Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Небось наговаривают, — осторожно сказал Алексей Михайлович.
— Я принёс показания несчастной жёнки. — Патриарх развернул перед государем предлинный столбец.
Деваться было некуда. Пришлось просить Иоакима о снисхождении. Тот согласился отпустить духовника из тюрьмы, но сказал твёрдо:
— Протопоп меня бесчестил всячески, но я ему — не враг. Он сам себе враг. Оставляю Андрея Савинова, духовника твоего, великий государь, под запрещением до Собора. Пусть переменит жизнь свою, пусть одумается.
Гроза
Не умел протопоп Андрей унывать. Приехал к Артамону Сергеевичу вполне довольный жизнью, хотя Собор-то близится, а гнева патриаршего ещё и прибыло. Царь, держа сторону своего человека — духовник ведь, Господи! — перестал бывать в Успенском соборе, а коли бывал, так под патриаршее благословение не шёл. Возвращались Никоновы времена.
— Как я нынче ввернул! — радостно похохатывал протопоп, имея в виду читанное им житие священномученика Артамона.
О таком помалкивают, но Савинов был прямодушен. За прямодушие и ценил его Алексей Михайлович.
— Спасибо за добрую память, за твои молитвы о нас, грешных.
— Я ведь чего приехал, — говорил протопоп, поглядывая на кушанья, какие носили карлы Захарка с Иваном да слуга-малоросс, некогда служивший Иеремии Вишневецкому.
Стол хорошел на глазах, и протопоп, засмотревшись, забыл договорить начатое.
— Я слышал, — осторожно сказал Артамон Сергеевич, — святейший Иоаким новую гору на тебя воздвиг.
— Со свету белого сживает! Я храм Божий в деревеньке у себя поставил. Загляденье. За десять вёрст виден. Вот за эту святую красоту и клянёт почём зря. Почему это я не испросил его патриаршего благословения. Ты, мол, под запрещеньем... А храм сей я, отнимая у семьи последнее, десять лет строил. И насчёт благословения неправда. Я писал о храме святейшему Никону в его заточение, он меня подкреплял и словом, и молитвой... — Протопоп положил руку на плечо Артамону Сергеевичу, шепнул: — Вернуть бы нашего святителя! Великий пастырь и человек великий!
Артамон Сергеевич промолчал.
Сели за стол, выпили. Винцо понравилось протопопу.
— У царя такого нет.
— У царя лучше! — твёрдо сказал Артамон Сергеевич. — А скажи, беседы о горемычном нашем пастыре у тебя бывали с государем?
— Бывали! — Андрей Саввич потянулся через стол. — Плачет! И не раз те слёзы пролиты. Я брякнул: «Чего убиваться? Вороти — и делу конец!»
Протопоп ухватил за крылышко бекасика, хрустел умело зажаренными косточками.
— Так что же? — спросил Артамон Сергеевич.
— Духа у него не хватает.
— Вернуть святейшего — смуты не оберёшься. А впрочем, русский народ отходчив. Ещё и порадуются...
— Только не в Боровске.
— Боровск! — Артамон Сергеевич отодвинул тарелку, опёрся локтем о стол. — Что у них там?
— У
— Смерть? Их что же... к пытке берут?..
— Зачем?! Гладом ищут послушания. Иоаким суровость свою выставляет. Да и бабы-то! Чего упрямиться, коли мужики дураки? Перекрестись как надо, и все утихомирятся.
— И все утихомирятся, — согласился Артамон Сергеевич.
— Господи! — Протопоп сложил персты щепотью, перекрестился. — И — всё! Жизнь! Кареты, слуги...
— Просто, — снова согласился Артамон Сергеевич.
Расстались — душевными приятелями.
— Зачем он приезжал? — спросила мужа Авдотья Григорьевна.
— Опоры проверяет, крепки ли? С патриархом дело затевается нешуточное. Царь Иоакима присмотрел за покладистость и — промахнулся.
4
— Последнее летнее тепло русский человек принимает как желанный, но нечаянный подарок.
— В канун Сретения Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, заслонившей Москву от хромоногого Тимура, 25 августа небо над Коломенским теремом было как цветок весенний.
— Бабы и девки на высоких горах над Москвой-рекой водили хороводы, Наталья Кирилловна непременно поиграла бы с ними, но приходилось занимать иноземных дам: супругу цесарского посла Франциско де Боттони и её дочь, девочку лет двенадцати-тринадцати.
У Натальи Кирилловны под мышками было мокро: потчевать просвещённых дам незатейливой своей беседой — со стыда сгореть. И до обеда далеко. За столом о кушаньях прилично говорить, рецептами наливок делиться. А тут — о здоровье спросила, пригласила сесть, а дальше заело. Они молчат, и ей сказать нечего. В горле ком, мысли мечутся. И переводчик, дурак, онемел. Приезжие боярыни хуже олухов — глазами хлопают, слышно, как ресницы-то шелестят.
«Да ведь кто царица тут!» — взяла себя в шоры Наталья Кирилловна. Приметила: девочка украдкой стены разглядывает.
— Это жар-птицы! — со своего царского места поднялась, рукой по стене провела. — Сказки.
Гостьи с кресел повскакали, заулыбались. Разговор пошёл быстрый.
— Загородный дворец вашего величества — дивное кружево. О, эти несказанные запахи дерева, эти пламенные птицы на стенах! — Госпожа де Боттони глазки закатила.
— А те, другие, с женскими ликами, — кто они? — спросила девочка-фея.
— Птицы сирин! — объяснила Наталья Кирилловна. — Райские певуньи.
— Здесь сами краски поют! — воскликнула госпожа Боттони. — В такой палате понимаешь, какая великая тайна для мира — царство вашего величества.