Столь долгое возвращение… (Воспоминания)
Шрифт:
Газеты оказались довольно свежими — недельной давности. В юмористическом журнале «Крокодил», нас ожидал очередной антисемитский фельетон писателя Василия Ардаматского, известного недоброй черносотенной славой. Разнузданный тон его очередного опуса под названием «Пиня из Жмеринки» свидетельствовал, что погромная волна не схлынула в столице, а, стало быть, держится и на периферии, где неукоснительно выполнялись указания из центра. Еще в одном из номеров «Крокодила» прочли мы столь же гнусную статью Николая Грибачева о врачах-убийцах и их пособниках из Джойнта, разоблаченных бдительными советскими людьми, «верной» дочерью народа доктором Лидией Тимащук. Удрученные, вышли мы из «красного уголка», со стен которого глядели на нас вожди в золоченных рамах.
Знакомство с начальником РОМГБ оказалось менее страшным, чем нам думалось. Еще довольно молодой офицер, казанский татарин Галлиулин, не пытаясь нас запугивать, объяснил нам, что мы находимся под гласным надзором комендатуры, обязаны приходить отмечаться каждые десять
Грек Давиди (он занимался производством газированной воды, о которой до появления греков в Кармакчах знали только понаслышке) рассказал нам об их этапе: люди отказались выходить из вагонов, когда увидели, куда их привезли. Тогда начальник конвоя заявил, что будет считать до трех, после чего откроет огонь. Но мужественные греки решили выстоять. Они держались сутки, потом была вызвана воинская команда из областного центра и, под пулеметную очередь, прикрывая собою детей, они выскакивали из вагона, потеряв в суматохе последние пожитки. Многие оказались разлучены со своими родными — одних отправили вглубь степи, других оставили здесь. В передвижении мы, ссыльные, были ограничены пятью километрами, а потому несчастные греки годами не видались со своими близкими: муж — с женой, сын — с матерью, брат — с сестрой! Но люди, как говорится, крепче железа. Боль разлуки постепенно притуплялась, повседневные заботы о хлебе насущном заслоняли все другие думы.
И мы тоже старались, как могли, приспособиться. Мы нашли приют у добрых русских людей, Серафимы Петровны и Сергея Васильевича Устюговых, ссыльных крестьян. Их «раскулачили» за то, что отец Сергея Устюгова, один во всем селе, собственными силами, своими руками вырастил сад. А когда «кулаков» сослали, сад засох… Мне казалось, что жить в этом позабытом и заброшенном Богом краю можно только с закрытыми глазами — так страшна и неприглядна была картина. Но пришлось мне открыть глаза пошире, чтобы лучше видеть происходящее и лучше осмыслить свою и чужую жизнь.
В первую очередь нужно было подумать о работе. Мы отправились на завод, куда нам рекомендовал обратиться Галлиулин. Главный инженер завода, фамилию которого я запамятовала, оказался прожженным антисемитом, и наше еврейское происхождение вызвало в нем такую ярость, что он даже не пожелал с нами разговаривать и буквально выставил нас вон. В отчаянии мы решили предложить свои услуги на железной дороге, где требовались разнорабочие. Но и там уже наслышаны были о том, что в поселок прибыли «евреи», отец и муж которых «вредил в Кремле». Разубедить этих отравленных страхом и антисемитской пропагандой малограмотных людей было не в наших силах. Усталые, удрученные, с ненавистью в душе, вернулись мы домой. Там нас встретили с улыбкой и участием наши хозяева, пытаясь утешить рассказами о своей нелегкой в прошлом жизни: теперь они уже привыкли, приспособились и даже по-своему полюбили этот край.
Так как весть о том, что в поселке появились евреи, разнеслась с быстротой молнии, к нам с визитом пожаловали две женщины, до тех пор единственные в Кармакчах представительницы нашего народа. Одна из них оказалась юристом, или, как ее здесь называли, «защитницей». Циля Гилькина была еще не старая женщина с обветренным лицом, изборожденным преждевременными морщинами, и светлыми, как небо, голубыми глазами. Сухонькая и подвижная, она была необычайно весела и остроумна. В Кармакчах она застряла с войны, когда ее с двумя малолетними детьми эвакуировали в Казахстан из Одессы. Муж погиб на фронте, и она не решалась вернуться в свой город, где, как она знала, процветал пышным цветом послевоенный антисемитизм, и устроиться на работу еврейке было очень трудно. Так она и жила здесь, уважаемая местным населением, ведя судебные дела, разъезжая по степи верхом на верблюде — самом надежном транспорте в тех краях. Циля посоветовала нам снова пойти на завод, но уже не к инженеру, а к директору, слывшему отзывчивым человеком.
Евгения Исаевна, сопровождавшая Цилю, была, как и мы, ссыльной. Сюда ее привезли еще в сороковые годы, до войны. Отбывала она ссылка за мужа, приехавшего в СССР из Китая — там он работал бухгалтером в кинотеатре, принадлежавшем Китайской Восточной Железной Дороге,
Наутро мы отправились к директору. Фамилия его была Бородай. Это был украинец, добродушный, располагавший к себе. Узнав, что мы семья писателя, что предстоит нам здесь прожить десять долгих лет, он очень сочувственно отнесся к нам, даже усомнился в правильности и справедливости такого приговора. «Да разве же должны дети за отца отвечать?» Только очень смущался, как же он может предложить «черную работу таким образованным людям».
Симону он предложил место ученика строгальщика, Юре предстояло сколачивать ящики в тарном цехе. Мне же никакой работы не нашлось. По наивности и простоте своей Бородай считал, что я вполне справлюсь с занятиями в кружке самодеятельности, где его рабочие и работницы занимаются пением и танцами. Но мне было не до танцев и песен, и я, конечно, отказалась от такого «поста». В дальнейшем Бородай с большим участием относился к Симону, спрашивал о здоровье, предлагал денег взаймы. Останавливаясь у станка, глядя, как мой сын трудится, спрашивал: «Ну, как дела, Маркс?» Симон в горе и заботах перестал бриться, и у него отросла густая и длинная борода, вот он и заслужил у Бородая прозвище «Маркс». Вернувшись в Москву, я много раз пыталась разыскать Бородая, чтобы отблагодарить его за все, что он для нас сделал, но так и не смогла его найти: он уехал из Казахстана вскоре после нас.
Грош'eй, которые зарабатывали Симон и Юра, с трудом хватало на пропитание — зимой нет никаких овощей, все втридорога, и если бы не неустанная забота моей мамы, посылавшей нам продуктовые посылки, нам бы никогда не выжить. Я постепенно приспособилась — вязала кофточки и шапочки местным модницам, женам начальства; связала шапочку даже жене того главного инженера-антисемита.
Мысли мои неустанно были с Маркишем. Что с ним? Жив ли он? Где Ляля? А что будет с Давидом, если его найдут в Баку? Как умудряется моя мать жить одна, без сына и дочери? Но вот пришло письмо от мамы — Давид вернулся в Москву, ему приказано немедленно отправляться в ссылку. С ним едет наша верная няня, неизменный друг Лена Хохлова, мы можем ждать их прибытия со дня на день. Сколько было передумано, пережито, пока мы увидели нашего «юного преступника»! Он вырос, возмужал, но по-детски, с восторгом рассказывал о своих приключениях, был даже несколько горд, что приобщился к страданиям взрослых, разделил с нами нашу участь. Так же по-детски воспринял он и ссылку — как нечто экзотическое, любопытное. Может быть, это позволяло ему не видеть всего безнадежного убожества нашей новой жизни, всей ее жестокости и несправедливости. Теперь предстояло устроить его либо в школу, либо на работу. Я, конечно, хотела, чтобы он продолжал учиться, — ведь даже здесь, в глуши, ему могут понадобиться знания. Школа была самая примитивная, дети, предоставленные самим себе, учителей не уважали, более того, учителя побаивались этих распущенных и грубых детей. Однако, были среди них и добрые, хорошие души.
Давида вначале встретили в штыки — «столичная штучка», еврей к тому же, отец в «Кремле вредил». За это не раз получал он камни в спину. Я жила в вечном страхе. Но однажды торжествующий Давид сообщил мне, что отныне я могу быть спокойна: есть у него верный страж и защитник, мальчик несколькими годами постарше, чечен по имени Калу. Верный друг обладал крепкими кулаками, и ребята побаивались его.
В начале марта 53-го Симон вернулся с ночной смены и сказал: «Сталин тяжело заболел». Мы притихли, на секунду нам стало страшно — что будет с нами, если он умрет? Но только на секунду. События развивались стремительно. Мы не отходили от радио, ожидая вестей. И вот, на рассвете шестого марта, радио принесло весть о смерти Сталина. Стоя у репродуктора, мы все, вместе с Серафимой Петровной и Сергеем Васильевичем — нашими хозяевами, слушали Москву и ее «осиротевших» правителей. Речь Молотова, глотающего слезы страха (или радости?), новое назначение Берия, перемещения в «верхах» — все свидетельствовало о том, что в столице растерянность. Хозяйка наша рыдала навзрыд. «Чего же Вы плачете? — сказала я раздраженно. — Или вам жаль его, или вам мало того, что он с вами сделал?» — «Я боюсь, что будет еще хуже» — сказала, захлебываясь слезами, несчастная, запуганная Серафима Петровна. Теперь, более четверти века спустя, я понимаю, что и наше состояние было скорее не мужеством, не бесстрашием, а отчаянием — будь что будет! Этот день — 6 марта — как на грех, совпал с днем рождения Симона: ему исполнилось 22. И в то время, как из тарелки громкоговорителя неслись рыдания и траурные марши, почтальон приносил телеграмму за телеграммой — от родственников, от друзей: «Поздравляем», «Поздравляю, надеюсь лучшее будущее». Мы были почти уверены, что Симону не миновать беды: наша почта, разумеется, перлюстрировалась. А потому я выложила на стол свидетельство о рождении Симона, чтобы сразу показать эмгебешникам, когда они придут за злополучным юбиляром. Но, как видно, деятелям из райотдела МГБ было в тот день не до нас.