Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
А дочка её, смотревшая в окно, повернула сияющее личико и сделала быстрое своё приседание.
— Ваше величество! Кто они? Что они делают?
— Крестьянки! — махнула ручкой Наталья Кирилловна. — Хлеб убрали, вот и тешатся, хороводы водят. Теплу радуются.
— А можно посмотреть поближе?
— Отчего же! — обрадовалась Наталья Кирилловна, но коготок царапнул по сердцу: небось девки в лаптях, в чумазых сарафанах. Поспешила подстраховаться. — Это — народ. Деревенщина.
А вышли на горку — совестно стало. Сарафаны на бабах, на девках — один другого краше. Кокошники и сороки
Плыли девы и бабы по-лебединому.
У дочери посла ножки сами собой затанцевали. Наталья Кирилловна, счастливая да лёгкая после родов, рассмеялась и, забывши о всём государском величии, взяла девочку-фею за руку, а та успела матушку за собой повлечь, матушка своих дам, и стали они все — хороводом.
Крестьянки привыкли к царице, не стеснялись. Пели певуче, ходили змейками, кольцами, земли пятками не касаясь.
— Летим! — крикнула девочка-фея царице по-своему, переводчик не сплоховал, перевёл.
— Плывём! — откликнулась Наталья Кирилловна, прикрывая веками глаза и видя себя в родной деревеньке. Даже вспомнился медвяный запах свежей соломы. Открыла глаза, потянула ноздрями воздух — от девки, которую за руку держит, юностью пахнет.
Алексей Михайлович в это самое время показывал гостям соколов. В Коломенском сокольничий терем был невелик, но держали здесь птиц отменных. С Франциском де Боттони были товарищ его по посольству Яган Карл Терлингерен де Гусман и доктор Лаврентий Рингубер. С Рингубером Артамон Сергеевич имел тайную встречу, предлагал ему место доктора при царевиче Фёдоре. Лаврентий Рингубер прежде служил в Москве, но потом ездил переводчиком в посольстве Менезиуса к цесарю и к папе римскому. Остался в Вене.
Лаврентий предложения не принял. Сказал прямо:
— У наследника нездоровая кровь. Это не жилец на белом свете.
А в Коломенском встреча удалась. Послы много восторгались.
Соколы — чудо! Дворец — чудо! Обед восхитил: уха из сорока рыбьих пород, великое разнообразие дичи, русские меды, квасы, русские ягоды.
Единственное тёмное пятнышко оставила просьба послов: разрешить построить в Немецкой слободе протестантскую церковь.
Договорившись об отпуске посольства 13 октября, вдень Иверской иконы Божией Матери, царь проводил гостей до их кареты. Артамон Сергеевич почёта ради должен был ехать с Франциском де Боттони. Царь шепнул ему:
— Артамон! Какой же ты у меня умница! Жду тебя на Новолетие!
До Новолетия оставались считанные дни, и Матвеев, сидя в такой роскошной, в такой удобной карете цесарского посла, вдруг понял, что надо подарить на Новый год царю, наследнику, царевичу Петру — стало быть, царице. Кареты! Всем троим — кареты!
Не долго думая принялся расхваливать венских каретников, и Боттони в конце концов назвал цену.
— Домой на нашей доедешь! — радовался Матвеев. — Наши кареты не больно казисты с виду, но прочностью — слоны. Столкнуться с нашей каретой — всё равно что со стеной.
5
Тридцать первого августа 7183 (1674) года Артамон
Алексей Михайлович подарками был весьма доволен.
— В таких колымагах во святой Иерусалим не стыдно въехать! — и головой качал. — Сколько ты денег-то вбухал! Слышал, у цесарского посла карету выторговал. Что-то не узнаю.
Артамон Сергеевич засмеялся:
— Карета Петра Алексеевича. Зверей пристроили.
— Лев-то — ух! Царь! — засмеялся Алексей Михайлович. — Таких карет и у самого Креза не бывало.
— Не бывало, государь! — улыбался Артамон Сергеевич, а сам поглядывал на наследника.
Фёдору его белая карета понравилась, но пошёл разглядывать льва, чёрных пантер. Головой крутил, сравнивал. И видно было — не может решить, чья лучше.
Всенощную стояли в храме Вознесения. Из Вознесения несли новый огонь, огонь 7184 года от Сотворения мира — искру Божьего Творения.
«Господи! — молился сердцем Артамон Сергеевич. — Всё ты мне дал: великую государеву службу, великий достаток, чего там — богатство, славу на всю Европу! Мудрую жену, сына, светлого разумом. Иисусе Христе! Желать ещё чего-то — грех! Сам ведаешь, я ведь не стремился ни к чинам, ни к почёту и о богатстве никогда не загадывал. Служил во всю мою мочь — и всё имею. Но ведь страшусь! Страшусь потерять данное Тобой».
— О чём думаешь? — спросил царь, пригораживая свой огонь ладонью — с реки ветром потянуло.
Слукавил Артамон Сергеевич, не сказал правды:
— Прости, великий государь. То калмыки в голову лезут, то Скультет, посол бранденбургский.
— Что тебе Скультет-то дался?
— Опять побивает на шведов идти, вернуть Орешек, Ругодив [47] , ижорские да карельские земли, утраченные при Шуйском...
— Мало нам войны с турками? Мы же посылали к шведскому королю нашего посла, чтоб его генерал Врангель вышел из Мархии, из Померании...
47
Ругодив — Нарва.
— Врангеля голландцы прочь выбили. Вот курфюрст и советует не упустить время... А ещё Скультет просил возвратить княжне Радзивилловой Невль, Себеж.
— Пусть забирает, коли подпишем в Андрусове вечный мир с королём. А калмыки-то что?
— Присягнули твоему государеву величеству. Яков Никитич Одоевский присягу у них принял... Теперь князь Каспулат Черкасский с Мазин-мурзой да с атаманом донских казаков Фролом Минаевым отправились в Запорожье. Их там Серко ждёт — крымцев воевать.