Столь долгое возвращение… (Воспоминания)
Шрифт:
Расположившись на нарах, мы проговорили с моей новой знакомой почти до утра. Звали ее Сарра, была она родом из Кишинева, из бывшей Бессарабии. Девочкой вступила в молодежную сионистскую организацию и, как многие еврейские дети в диаспоре, мечтала о своей собственной родине, училась в древнееврейской гимназии, наизусть читала стихи Бялика и строила радужные планы. Но всему этому пришел конец, когда ее и всех ее земляков «воссоединили» с Советским Союзом. Сионистская организация была ликвидирована, все ее члены арестованы, а Сарру, по малолетству, эта кара временно миновала. Шли годы. Сарра стала студенткой, встретился ей в жизни человек, с которым, казалось, ничто и никогда ее не разлучит. Но однажды ночью за ней пришли и увели в тюрьму, а оттуда, после долгих и мучительных допросов, она, по решению Особого совещания, отправлена была в лагерь на 8 лет за свою сионистскую деятельность, которой занималась в школьном возрасте: тогда, в конце пятидесятого года, бурно шла ликвидация всего того, что хоть отдаленно можно было занести в рубрику «сионизм», «буржуазный национализм»
Сменялись тюрьмы на пути к месту нашей ссылки. Мелькали обитательницы камер. Ушли по этапу куда-то в другой конец Казахстана Мария с дочкой Мариной. Но оставался тот же тюремный режим, та же «параша», к которой немыслимо было привыкнуть.
И вот опять новая тюрьма. На сей раз, как оказалось, — последняя перед ссылкой. Кзыл-Орда. Областной центр. Привезли нас в кзыл-ординскую городскую тюрьму ранним утром. Доставили на сей раз не в «воронке», а на грязном грузовике-углевозе. На дворе было солнечно и непривычно тепло после морозной России. Та же тюремная процедура, с ответами на стандартные вопросы начальника, только начальник, раскосый казах, напоминал потомка Чингиз-Хана. Сходство это еще более усиливалось в моем усталом воображении длиной шашкой, почему-то гремевшей у него на боку.
Я одна в камере. Симон и Юра, помахав мне, ушли вслед за надзирателем, и до меня, в мою камеру, еще долго доносился звук их голосов — это они специально так громко говорят, чтобы я могла их дольше слышать. Голые нары из железных прутьев. Паутина во всех углах. Мне холодно, невзирая на солнечный день: камера сырая, мрачная.
Вдруг с шумом открылась «кормушка» — окно в тюремной двери, через которое заключенному подают еду, — и несколько любопытных надзирателей принялись без стеснения меня разглядывать. Я старалась не выказывать моего состояния и как могла спокойно выдерживала «обстрел». Последовали столь знакомые и надоевшие мне вопросы: «За что», «на сколько», «откуда». Вдруг один из надзирателей спросил мою фамилию. Я ответила. И тогда произошло то, чего я меньше всего могла ожидать в тюремных стенах. «Лазебникова, — с удивлением повторил за мною надзиратель-казах мою девичью фамилию. А у тебя брат Лазебников Рувим был?» И от него стала мне известна судьба моего двоюродного брата, 19-летнего сына того самого бакинского дяди, у которого прятался мой Давид. Оказывается, Рувим, считавшийся пропавшим без вести во время войны, погиб в бою под Брестом, защищая пограничную Брестскую крепость. Произошло это в первые дни войны с немцами, и сегодня стойкость и героизм защитников Брестской крепости вошли в легенду… Сколько же моих близких не вернулись с войны, скольких убила и искалечила тюрьма!
Я сидела на голых железных нарах и, словно кинолента, проходила передо мной моя жизнь. Побудка в пять утра вернула меня к действительности. Явился другой надзиратель и повел куда-то длинными, сырыми коридорами. По дороге я о чем-то громко спросила конвоира в надежде на то, что за одной из дверей, может быть, заперты мои дети, и они, услышав мой голос, отзовутся. Я не ошиблась. Они услышали меня и ответили из-за какой-то железной двери, и мне этого было достаточно — я знала, что они существуют где-то рядом со мной. В комнате, в которую меня привели, за столом сидел еще один потомок Чингиз-Хана. Вежливо и несколько смущенно он сказал мне, что должен снять у меня отпечатки пальцев — таков порядок. Мне от души было жаль бедного «Чингиз-Хана» — он так неловко взял меня за руку, отгибая каждый палец поочередно и прижимая его к примитивно закопченному осколку оконного стекла. Человек этот оказался приятным и даже приветливым. Он стал меня расспрашивать. Узнав, что я и дети получили десять лет ссылки в отдаленные места Казахстана, он сильно удивился и произнес фразу, которая по сей день жива в моей памяти: «Много же вам дали! Членам семьи больше пяти не дают! Но вы не унывайте. За десять лет многое еще может измениться. Вот, поглядите на меня — был вывезен ребенком с Дальнего Востока, когда нас, корейцев, всех до одного сослали сюда, в эти края. А сейчас, как видите, сам офицер МВД!». Утешением мне его слова служить, конечно, не могли. Видеть своих детей офицерами МВД даже в далеком будущем я не желала, но его человеческое участие все же несколько приободрило меня. Тем более, он обещал похлопотать, чтобы нас оставили в «центре», то есть в самом городе Кзыл-Орда, где есть большая нужда в преподавателях иностранных языков, а мы с Симоном вполне могли бы помочь в этом деле. Обнадежив меня, он ушел хлопотать «по начальству», оставив нас — всех троих — дожидаться результатов в тюремном дворе, на солнышке…
День уже клонился к закату, мы были голодны, устали и хотели только одного — отдохнуть после томительного ожидания хотя бы на железных нарах. И вдруг появился наш «добрый гений». По его лицу нам сразу стало ясно, что хлопоты не увенчались успехом. Единственное, чего он добился — это то, что нас отправят не на Аральское море, куда и питьевую воду привозят
В вагоне, заняв целую секцию, — наши стражи предусмотрительно освободили его от посторонних лиц, — мы вздохнули даже с некоторым облегчением: хорошо или плохо, но мы направляемся к последнему перевалу, а там нас ждет хоть какая-то жизнь, а, может быть, и относительная свобода. Во всяком случае, за нами не будут ходить по пятам стражники и надзиратели. Так думалось нам, не ведавшим, что такое ссылка!
Поздней ночью поезд наш остановился на заснеженном полустанке — всего минуту задержится он здесь, надо успеть выгрузить наш скарб, соскочить с высокой подножки прямо в сугроб. Успели! Теперь, в кромешной тьме, мы стоим у своих жалких тюков и ждем, что с нами сделают дальше. А наши конвоиры растерялись — нет никакого транспорта, неизвестно, как доставить нас в КПЗ — камеру предварительного заключения, ибо здесь, в поселке Кармакчи, где нам предстоит отбывать наши десять лет, нет никакой тюрьмы. (Замечу в скобках, что железнодорожная станция носила иное название — Джусалы.) А куда же денешь таких преступников, как семья изменника родины Переца Маркиша?! Но наши конвоиры под командой сержанта успели расположиться к нам за время пятичасового путешествия. В вагоне они даже рискнули закусить вместе с нами, хотя вначале, помня данные им указания, были насторожены — ведь, что ни говори, а везут «политических»! И, на свой страх и риск сержант, пользуясь своей властью военного при исполнении «ответственного» задания, остановили проезжавший мимо груженый грузовик. Мы забрались в кузов и, стоя, задыхаясь от морозного ветра и быстрой езды, кое-как добрались до поселка Кармакчи.
17. Убийцы реабилитированы
В комендатуре поселка Кармакчи, в которой нам предстояло отмечаться каждые десять дней, начальник (т. е. царь и бог всех ссыльных в районе) — малограмотный майор Ахметов, с удивлением уставился на новых подопечных: таких здесь еще не видали. Хорошо одетая женщина, молодые интеллигентного вида юноши, да еще оба в добротных пальто и пыжиковых ушанках — предел мечты советского модника! Подумав, он дал нам свое высочайшее соизволение отправиться на ночь в «гостиницу».
Это громкое название носила большая комната с несколькими рядами железных коек; мужчины и женщины, приезжавшие в районный центр в командировку, находили здесь, в общей комнате, ночлег. Кровать, застланная застиранной простыней и тоненьким одеялом, показалась мне пределом комфорта. Я была счастлива, что могу расположиться одна, без случайных «товарок» по тюрьме, с которыми приходилось делить нары. За много недель мы впервые сняли с себя обувь и верхнюю одежду.
В комнате было тепло, на электрической плитке кипел большой чайник — можно было выпить стакан горячего чая, а это было для нас позабытой роскошью. Но до сна, о котором мы так мечтали, было далеко: все, находившиеся в комнате, стали засыпать нас вопросами, все теми же надоевшими нам вопросами — «откуда?», «кто такие?», «как сюда попали?» Люди были разные, молодые и постарше, мужчины и женщины. Узнав, что мы из Москвы, один из постояльцев, угадав в нас евреев, спросил: «Начали высылать евреев?» Сюда, в эту глухомань, все же доходят газеты, радио доносит известия о событиях в мире. Стало здесь известно и о «врачах-убийцах в белых халатах», хотевших «отравить и уничтожить лучших людей России». Фамилия врачей — братьев Коган стала именем нарицательным для евреев, и нам больших трудов стоило разубедить собравшихся вокруг любопытных, что наша фамилия не Коган и что мой муж не врач и не «вредил в Кремле».
В эту первую ночь в ссылке мы познакомились с чудесным человеком, молодым евреем, по доброй воле разделившим ссылку с любимой девушкой. Изя Тубис жил в Кзыл-Орде, часто приезжал в Кармакчи по служебным делам. Еврейский мальчик из Кишинева, он отлично говорил на идиш, знал литературу на этом языке, имя Маркиша было им любимо и уважаемо. Стихи Маркиша он изучал в еврейской гимназии в бывшей Бессарабии и, узнав, что мы семья Переца Маркиша, со слезами на глазах обнял нас. Он же разъяснил нам обстановку в ссылочном поселке. «Свобода» наша, увы, будет «на коротком поводке» — мы находимся под неустанным и бдительным контролем местной комендатуры, подчиняющейся начальнику РОМГБ — районного отделения Министерства государственной безопасности. Завтра же начальник, «гражданин» Галлиулин, разъяснит нам наши «права» и обязанности… А пока что наш новый друг угостил нас белым хлебом — в Кармакчах его и в помине нет, это он из города привез — и пообещал помочь нам подыскать какое-нибудь жилье и подсказать ходы и выходы в новой нашей жизни.
Я мечтала о возможности помыться без свидетельниц. Тюремная баня осталась у меня в памяти диким кошмаром: унизительный осмотр надзирательниц, нецензурная брань и непристойные жесты уголовниц. Но и здесь, в Кармакчах, была только общая баня, напоминавшая средневековую гравюру из учебника по психиатрии.
После бани нашей первой заботой было найти газеты, чтобы узнать последние или хотя бы относительно свежие новости «с воли». Конечно, о газетном киоске и мечтать было нечего. Но недалеко от гостиницы расположился «красный уголок» — нечто вроде читального зала и библиотеки. Во всяком случае, там можно было получить московские газеты. И мы все втроем отправились туда, прежде чем явиться в комендатуру к грозному начальству.