Столп. Артамон Матвеев

Бахревский Владислав Анатольевич

И, стараясь не плескать водой, пошёл к камню. Нагнулся, опустил в воду руки, повёл-повёл. И вытаращил глаза.

— Артамошка! — Артамон Сергеевич кинулся в воду. — Стой! Не... не... не... спугни. О-хо-хо-хо-хо! Кааалючий!.. Артамон, Артамон! Я его, я его... Артамоша! — И вытащил из-под камня окуня.

Засеменил к берегу, кинул в траву. Окунь был с ладонь. Полосатый. Полоса золотая, полоса сине-зелёная. Алексей Михайлович морщился, посасывал ладонь.

— Уколол стервец!..

— Давай корзиной, государь.

— Я

корзину буду ставить, а ты загоняй.

Выбрали зелёную косу водорослей. Царь осторожно опустил корзину, затаился, Артамон же, бухая ногами, шлёпая о воду ладонями, погнал рыбу в западню. Тоже пришёл в азарт.

— Поднимай! — закричал на царя. — Срыву бери! Да выше, выше! Уйдёт!

Вытащили корзину на берег.

На дне в травке извивалось четыре вьюна, подскакивала добрая пригоршня серебристых пескариков.

Алексей Михайлович улыбался.

— Не ударили в грязь лицом. С уловом, Артамон Сергеевич... Знал бы ты, как я завидовал в детстве крестьянской ребятне!.. — Глаза зажмурил. Не поднимая век, сказал: — Бывало, кричал Господу: «Что же Ты, Всеблагой, не родил мужиком?»

— Мужиком?! — удивился Артамон Сергеевич.

— В царях страшно! — поозирался. — О царской доле никто не ведает, кроме царей. Цари тоже под Богом. Кому есть доля, кому нет её. Ну ладно, пошли на соболях валяться.

Вернулись в жилой терем, мокрые, весёлые. Переоделись в лучшее платье. Накидали на пол шуб, завалились.

— Знаешь, — сказал Алексей Михайлович, — был бы я не царь, а так, человек. Я Аввакума не стал бы в пустозерской яме держать. Дал бы ему приход на его родине, в Нижегородчине. И пусть бы его рыки свои пускал на баб да на малых робят. Эх, Артамон! Царь себе не волен. Ты это знал?

— Догадывался. У самодержца под рукою царства, племена... Сама жизнь.

— Народ слабого царя чует, как чует лошадь неумелого седока. Ни уздой не уймёшь, ни плетью, если норовом тебя переноровит.

— Государь, а как быть... — Матвеев замялся. — Хочу сказать... Здоровьишко у его высочества, у Фёдора Алексеевича, совсем ведь никуда.

— Здоровьишко, — повторил царь. Молчание затянулось. — Сегодня, Артамон, мы — рабы желаний. Не забивай мне голову... Пора в жемчуге купаться.

Сели в карету, шестёрка коней как снег. Помчались. Прибыли в Кремль. Заскрипели, заскрежетали ключи в трёхпудовых замках. В сундук с жемчугом садились по очереди.

Брали пригоршнями самоцветы, пересыпали с ладони на ладонь.

— Имея имеешь ли? — усмехнулся Алексей Михайлович. — Моё? Но ни ума не прибудет от сокровищ, ни счастья. Все кладовые бы отдал за жизнь сына моего, за голубя Алексея Алексеевича. Дать некому. Не пожалел бы всего этого и ради здоровья Феди. Царство надо передавать в крепкие руки... Батюшка мой полной мерой испытал, что это такое — быть телком, пусть и золотым, да на боярской привязи.

Да и сам я хватил такого же лиха, Артамон! Не то что сказать, дохнуть лишний раз было страшно. Царский дар — терпеть и ждать. Другого царю и не надобно — терпеть и ждать. — Взял Артамона Сергеевича за руку. — Пошли к святыням. Сию привилегию почитаю выше всего другого.

И стояли они перед Ризою Пресвятой Богородицы. Лицо Алексея Михайловича показалось маленьким, детским.

— Артамоша! — шёпотом сказал. — Ты только представь. Охвати разумом-то! Господь России даровал хранить сие сокровище. Целуй.

Приложились.

— А теперь пора бы отобедать! — Алексей Михайлович возложил длань на живот. — Не хочется мне в Столовую палату. Поехали в Измайлово, там как раз и верши поставим.

Поехали тайно, без слуг, на дрожках. Лошадью правил Артамон Сергеевич, но под Измайловом царь сказал:

— Поправил в своё удовольствие, теперь моя очередь.

И повернул на едва приметную колею. Ехали среди полей.

— Горох! — обрадовался Артамон Сергеевич.

— Горох!

Сошли с дрожек и давай лакомиться. Стручки молодые, но горошины уже кругленькие.

Вдруг скачут, кричат.

Артамон Сергеевич загородил государя, а это измайловские сторожа. Увидели великого хозяина — с коней долой, ниц упали.

— Хорошо бережёте поля. Спасибо за службу, — сказал Алексей Михайлович.

— Рады стараться, ваше величество! — гаркнули сторожа, да так, что небеса вздрогнули.

Поехали на пруды. Царь ворчал:

— Всыпать бы дармоедам! Мыс тобой успели до отвала наесться. Ну да уж день такой, грех сердиться.

В протоке из пруда в пруд поставили две верши. С разной приманкой. Через полчаса проверили. В одной шесть карасей. Все как на подбор, с лапоть. В другой много, но мелочь. Отпустили.

— С уловом, Артамон! — сказал царь. — На уху поймали.

Костер невидимые слуги разложили в дубраве. Рыба почищена, в котёл положена. Ключ из-под белого камня, струйка воды едва лепечет, лепет детский, счастливый. Дубы могучие, не шелохнутся. Костер с водой речи повёл. У костра они огненные, то пыхнёт, то угольком раскалённым пальнёт...

Коренья у дуба как по заказу — два седалища.

Солнце с высоких небес сошло, а уходить не торопится, позволяет зверям и людям взгрустнуть о белом свете.

Молчали.

— Ну, Артамон, хорошо ублажать себя день-деньской?

— Раз в жизни хорошо!

— Раз в жизни хорошо, — согласился царь и вздохнул: покойники сыновья встали перед глазами: Алексей, Симеон, крошечка Дмитрий...

— А бывает ли в жизни день, когда счастье у человека безупречное, полное?

— Дня такого невозможно и помыслить, — сказал Артамон Сергеевич. — Но жизнь, по воле Господа, по молитвам святых отцов, по милости царя, — сбывается.