Столп. Артамон Матвеев

Бахревский Владислав Анатольевич

— Пощади, госпожа! — отпрянул от ямы стрелец. — Боюсь! Слушать тебя и то боюсь.

— Дай хлебца!

— Не имею.

— Сухарика не пожалей!

— Не имею, — прошептал стрелец, отступая прочь, к дверям.

— Огурчика! Огурчика кинь! Яблочко принеси! Чай, на земле валяются.

— Ни! Ни! — Стрелец чуть ли не расплакался.

— Добро, чадо! — отпустила его с миром Феодора. — Благословен Бог наш, изволивый тако!

Грохнул стрелец засовами, да так, будто от смерти затворился.

И должно быть, не посмел скрыть от начальников сей беседы.

На

Покров была присылка от царя. Монах чудовский явился. Засовы для него отодвинули, но войти в тюрьму не посмел без молитвы — видно, признали в Москве пострижение боярыни в иноческий чин.

— Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

Ответа не было.

Монах повторил молитву:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

— Аминь! — донеслось из ямы, как с того света.

Монах вошёл. С ним стрелец с факелом.

— Пошто сразу-то не сказала «аминь»? — спросил монах, сам ликом строгий, борода до пояса, ладони сложены на груди, худые, долгие — постник.

— Егда слышах глас противен, без сыновства Христова к Богу, — молчах, егда же ощутих не таков, отвечах, — сказала Феодора по-славянски.

Монах поклонился сидящим в яме:

— Поведено мне увещати тебя, инокиня Феодора. Великий государь не хочет смерти твоей.

— Хочет. Уморил княгиню Евдокию и нас с Марией Герасимовной умерщвляет голодом. Скажи ему: скоро отойдут к Богу. Оле! Оле неразумные! Помрачение на ликах ваших, и слова ваши — тьма. Доколе же будет слепить вам глаза злоба? Когда же, поборов немочь, сатаной насланную, возникните к свету благочестия? Жила я в покое и в славе боярства, да не захотела пристать к вашей лжи и нечестию. Четыре лета ношу на руках, на ногах железо и зело веселюсь, ибо вкусила сладость подвига за Прекрасного Христа. Лобызаю я цепь сию, поминаючи Павловы узы. Сестрица моя единородная, соузница и сострадалица, ко Владыке отошла, вскоре и сама тщуся отити от мира сего.

Мать Феодора говорила, вскидывая время от времени руки, цепи звенели, и монах, присланный увещевать ослабевшую и отчаявшуюся Морозову, плакал.

— Госпожа честнейшая! — молвил старец, опускаясь на колени и кланяясь. — Воистинно блаженно ваше дело! Молю тебя — потщися, Господа ради, свершить доблесть до конца. Велику и несказанну честь примите от Христа Бога. Искупите наш грех страданием своим. Всевышний милостив, простит Россию подвига вашего ради.

Старец поднялся с колен и пошёл прочь. Взлязгнули запоры за ним.

— Сё последний увещеватель был, — сказала Феодора. — Приготовиться надо.

Утром стражник опустил в яму воду и бросил два яблока, под шапкой пронёс.

Выпила Феодора один глоток, омыла лицо, своё яблоко отдала Марии Герасимовне. Спросила стражника, а был он тоже молод и тоже суров с виду, как и тот, кто побоялся хлеба дать.

— Рабе Христов! Есть ли у тебя матушка? Молю тебя, страхом Божиим ограждься, исполни последнюю мою просьбу. Нечиста на мне срачица, а смерть принять надобно по-человечески. Сам зришь, не могу себе послужить, срачицу выстирать, скованы руки и ноги, и служащих мне рабынь не имею. Сходи на реку, ополосни! Непотребно в нечистоте одёжи телу

сему возлещи в недры матери-земли.

— В ведро положи, — сказал стрелец и вышел начальству показаться.

Вернулся за ведром, спрятал срачицу под кафтан.

И принялась ждать Феодора, когда придёт черёд этому стрельцу стражу нести, когда облачится она в чистое.

Впадая в сон, слышала ноздрями запах снега. Подкатывал на саночках, крытых песцовым белым пологом, сам Алексей Михайлович, румяный, доброглазый.

— Федосья Прокопьевна! Полно серчать! Садись — прокачу!

Она со стучащим сердцем улыбалась царю, и мчались они, взлётывая на ухабах выше бора, и страшно было, и сладко: Господи! Конец вражде, конец мучениям. И только церковка при дороге и часовенка. Обе тёмные, с чешуйчатыми деревянными куполочками. Пригляделась Феодора, а это батюшка Аввакум и сынок Иван Глебович, кровинушка. Скорбные, тихие.

Ахнула! Осенила себя знамением праведных, и ни коней, ни санок, ни царя лукавого — тьма. Яма. Соузница всхлипывает.

— Мария Герасимовна!

— Что, свет мой? Сплю я! Сплю!

— Скажи, будет ли русский человек жить в правде?

— Сплю я! Сплю! — откликалась Мария Герасимовна, и было слышно: спит.

И саму начинало покачивать, и лепет был в устах, и тепло в теле. Понимала: она младенец. Ангел люльку качает.

И вынимала себя из счастливого сна, как куклу из игрушечной колыбели.

Евдокия лежала бездыханна. И повивала Феодора сестру — плоть родную — тремя нитями во имя единосущной Троицы, и кликала стрельца. И тот опускал ей конец верёвки. И опутывала Евдокию вервью. Стрелец тянул тело, она же, помогая ему, подержала напоследок сестрицу, как в те поры, когда Евдокия была во младенчестве.

— Иди, любезнейший цвете! Иди, предстани прекрасному жениху и вожделенному Христу!

Услышала слова свои. Смотрела в темень.

— Не спишь? — спросила вдруг Мария Герасимовна.

— Пробудилась. Ах, не проснуться бы!

— Изживи до конца земную жизнь, у вечной — края нет. Матушка, кем будем перед Богом? Младенцами, невестами или такими вот, как ныне, старухами не от бремени лет, но от страданий темничных?

— Мы будем светом.

— Скажи, матушка Феодора, что же, отступникам так и сойдёт всё? Бог-то милостив? Я знаю, иные разбойники — до старости жили, у них добрые люди утешения искали.

— Быть Божьему гневу! Быть! Златоверхие купола московские, все сорок сороков, посбивают дети нынешних царёвых угодников. Как ребята сшибают головы репьям, так будет и с куполами.

— Матушка, ярость в тебе говорит. Смирись, милая. Пусть они все живут в цвете. Мы сами стезю свою избрали.

— Нет во мне злобы, Мария Герасимовна. Во мне и жизни-то уже нет. Где тут злобиться?.. О правде давеча мы с тобой вспомнили. Будет русский человек в правде, будет и в силе. Верю, придёт к Богу. В последней немочи, в ничтожестве, но придёт, и будет ему награда — цвет весны благоуханной.

— А как же явленье антихриста?

— Антихрист будет перед концом, а конец мира — свету начало. Вечному свету.