Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

БУРЯ

Сегодня море потемнело И нарядилось в кружева. В порывах ветра помертвела Небес лазурная канва. И всё пустынно. По заливам Скорлупы спрятались людей. И в одиночестве счастливом Там вакханалию страстей Сегодня видит лишь отшельник, И гимн ликующий поет, Как будто бы теперь Сочельник, Как будто бы Господь грядет. Какое мощное дыханье! Дрожат и жалюзи и дверь. И занавеси колыханье, И книг шуршанье, – всё – поверь! Всё говорит мне о явленьи В моей лачуге – Божества. И в экстатичном восхищеньи Всё вдохновенней голова Моя усталая. И крылья – Давно сожженные – за мной Вновь отрастают, словно пыль я Стряхнул столетнюю – в прибой. И буря мне глаза целует, И исчезает жизни гнет, И вся вселенная ликует, И всё во мне, как рай поет!

МЫШЬ

На солнышке степенный кот Играет с ошалелой

мышкой: То хрупкую захватит в рот, То вдруг погонится вприпрыжку За мученицею и вновь Сгребает в когти. Стынут лапки, Сочится из­под шубки кровь, Сочится из­под серой шапки... И, наконец, в один присест Мучитель важный, изощренный, Намеченную жертву съест, Размерно, нехотя, как сонный. Всю жизнь – по временам – такой Я сам себе кажуся мышью, И сколько б ни твердил с тоской Я сам себе – в часы затишья – О важности юдольных дел, О святости и вдохновеньи, – Давно б, наверно, надоел Нелепого сопротивленья Мучительный и мне обряд. Но очи звездные всё снова И солнце на меня глядят, И в сочетаньях странных слова Так много жуткой красоты, Что и в звериных яви лапах – Небесной чую я мечты Волнующий у гроба запах.

ОБЛАКА

Над дышащим серебряным атласом Чешуйчатого солнечного моря, Всё призрачней клубятся с каждым часом Громады облаков, с Бореем споря. И мнет он их, как нервный статуарий Зеленую податливую глину: То замок вырастает, то гербарий, То Полифем, хватающий дубину. Но вдруг исчезло всё, и только двое Осталось в небе призраков бездомных, Но даже те, как деревцо больное, Тряслись в хоромах Хаоса огромных. И проносясь над запертым окошком Моей холодной монастырской кельи, Они ледяным стукнули горошком, Печалясь, видно, о земном бесцельи. И чуял я, что отошедших души Со мною говорят сквозь эти звуки, Но, как ни прижимал я к стеклам уши, Я облаков не понял странной муки. И только чувствовал, что много жутче, Должно быть, этой вхожей в Божий Дом, Клубящейся в необозримом туче, Чем мне, прижавшемуся за стеклом. 1929

В СТУЖУ

Северный ветер, студеный и злющий, Воет под крышей, как леший сердитый. Бледное небо. Холодные тучи. Кратер Везувия, снегом покрытый... Море беспарусно, море бездымно. Спрятались где­то пугливо паранцы, Звуки заслышав полярного гимна, Вопли сибирских метелиц и танцы. Стынет душа, и не верится в солнце. Словно татарник сухой и колючий, Смотришь, упершись щекою в оконце, Смотришь на дико клубящие тучи. Смотришь – и с ужасом думаешь часто, Как отошедшему в вечности жутко. Вряд ли страдала безумней Йокаста, К бездне приблизившись: вечность – не шутка! Дрожь пробегает по стынущим венам, Мысля о Хаоса звездных провалах... Я же наверно, – по солнечным стенам Быстро скользнув в бесконечности залах, – Робко забьюсь в паутинку в куточке, Как шелковичный червяк, – и как прежде Буду молиться Хаосовой дочке, Смерти, чтоб лучше закрыла мне вежды.

ПОМПЕЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Меж розовой деревьев паутиной, Синеет моря свежая эмаль. Вдали сверкает снеговой вершиной Соррентских гор извилистая сталь. А слева темное стоит виденье – Везувий, разрушитель городов, И дым с него на белые селенья Спускается и кружево садов. Мы входим в узкие ворота Нолы По плитам древней римской мостовой. Над ними – на холма вершине голой – Ряд мрачных пиний с плоской головой. А справа, слева – серых стен огрызки И лабиринтов уличных скелет, Где древние пергаментные списки Рассказывают повесть давних лет. И мысль скользит по вскопанному тлену, Забыв о чарах радужной весны, И пятерней костлявой по колену Ударил Некто вдруг из глубины, Указывая на Memento mori Пред нами распростершейся Помпеи. Но мы устали от таких историй, Как от ярма житейского на шее. Мы современники еще Мессины, Разрушенной десницею Судьбы, Мы – мировых побоищ паладины – Считали миллионами гробы. И древности седой простые сказки, Когда­то возвышавшие наш дух, Теперь не могут горестные маски Сорвать с лица у наших душ – старух. И красота обветрившихся фресок – Создание безвестных маляров – С гирляндою причудливых гротесков Не расцветит трагический покров. Но ожило и кладбище Помпеи Немедля (как от верного мазка – Черты забытой древней эпопеи), Когда в камнях на дивного зверька Вниманье мы случайно обратили... Везде, как изумрудный перелив, Из многовековой глядел он пыли На Божий мир, загадочно счастлив. Как молния зеленая он вьется, В изящную свиваяся спираль, Иль с амфоры свисает у колодца, Горя в лучах, как древняя эмаль. И сколько их лежит на вешнем солнце, Везде с экстазом радостным дыша, И золотые круглые оконца Следят за нами сонно, не спеша. И часто мы встречаемся зрачками, – Я с любопытством жутким, а они Так безразлично, словно меж камнями Обоих нас встречать здесь – искони Досадная была необходимость. И ясно, что они и без меня Могли отлично несоизмеримость Прожить сужденного им в бездне дня; Что муха им – меня куда важнее, Летающая сонно меж камней; Что познатней их род самой Помпеи, Что были до людских они теней Уж обитателями черной лавы, Что будут после нас на Божий трон Они взвиваться – и в цветы и в травы, – Свой солнечный догреживая сон. Они, – вот эти ящерицы в дроке, – Так много мне, так много говорят, Что ни в одном я Божием пророке Такой тончайший не заметил яд Животрепещущей, первичной мысли! Ведь первыми с таинственной руки Создателя они в хаос повисли, Свиваясь в радужные узелки. Вот эти, эти золотые глазки Глядели первыми на Божий мир, Когда

еще так много было сказки, И спал во тьме сомнения сатир. Смотри, в них – солнце, солнце в них полнее, В них сам воскреснувший Великий Пан! В них больше смысла, чем во всей Помпее, В них символов безмерный океан!

УДУШЬЕ

Что в том, что снова изумрудом Усыпан лабиринт ветвей, Что меж камней каким­то чудом Цветут ромашки и шалфей? Зеленые напрасны чары, Лазурный неба поцелуй, Когда, куда ни глянь – пожары, И мертвые тела – меж струй. Когда исполнились приметы Апокалипсиса давно, И мир бы должен – неотпетый – На адское скатиться дно.

ЧЕРНЫЙ ПАРУС

В сияньи лунном парус черный Порхает словно мотылек. Безмолвный, призрачный и вздорный, Как он мне близок, как далек! Далек, – рукою не достанешь, – Но мысленно ведь это я, И раздвоеньем не обманешь Души всесущей бытия. Что в том, что атом я болящий, Свинцом прикованный к земле, Когда витает дух горящий Везде на радужном крыле?

СИРОККО

Жемчужной пеленой сирокко Залив ликующий сокрыл. И сонное вперилось око Души, оставшейся без крыл, В немую солнечную пропасть, Где парус по морю скользит, И где весла колышет лопасть Воды искристый аксамит. Бреду вдоль взморья наудачу, Почти без слез, почти без сил, Ведь ничего уже не значу Я между прошлого могил. Когда­то Бог касался странно Моих одушевленных уст, Когда­то в бездне океана Я храма был угольный руст. Теперь же, словно в летаргии, Недоуменный я лежу, И для последней литургии Слова усталые нижу. Теперь я – сон окаменелый, Холодный камень я теперь, И лоб бессильно у предела Стучится в запертую дверь... Спущусь, недоуменья полный, На бархатистую постель, И унесут в безбрежность волны Мою разбитую свирель.

S. TRINITA IN SACCARGIA

Лазурью сплошь омытый остров дикий... Кустарники и низкорослый дуб. Привольные луга, где Пан Великий Свирель пастушью от душистых губ Не отнимает даже в полдень знойный; Где лошадей несметны табуны, Где рай для коз и для овцы спокойной, Где люди – как диковинка видны. Там лихорадка замерла на страже Болот зыбучих и бесплодных скал, – Но запах трав пустынных терпче, слаще, Целительней нигде я не вдыхал. От полустанка шли мы по дороге, Что исчезала где­то за холмом. Вокруг покой невозмутимый, строгий, Пустыни дикой с безглагольным ртом. И мы ничем его не нарушали, Шагая по извилистой тропе, Где зрелые колосья наклоняли – В колеблемой приветливой толпе – К нам пильчатые желтые головки, Где дрок игольчатый благоухал, Где совершали пчелы заготовки Нектара в свой шестиугольный зал. Мы шли, или вернее, мы летели, – Так мало было тяжести в телах, Так души наши вдруг поздоровели На девственных Сардинии полях. Мы за руки взялись, как в менуэте, И вдвое легче стало нам вдвоем; И грезилось, что мы одни на свете На богомолье странное идем – Вот к этой колокольне полосатой, Что в глубине уже была видна. И ты казалась мне совсем крылатой, И вечная сияла в нас весна! И ниже всё, как набожный подвижник, Спускались мы в заснувший этот рай... Вокруг оливы, под ногой булыжник, И солнце опаляет мирный край. Ни всклика птиц, ни цирканья цикады, Ни мирного журчания ручья, И всё же столько было тут услады, Что углублялись чары бытия. И вдруг – как на строителя ладони На древней фреске, – дивный храм предстал На дне долины, – в пасмурной короне, Со всех сторон его обставших, скал. Лишь полосатый палец колокольни, Невыразимо стройный и живой, Над ними мир оглядывал привольный – В день Троицы звонящей головой. Мы обошли чудесное созданье, В единственный вошли пустынный неф, Глядели долго с любящим вниманьем На детских фресок сказочный напев... Святая тишина, покой великий! Лишь серый кречет, словно сторож злой, Из амбразуры беспрестанно клики Метал на тех, кто нарушал покой. Ах, почему и мы не можем вместе С ним поселиться в башне навсегда, В таком великом, вдохновенном месте, И в созерцаньи дни свои, года Прожить, как эта в небе колокольня, Пока обоих черная рука Не примет сострадательно: – Довольно, Довольно жили эти два цветка! – И мы б в последний раз поцеловались И головы склонили бы в траву, – И в знак молчанья полосатый палец Простерла б колокольня в синеву...

НАПУТСТВИЕ

Нахмурилось ликующее море, Разбушевалось у каприйских скал, И беленьких лошадок на просторе Табун игривый бойко заскакал. Что это вздумал дедушка сонливый – С трезубцем притупившимся Нептун? Зачем нарушил этот мир счастливый Сребристых искр и осиянных шкун? Что за свинцовые на небе башни, Что за тревожный в листьях разговор? Мне больше по душе покой вчерашний И синева задумавшихся гор. Осенние так неуместны шутки – Почти что на кануне самом дня, Когда глаза взволнованной малютки Моей на вас с моторного коня Глядеть совсем испуганные будут. Смиритесь, погодите день, другой, Пока они спокойно не прибудут, Промчавшись над пучиною морской. А ты, желанная в лазурном царстве Мечты, не думай о царе морском: Нет яда у него в волны коварстве, И преходящим он исполнен злом. Вот я стою, уже раскрыв объятья, На вышке нашей в сказочном саду, Мне грезятся твои рукопожатья, Я поцелуев чудотворных жду, И молодости, из тебя струящей, И веры в новый голубой цветок, Для песни никогда не заходящей, Единственной, как ты, мой голубок!