Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— И вправду! Лопаточкой нос! Гусь с гривой.
— А цветы красиво резаны. Я возьму эту кружку.
— Изволь, государь!
— А сё что за крутень такая?
— Лохань. Сё — волны морские, а в медальоне... вроде баба с ящерицей и, должно быть, мышь летучая.
— Ваше высочество, дозвольте сделать толкование, — встрял в разговор учитель Симеон. — Сия баба — греческая царевна Андромеда. На небесных сферах я показывал созвездие вашему высочеству. Видите, Андромеда прикована к скале. Возле неё морское
— Станислав Венславский лохань привёз, — решил взять верх в другом Хитрово. — Приезжал просить управы на Хмельницкого. Ему от ворот поворот, а серебра вон сколько! Всё в Гданьске сработано.
— Орла я помню! — обрадовался Фёдор. — Подарок короля Яна Собеского.
— Аугсбургский иудей сработал, — пояснил Хитрово, — Абрахам Дрентвентт. Каков орлище! Как когтями-то в скипетр да в державу вцепился — не отнять.
Прошли к следующему шкафу.
— Олень! И копытца, и рожки, и цветы — всё живое! — воскликнул Фёдор.
— Ру комой. Дар датского короля Христиана! — Хитрово взял оленя, так и этак показывал царевичу. — Великому государю Михаилу Фёдоровичу привезено. Королевич Вольдемар сватался к государыне царевне Ирине Михайловне. Сто тридцать предметов из серебра поднёс. А это — сахарное дерево. Блюдца как раковины. Дивная красота.
Из шведского серебра царевичу более всего приглянулся настольный водяной взвод — фонтан, стало быть. Хитрово был тут как тут.
— Работа гамбургского мастера Петера Ора. Большой шар — сама земля, потом три яруса в виде листьев. А вверху, — Богдан Матвеевич покосился на Симеона Полоцкого, — грозный муж со стрелами.
— Это — Юпитер, — важно молвил учитель. — Стрелы в его руках — молнии.
— Вот-вот! — просиял Хитрово. — Из этих молний и брызжет. Воды налить — вода, а наливали — вино. Ах, как на солнце сверкает! Последний-то посол, прошлогодний, капитан Пальмквист, золочёную люстру привёз.
— Да, я знаю, — сказал царевич. — Вот и рыцарь на коне. Рукомой. Я помню.
— И сам собою бьющий фонтан, — показал на хитроумное сооружение Богдан Матвеевич.
— А это в августе подарили, — узнал Фёдор. — Цесарские послы привезли.
— Оконце в рукомое из горного хрусталя. Прозрачнее не видывал! — Хитрово выставил на стол и блюдо, и рукомой. — Перегородки из серебра с эмалью. Золотистые камешки — топазы, вишнёвые — гранаты. Ну а это бирюза. Отменнейшая. Такая голубизна — редкость. Сиреневые камешки — аметисты.
Царевич трогал хрусталь, дышал на него, смотрел через оконца рукомоя.
Вдруг по палате покатился шумок и в сокровищницу вошёл Артамон Сергеевич. Поклонился наследнику, поклонился Куракину,
— Ваше высочество, разреши обратиться к Богдану Матвеевичу.
— Изволь, — сглотнув слюнку, сказал царевич.
— Великий государь послал меня поглядеть, как змея для театра устраивают.
— Змеев во дворе, в сарае делают, — расцвёл фальшивой улыбкой Хитрово. — У нас здесь — иконы, кресты... Не пристало змеев держать.
— Сего змея святой Георгий Победоносец копием пронзит, — сказал Артамон Сергеевич. — Какому из мастеров отдан заказ его царского величества?
Хитрово перестал улыбаться:
— Федотке... Малахову Федотке.
Змей был в чешуе, громадный. Толстые звенья из белой жести позволяли Горынычу вить кольца. Возле башки крылья, морда кончается хоботом, лапы со шпорами, петушьи, хвост в шипах.
— Распишем красками — и готово! — сказал Федот.
— Жуть! — Артамон Сергеевич весело подвигал змеиными звеньями. — Не заклинит? Не порвётся?
— На ремнях! — объяснил Федот. — Надёжно.
— Глаза бы пострашней.
— Будет исполнено! Сам, боярин, испугаешься.
— Я-то?! — Артамон Сергеевич усмехнулся. — Вокруг меня змеюга на змеюге. Привык к шипенью. А где твой брат?
— С неделю как из деревни приехал. Нам великий государь деревню пожаловал. — Федот поклонился. — Спасибо, Артамон Сергеевич, за память. Брат храм расписывал, да с лесов сверзился.
— Господи!
— Обошлось... Вот только иконы стал писать... по-крестьянски.
— Отчислили из Оружейной?
— Да нет. Он вроде бы и здоров. А на досках то избу какую-нибудь напишет, а то и вовсе — дерево али мальчонку... Я к нему и так и сяк, а он своё: «В детских глазах свет».
— Привези мне иконы его писаньица. Да и самого. Возьму деревья райские красить.
Простился с Федотом — в каретку, погнал в Мещанскую слободу, в школу.
А великого канцлера всея России дальше крыльца сторожа пустить не хотят. Оба немцы.
— Покуда идёт дейстфо, приказано никофо не пускать!
— Я — Матвеев!
— Никофо! — рявкнул один из сторожей.
— Я приехал проверять, как дело идёт.
— Ни-ко-фо! — погрозил пальцем другой сторож и ткнул пальцем в окошко. — Смотри, проферяй.
Артамон Сергеевич засмеялся, покачал головой, но спорить не стал. Прильнул к окну.
Просторную светлицу разгораживал огромный сермяжный холст. Посреди залы в креслице восседал бакалавр Иван Волошенинов. Ему Матвеев доверил ставить сразу три комедии: Темир-Аксакову, Иосифову и Егорьеву.
Бакалавр махнул рукой — и с двух сторон выбежали мальчики в лазоревых рубашках, потянули холст в разные стороны. Открылась сцена. На сцене толпа в белых долгополых одеяниях — иудеи. Это был хор. Запели. Пение было слышно во дворе.