Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Гоните!
Свистнули кнуты, князя прижало, но убыло тьмы. Выкатили на ровное место, в поле, и тут их догнала и накрыла лиловая туча. Молнии падали, как стрелы, громы разносили мир вдребезги, и Никите Ивановичу чудилось — голова у него от каждого удара лопается. Загудело, зашипело — ливень!
— Стойте! — закричал князь кучерам. — Стойте! Убьёт. Ребятам верховым покричите, пусть в карету идут.
Ребята прибежали. Уже вымокшие, но радовались, имея над головой спасительную крышу.
Вдруг слева —
Тьма, покой. Но кто-то тряс за плечи, кто-то бил по щекам. И — радостный вопль:
— Жив! Жив!
— Жив, — согласился Никита Иванович, — а кто не жив?
— Кучера, — ответили ему.
Открыл глаза, поднялся. Верха в карете как не бывало и дверей как не бывало. Деревянные резные стойки дымились.
— Где ребята? — спросил Никита Иванович.
— Мы их наземь положили, прикопали. Вроде дышат, но оба без памяти.
— А что же... дождя-то нет?! — удивился Никита Иванович.
— Маленько каплет.
— Поехали, — приказал князь.
— Вроде и не на чём, — сказали ему.
— Ну а кони-то... целы?
— Целы.
— Посадите меня на лошадь.
— В Выхино?
— Москва ближе. В Москву!
А гроза и в Москве наделала переполоху. У царицы начались схватки. Доктора всё своё умение явили: спасли плод.
Глава одиннадцатая
1
На Петра и Павла в Боровскую тюрьму явился с розыском дьяк Фёдор Кузмищев. Якобы по делу мещанина боровского Памфила и жены его Агриппины. В Москве брали к пытке стрелецкого полковника Иоакинфа Данилова, чья жена Мария Герасимовна была соузницей боярыни Морозовой да княгини Урусовой. Ничего не добились. А вот бывшие стражи сиделиц донесли на племянника Иоакинфа, на Родиона: много-де раз ездил в Боровск, передавал боярыне да княгине письма, деньги, привозил с собой монахинь Меланью да Елену. Останавливался же Родион у боровского мещанина Памфила.
Дьяк Кузмищев свой розыск и начал с этого Памфила. Нагрянул к нему домой с палачами, спросил сначала добром: «Кто таков Родион? Бывал ли сам у сидящих в темнице? Посылал ли к ним супругу свою?» На все вопросы дьяк услышал: не ведаю, нет. Тогда незваные гости накинулись на бедного человека с битьём, с крючьями, но Памфил, с виду тщедушный, росточка махонького — молчал.
Кузмищев приказал палачам творить упрямцу боль неимоверную, и те являли своё ремесло со старанием. Сам Кузмищев в это время орал на Агриппину:
— Бывал ли у вас Родион? Станешь молчать — мужа твоего до смерти забьём.
— Да хранит Господь немилосердных! — шептала
Памфил, пока губами мог шевелить, «Нет!» хрипел, а потом уж только головой мотал: не-ет!
Не зря муки принимали благочестивые страстотерпцы: Родион-то в сё время под полом у них сидел. Приехал попытать счастья, приручить новых стражей — тоже люди, тоже ведь удивляются про себя подвигам боярыни да княгини. О таких христианках в святцах бы читать, а они в яви, да в яме, да в поругании.
Ничего не добился Кузмищев ни от Памфила, ни от Агриппины. На палачей с кулаками кинулся:
— За что вам царь хлеб даёт?! Домой! В Москву!
Притворно объявил и сам притворно убрался.
Памфил, почти бездыханный, не о себе думал. Поманил Агриппину, прошептал:
— Отнеси сиделицам решето печёного луку. Нынче добрые стрельцы на страже.
Агриппина кинулась мужний указ исполнять и попалась.
Расправа у Кузмищева была короткой. Дом Памфила с имуществом на имя царя отписал, супругов по заранее заготовленной грамоте отправил в Смоленск, на выселки.
Родион ушёл из Боровска ночью, подался в Олонецкий край, к игумену Досифею. Знал, где его искать.
Кузмищев же, поразмявшись на пытках Памфила, взялся за Марию Герасимовну да за инокиню Иустинью. Мария Герасимовна горько плакала, но перекрестилась, как царь крестится, — щепотью. Её Кузмищев посадил с бабами-воровками.
Иустинья кресту отцов не изменила.
— В сруб пойдёшь, — сказал инокине дьяк.
— К Исусу Сладчайшему! — поправила его Иустинья.
В тот же день страстотерпицу сожгли.
Сначала весело тюкали топоры, а потом смолкли. Запахло дымом, да вкусно, смольём. Ветер донёс гул и треск пламени.
— Страшно? — спросил Феодора Евдокию.
Княгиня молча отирала мокрое от слёз лицо.
— Страшно, сестрица. Неужто и нас... в огонь? Господи! Господи!
— Пивали, едали, плоть гордыней тешили. Пришла пора платить за безумную, за беспечную жизнь...
— Ради нас пострадала бедная Иустинья. Нас пугают.
— Пострадала ради Христа! — твёрдо сказала Феодора. — Но и ты права. Сё последнее предупрежденье нам.
Княгиня разглядывала руки, будто по ним уже бежали струйки пламени.
— Федосья! Зачем нас матушка на свет родила?
— Об огне-то ещё и пожалеешь, — сказала боярыня. — Огонь — скорая смерть. Нас станут убивать медленно. Царю-антихристу надобно, чтобы мы поклонились ему, сатаниилу.
— Федосья! Федосья! Неужто обрубать нас будут? По пальчику, по суставчику?
— Я не прозорливица, да уж знаю государюшку! Мне о нём деверь Борис Иванович много чего сказывал. Посмеивался, бывало: своих-де слов пугается. Кто чего ему скажет, тот и прав. А я свету, Борису-то Ивановичу, и рекла что из сердца-то пыхнуло...