Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Добрая ты моя! Да как бы я посмел омрачить дни рождения нашего дитяти? Я уж распорядился. Пусть всё будет строго. И плаха, и палач. А потом — гонец с милостью. Всем радость.
Так и сделалось. Казнь гетмана Демьяна Многогрешного и брата его Василия назначена была не на Красной площади, а на Болоте, там, где торчала на колу голова Стеньки Разина.
Подвели Демку и Ваську в белых рубахах к двум плахам. Дьяк зачитал вины их, в коих они сознались, а потом и челобитье казачьей старшины к великому государю — казнить братьев-изменников
Демьяну и Василию дозволили проститься, перекреститься на святые церкви, а потом — на колени, головы — на плахи. Вот и палачи уж взялись за топоры, и тут гонец. Скачет, кричит:
— Остановитесь! Великий государь по упрошенью детей своих пожаловал, вместо казни повелел отослать Демку и Ваську на вечное житье в дальние сибирские города.
На другой день — новые милости. Боярская дума приговорила отправить вместе с Демьяном да с Василием Многогрешным их жён и детей, а также полковников Гвинтовку да Грибовича. Демке дать пятнадцать рублей, Ваське — десять, Гвинтовке и Грибовичу по пяти.
С Демьяном Игнатовичем Многогрешным ехали в Тобольск супруга его Анастасия, сыновья Пётр да Иван, дочь Елена, племянник, две работницы.
Сопровождавшие ссыльных везли тобольскому воеводе указ: в городе гетмана с полковниками держать в оковах, за крепким караулом. Потом разослать по разным острогам в пешую казачью службу.
Увы! Судьба распорядилась иначе. Грибович умудрился сбежать, а потому «забывших страх Божий» велено было ставить в остроге, в оковах, в города, в службу — не посылать.
Но то было потом. Через день после помилования Многогрешных, 30 мая 7180 года от Сотворения мира, великая государыня царица Наталья Кирилловна разрешилась от бремени мальчиком.
Утром небо сияло безупречною чистотою, ни единого облака не было в океане Господнем, но когда мальчик родился и закричал, шёл дождь. По-осеннему сеяло. Казалось, ненастье пришло надолго, но ближе к ночи натянувшую с запада наволочь унесло сильным ветром. Поздние майские звёзды просияли с небес торжественно, и, должно быть, среди светил горела новая звезда. Вот только было ли кому в России углядеть её... Вещих звездочётов православные люди не жалуют.
О такой звезде спросил учителя своего Симеона Полоцкого царевич Фёдор, где она, звезда новорождённого братца. Учитель ответил строго:
— Сё — легенда. Звёзды у Бога вечные.
3
Фёдор видел, как убыло в дворцовых людях любви к нему. Раньше глядели как на солнышко, лучась улыбками. Теперь всем стало недосуг. Взгляды словно бы отвердели, любовь льдом заттянуло. К отцу бы прислониться, а он то молится, то на царицыной половине новорождённого тетёшкает, царицу радует.
Фёдор собрал своих стольников, поехал в Преображенское,
Ворох перьев в крови, закрытые плёнкой глаза.
— Слышишь? — спросил царевич Василия.
— Не слышу, Фёдор Алексеевич! — виновато улыбнулся князь.
— Вот и я не слышу. Жаворонки-то в траву сели, попрятались... Выходит, я песню убил. Птицы Бога славят...
Повернул коня — и к городу. Конь у царевича летучий, не видно, как землю копытами трогает. Стражи, стольники — все отстали.
Но у Голицына тоже был славный конь, хоть и не мог догнать, а далеко всё же не отпустил. Фёдор наконец попридержал скакуна.
— Не огорчайся, — сказал Голицын, подъезжая. — Зверей, птиц, рыб — Бог человеку дал в полную волю.
— Утешитель! — горько сказал царевич. — Плохое ведь дело. Ладно бы охота, добыча — прихоть! Из пушек хочу пострелять. Поставить копен, столбы врыть. И чтоб не близко было — через реку...
— Хорошие пушкари всегда надобны, — поддакнул Голицын.
— Турецкий султан на Речь Посполитую войной идёт. Дунай перешёл. У него — триста тысяч. — Фёдор окинул взглядом поле. — Это ведь лес людей.
— Число страшно видом, а делом так и не всегда, — сказал князь. — Против тьмы с дубьём с лихвой хватит рейтарского полка.
— То с дубьём. У султана — янычары, пушки. Султан Магомет пришёл наказать Речь Посполитую. Коронный гетман Собеский в прошлом году побил Дорошенко, города занял. Султан эти города своими считает... Вот вырубит польские хоругви и в нашу сторону станет смотреть.
— Надо Крым у султана отнять, тогда турки успокоятся.
— Бог даст, буду в царях, пошлю тебя на Крым, ты и возьмёшь его! — глянул на князя и снова пустил коня в галоп.
Дома сел за орган. Извлекал звуки суровые, глухие, поверх басов пускал трубу тонкую, звук рвущийся.
— «Ко Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня. Господи! Избави душу мою от уст неправедных и от языка льстивого. Что даст тебе и что прибавит тебе язык лукавый?..»
Хотелось плакать, да так, чтоб Боженька пожалел.
А дни стояли радостные.
Всякий лужок — золотой. Высыпало одуванчиков видимо-невидимо. Яблони цвели, соловьи будто со всего света в Москву слетелись.
Всюду — послабления, царские милости.
Народ повеселел. А вот Дума попритихла, посуровела — ждали царских наград.
Алексей Михайлович, лаская свою умницу жену, подарившую сына, признался:
— У меня указы уж заготовлены. Окрестим младенца — объявлю награды: батюшке твоему — ненаглядную радость мою родил, Артамону Сергеевичу — невестой одарил, но сама ты чего хочешь? Что тебе пожаловать?