных зыбей, Над бронями, над знаменами И над безмолвными рядами Объятых сном богатырей… Творенье божие не знало О человеческих бедах И беззаботно ожидало. Что ночь пройдет и в небесах Опять засветится денница. А Рок, меж тем, не засыпал; Над ратью молча он стоял; Держала жребии десница; И взор неизбежимый лица Им обреченных замечал.— Еще я много описал Картин луны: то над гробами Кладбища сельского она Катится по небу одна, Сиянием неверным бродит По дерну свежему холмов И тени шаткие дерёв На зелень бледную наводит, Мелькает быстро по крестам, В оконницах часовни блещет И, внутрь ее закравшись, там На золоте икон трепещет; То вдруг, как в дыме, без лучей, Когда встают с холмов туманы, Задумчиво на дуб Минваны Глядит, и, вея перед ней, Четой слиянною две тени Спускаются к любимой сени, И шорох слышится в листах, И пробуждается в струнах, Перстам невидимым послушных, Знакомый глас друзей воздушных; То вдруг на взморье — где волна, Плеская, прыщет на каменья И где в тиши уединенья, Воспоминанью предана, Привыкла вслушиваться Дума В гармонию ночного шума,— Она, в величественный час Всемирного успокоенья, Творит волшебные для глаз На влаге дремлющей виденья; Иль, тихо зыблясь, в ней горит, Иль, раздробившись, закипит С волнами дрогнувшей пучины, Иль вдруг огромные морщины По влаге ярко проведет, Иль огненной змеей мелькнет, Или под шлюпкою летящей Забрызжет пеною блестящей… Довольно; все пересчитать Мне трудно с Музою ленивой; К тому ж, ей долг велит правдивый Вам, государыня, сказать, Что сколько раз она со мною, Скитаясь в сумраке ночей, Ни замечала за луною: Но все до сей поры мы с ней Луны такой не подглядели, Какою на небе ночном, В конце прошедшия недели, Над чистым павловским прудом На колоннаде любовались; Давно, давно не наслаждались Мы тихим вечером таким; Казалось все преображенным; По небесам уединенным, Полупотухшим и пустым, Ни облачка не пролетало; Ни колыхания в листах; Ни легкой струйки на водах; Все нежилось, все померкало; Лишь ярко звездочка одна, Лампадою гостеприимной На крае неба зажжена, Мелькала нам сквозь запад дымный, И светлым лебедем луна По бледной синеве востока Плыла, тиха и одинока; Под усыпительным лучом Все предавалось усыпленью — Лишь изредка пустым путем, Своей сопутствуемый тенью, Шел запоздалый пешеход, Да сонной пташки содроганье, Да легкий шум плеснувших вод Смущали вечера молчанье. В зерцало ровного пруда Гляделось мирное светало, И в лоне чистых вод тогда Другое небо видно было, С такой же ясною луной, С такой же тихой красотой; Но иногда, едва бродящий, Крылом неслышным ветерок Дотронувшись до влаги спящей. Слегка наморщивал поток: Луна звездами рассыпалась; И смутною во глубине Тогда краса небес являлась, Толь мирная на вышине… Понятное знаменованье Души в ее земном изгнанье: Она небесного полна, А все земным возмущена. Но как назвать очарованье, Которым душу всю луна Объемлет так непостижимо? Ты скажешь: ангел невидимо В ее лучах слетает к нам… С какою вестью? Мы не знаем; Но вестника мы понимаем; Мы верим сладостным словам, Невыражаемым, но внятным; Летим неволею за ним К тем благам сердца невозвратным, К тем упованиям святым, Которыми когда-то жили, Когда с приветною Мечтой, Еще не встретившись с Судьбой, У ясной Младости гостили. Как часто вдруг возвращено Каким-то быстрым мановеньем Все улетевшее давно! И видим мы воображеньем Тот свежий луг, где мы цвели; Даруем жизнь друзьям отжившим; Былое кажется небывшим И нас манящим издали; И то, что нашим было прежде, С чем мы простились навсегда, Нам мнится нашим, как тогда, И вверенным еще надежде… Кто ж изъяснит нам, что она, Сия волшебная луна, Друг нашей ночи неизменный? Не остров ли она блаженный И не гостиница ль земли, Где, навсегда простясь с землею, Душа слетается с душою, Чтоб повидаться издали С покинутой, но все любимой Их прежней жизни стороной? Как с прага хижины родимой Над брошенной своей клюкой С утехой странник отдохнувший Глядит на путь, уже минувший, И думает: «Там я страдал, Там был уныл, там ободрялся, Там утомленный отдыхал И с новой силою сбирался». Так наши, может быть, друзья (В обетованное селенье Переведенная семья) Воспоминаний утешенье Вкушают, глядя из луны В пределы здешней стороны. Здесь и для них была когда-то Прелестна жизнь, как и для нас; И их манил надежды глас, И их испытывала тратой Тогда им тайная рука Разгаданного провиденья. Здесь все их прежние волненья, Чем жизнь прискорбна, чем сладка, Любви счастливой упоенья, Любви отверженной тоска, Надежды смелость, трепет страха, Высоких замыслов мечта, Великость, слава, красота… Все стало бедной горстью праха; И прежних темных, ясных лет Один для них приметный след: Тот уголок, в котором где-то, Под легким дерном гробовым, Спит сердце, некогда земным, Смятенным пламенем согрето; Да, может быть, в краю ином Еще любовью не забытой Их бытие и ныне слито, Как прежде, с нашим бытием; И ныне с милыми родными Они беседуют душой; И знавшись с тратами земными, Деля их, не смущаясь ими, Подчас утехой неземной На сердце наше налетают И сердцу тихо возвращают Надежду, веру и покой.

51

Прекрасная лунная ночь в Павловске подала повод написать это послание. Государыне императрице угодно было дать заметить поэту красоту этой ночи, и он, исчислив разные прежде им сделанные описания луны, признается в стихах своих, что никоторая из этих описанных лун не была столь прелестна, как та, которая в ту ночь освещала павловские рощи и воды. (Примеч. В. А. Жуковского.).

К КНЯГИНЕ А. Ю. ОБОЛЕНСКОЙ

Итак, еще нам суждено Дорогой жизни повстречаться И с милым прошлым заодно В воспоминанье повидаться. Неволею, внимая вам, К давно утраченным годам Я улетал воображеньем; Душа была пробуждена — И ей нежданным привиденьем Минувшей жизни старина В красе минувшей показалась. И вам и мне — в те времена, Когда лишь только разгоралась Денница младости для нас,— Одна прекрасная на час Веселой гостьей нам являлась; Ее живая красота, Пленительная, как мечта Души, согретой упованьем, В моей душе с воспоминаньем Всего любимого слита; Как сон воздушный, мне предстала На утре дней моих она И вместе с утром дней пропала Воздушной прелестию сна. Но от всего, что после было, Что невозвратно истребило Стремленье невозвратных лет, Ее, как лучший жизни цвет, Воспоминанье отделило… Идя назначенным путем, С утехой тайной видит странник, Как звездочка, зари посланник, Играет в небе голубом, Пророчествуя день желанный; Каков бы ни был день потом, Холодный, бурный иль туманный,— Но он о звездочке своей С любовью вспомнит и в ненастье. Нашлось иль нет земное счастье — Но милое минувших дней (На ясном утре упованья Нас веселившая звезда) Милейшим будет завсегда Сокровищем воспоминанья.

К ИВ. ИВ. ДМИТРИЕВУ

Нет, не прошла, певец наш вечно юный, Твоя пора: твой гений бодр и свеж; Ты пробудил давно молчавши струны, И звуки нас пленили те ж. Нет, никогда ничтожный прах забвенья Твоим струнам коснуться не дерзнет; Невидимо их Гений вдохновенья, Всегда крылатый, стережет. Державина струнам родные, пели Они дела тех чудных прошлых лет, Когда везде мы битвами гремели И битвам тем дивился свет. Ты нам воспел, как «буйные Титаны, Смутившие Астреи нашей дни, Ее орлом низринуты, попранны; В прах! в прах! рекла… и где они?». И ныне то ж, певец двух поколений, Под сединой ты третьему поешь И нам, твоих питомцам вдохновений, В час славы руку подаешь. Я помню дни — магически мечтою Был для меня тогда разубран свет — Тогда, явясь, сорвал передо мною Покров с поэзии поэт. С задумчивым, безмолвным умиленьем Твой голос я подслушивал тогда И вопрошал судьбу мою с волненьем: «Наступит ли и мне чреда?» О! в эти дни, как райское виденье, Был с нами он, теперь уж не земной, Он, для меня живое провиденье, Он, с юности товарищ твой. О! как при нем все сердце разгоралось! Как он для нас всю землю украшал! В младенческой душе его, казалось, Небесный ангел обитал… Лежит венец на мраморе могилы; Ей молится России верный сын; И будит в нем для дел прекрасных силы Святое имя: Карамзин. А ты цвети, певец, наш вдохновитель, Младый душой под снегом старых дней; И долго будь нам в старости учитель, Как был во младости своей.

Д. В. ДАВЫДОВУ,

ПРИ ПОСЫЛКЕ ИЗДАНИЯ «ДЛЯ НЕМНОГИХ»

Мой друг, усастый воин, Вот рукопись твоя; Промедлил, правда, я, Но, право, я достоин, Чтоб ты меня простил! Я так завален был Бездельными делами, Что дни вослед за днями Бежали на рысях, А я и знать не знаю, Что делал в этих днях. Все кончив, посылаю Тебе твою тетрадь; Сердитый лоб разгладь И выговоров строгих Не шли ко мне, Денис! Терпеньем ополчись Для чтенья рифм убогих В журнале «Для немногих». В нем много пустоты; Но, друг, суди не строго, Ведь из немногих ты Таков, каких немного. Спи, ешь и объезжай Коней четвероногих, Как хочешь — только знай, Что я, друг, как не многих Люблю тебя. — Прощай.