Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— А кто такой герцог де Лонгвиль?
— Я с герцогом не виделся.
— Бог с ними, с французами. Чего нам ждать от султана? — вырвалось у Артамона Сергеевича.
— Пока что побед. Короля Михаила, от которого все отшатнулись, Магомет IV одолеет без особых для себя испытаний. Боюсь, Ян Собеский такое поражение допустит, но себя побить туркам он не позволит. Султан навряд ли понимает: с королём воевать — одно, с Речью Посполитой — иное.
— До чего они дожили, эти полячишки... У нас такое творилось разве что при Батые.
Артамон Сергеевич поглядывал на Спафария вопросительно — обед вроде бы закончен...
— Да будет Россия смоквою плодоносящею! — сказал Спафарий. — Страна, принявшая меня, непостижима судьбой. Можно угадать, что станется с Великой Портой и что ожидает Речь Посполитую, но Россия? На России — образ Всевышнего.
— А что станет с Речью Посполитой?
— Шляхта растерзает свою родину по-шакальи.
— А Турция?
— Полая вода! — Спафарий принёс листок из кабинета. — Сегодня я закончил книгу о мусах и художествах. Стихами закончил.
Аполлоне, новые тебе мусы явно зовут. О них же Спафарий рече и остро пишет. Прийди, Аполлоне, не жалей Еликона горы. И источников древних и лик твой оставити. И ясный зде источник и гора паче весёлая. И мусикою новою всякая веселятся.Артамон Сергеевич ничего не понял, но радостно расцеловал Спафария и всё-таки не сдержал своей торопкости:
— Читай молитву, меня царь ждёт.
Взял на дорогу горсть смокв, умчался.
День был тёплый. Алексей Михайлович с царевичем Фёдором, с царевнами гуляли по Серебряной плотине. Здесь, при впадении речки Серебрянки в пруд, Алексей Михайлович поставил мельницу, прозванную Серебрихой.
Артамон Сергеевич комнатный человек государя, свой. Стража пустила его на плотину не спрашивая, не останавливая. Царь обрадовался другу, но приложил палец к губам: что-то затевалось таинственное.
Царевич Фёдор стоял у звонницы с семью мал мала колоколами и смотрел на башенку, венчавшую мельницу, на часы. Царевны и с ними шестилетний царевич Иван, сойдя по деревянным ступеням плотины к воде, тоже замерли.
«Всё потомство Марии Ильиничны. Ублажает, что ли? — подумалось Артамону Сергеевичу. — Евдокия и Марфа как батюшка в юности. Станом тонкие, белолики без белил, румяны без румян. И сурьма им не надобна. Брови-соболи бабушкины, Евдокии Лукьяновны. А уж труди прут, того гляди ферязи полопаются. Евдокии уж двадцать два — почитает себя старой девой. Марфе двадцать. О погодках, о Софье да о Екатерине, сразу-то и не скажешь, что сёстры. Софье пятнадцать, а уж бабища. Плечи жирные, груди расплылись. Лицом вроде бы и ничего, да лоб здоровенный, губы тонкие. Глаза вот хороши, но смотрит беспощадно, во всё твоё недоброе впивается. Другое дело Екатерина — свет и радость. Да и Мария с Феодосией, подросточки, одной двенадцать, другой десять — милые создания. А судьба для всех одна — в Тереме век коротать... Да что же за таинственность такая?» — не мог понять Артамон Сергеевич.
Но тут стрелка на часах всколыбнулась, шагнула в зенит. Царевич Фёдор дёрнул верёвочки, колокола рассыпали звоны, вода в пруду зазмеилась, и — чудо! В воздух стали высигивать рыбы.
Царевны окликали своих любимиц по именам, давали корм чуть ли не из рук — рыбёшек, какие-то котлетки.
Маленький Иван топотал ногами, орал что-то восторженное. Он отпугивал рыб, его отвели наверх, на плотину. Царевич расплакался, распустил сопли. Но тут слуги принесли корыто со стерлядями. Царевич кинулся хватать рыб, стараясь вытянуть и прижать к себе. Артамон Сергеевич подошёл, взял Ивана за нос, шмякнул царские сопли наземь. Мальчик яростно замотал головой, засопел и пустил две новые — коротенькие, до нижней губы.
Алексей Михайлович поманил Артамона Сергеевича к себе:
— Из Нижнего пишут?
— Пишут, государь. Всё слава Богу! Гарей больше не было.
— Ладно, — кивнул царь. — О прочем после. Слышь, как Фёдор-то вызванивает?
Звоны царевич строил печальные, вечерние, но проходился поверх густым самым тоненьким колокольчиком. Было слышно — смеётся. Смеётся, да и только.
Царевны стали подходить к корыту, брали стерлядей, с помощью слуг прикалывали к жабрам жемчужинки и пускали в пруд. Царевич Иван тоже получил стерлядь. Прижал к груди, дотащил до первой ступени. Ему говорили «пускай», а он держал. Вдруг рыба хватила своего мучителя хвостом по носу, освободилась и уплыла. Царевич моргал глазами, не мог сообразить, расплакаться ли ему или засмеяться. Все засмеялись, и он засмеялся.
К отцу подошёл Фёдор. Алексей Михайлович нагнулся, поцеловал отрока в обе щеки.
— Какие звоны-то у тебя душевные!
— В государя Фёдора Ивановича, в прадедушку, — польстил Артамон Сергеевич. — Говорят, знатно звонил.
Фёдор поднял на Матвеева глаза, посмотрел долго.
— А ещё говорят: прадедушка был блаженненьким.
Артамон Сергеевич поклонился отроку:
— Я про звоны, ваше высочество.
— Батюшка, — обратился Фёдор к отцу. — Дозволь пойти к меньшому дядьке, к Ивану Богдановичу. Он сказывал: князь Фёдор Фёдорович пушку из Оружейной палаты для стольников моих привёз. Поеду, погляжу.
— Стрелять-то где будете?
— В Серебряном бору, через речку. Поставим потешный город, и по городу.
— Сегодня не успеешь.
— Сегодня прикажу, завтра — построят. Послезавтра будем тешиться.
— Быстрый ты у меня! — улыбнулся Алексей Михайлович. — С Богом!
Матвеев вдруг вспомнил о Керкириной записочке в поясе, но бить челом о помиловании разинца было, пожалуй, неуместно.
Уехал от царя Артамон Сергеевич часа через три, в сумерки.
Уже в Москве карету обступили нищие. Орали, тыркали кулаками в дверцы.
— Гони! — заорал на кучера Артамон Сергеевич.
Кучер стегнул лошадей, лошади рванулись. Кого-то сшибло... Артамон Сергеевич устыдился, велел вернуться. Вышел из кареты.
— Простите меня! — сказал нищим, обступившим ушибленного оглоблей товарища. — Вот вам, помолитесь о здравии Натальи, Артамона, Андрея да Авдотьи.
Кинул ефимок.
Ужинал поздно.
Авдотья Григорьевна рассказывала дворцовые новости. Один карла сунул голову в железную решётку, а назад — никак. Тут великая государыня Наталья Кирилловна взялась белыми ручками за железные пруты да и разогнула.