Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
В Кириллове знали: ферапонтовского игумена царский стряпчий допрашивает с яростью, старцы Иова и Макарий трясутся: все трое уличены в хищениях, в жестокостях к братии. Стало понятно: не угодишь нынче Никону, завтра к тебе приедут с допросом.
Прислали Щёголя, серого мерина, статного красавца. Шея высокая, морду держит кверху.
Никон вышел, поглядел и рукой повёл:
— Цветна.
До Кириллова монастыря недалеко. В тот же день другую лошадь привели. Тоже мерина, вороного с карей искрой, кличка ему
— Собирайтесь, — сказал старцам Никон. — Поедем на пруды. Рыбка что-то мелковата на моём столе.
Пожалуй, сам не помнил, когда в последний раз верхом ездил. Разве в Кожеозерском монастыре вокруг Коже-озера?.. И тотчас встал перед внутренним взором Новый Иерусалим. В Воскресенском монастыре на коня садился, подумывал бежать. По конюшенному двору кружок сделал.
— Ну, Москва, растряси мои телеса. Не брюхо, а перина.
Мерин узде был послушен, шёл ровно, скакать не рвался.
Никон пообвык высоко сидеть, стал поглядывать на дали. Лес только-только опушался зеленью. И так хорошо, так молодо пахло травой — слёзы к горлу подступали.
Пыхнуло зарницей в памяти: он совсем мальчишечка, всё вот так же зелено, сердце бьётся, к Богу лепится — прибрал Всевышний зиму, на воле можно бегать. Должно быть, первый раз из дому на тепло-то вышел. И вот крапива у сарая — кустом. Знал: жгучая, мачеха до волдырей стегала. Но протянул руку и взял. Будто кипятком обожгло, а он терпел, не разжимал кулачка, не хотел Бога прогневить: у Бога ведь всё хорошо.
Всё хорошо. Жив, на коне, верхом, куда ни погляди — весна.
«Хочешь до перемен в жизни дотерпеть — перестань стариться», — сказал он себе и, взяв к обочине, попридержал коня.
— Игнатий, слышь?! — спросил он служку. — Лодка на прудах есть?
— Четыре пруда — четыре лодки.
— Не текут?
— По два раза смолили.
Никон тронул повод, и мерин пошёл приятной иноходью, затягивая выброску ног. Между дивных великих сосен, каждая как шатёр, просияли пруды: четыре драгоценных капли. Для прудов он выбрал древнюю пересохшую старицу. Первый пруд в десять саженей, четвёртый — в сорок.
Келейники Ивашка с Никиткой да с ними охотник рыбачить стрелецкий сотник Андрей Есипов копошились на берегу четвёртого пруда, самого большого.
— Святейший! Маловато нынче рыбки. — Сотник показывал на карпов, уже лежащих на траве.
— Разве это карпы! — хмыкнул Ивашка. — Самые крупные — в пару ладоней. Караси и те вырастают помясистей, поразлапистей. У нас в Торопце на Соломином озере карпы — с лодку.
— Кривозуб! — шлёпнул его по башке Никитка. — У тебя зубы-то от брехни скособочились.
— Вот тебе крест! — Ивашка осенил себя Христовым знамением. — Святейший! Меня самого такой карп полдня вместе с лодкой таскал. Взвесили — два пуда пять фунтов!
— Отчего они
— Бог даёт! У нас в Троице святой князь Александр Невский венчался.
Подъехала подвода. Дьячок Сенька со служкой Игнатием принялись собирать рыбу в мешок.
Никон сошёл с коня. Спина побаливала, ноги маленько раскорячило. И вдруг увидел — бакланы сели на воду. Стаей, в стае добрая дюжина.
— Вот кто мою рыбу жрёт! — Никон, забыв о пояснице, о ломоте в ногах, резво пошёл к воде. Обернулся. — Сотник! Андрей! Ружьё взял?
— Взял, ваше святейшество!
— Чего глядишь? Пали!
Сотник побежал к телеге за ружьём. Принёс, забил снаряд, насыпал пороху на полку. Бахнуло, птицы, хлопоча крыльями, помчались по воде, оторвались, прошли низко, в сторону озёр.
— Промазал! — рассерчал Никон.
— Далеко. Я пули взял, а по птице дробом нужно, — оправдывался сотник.
Было видно, на другом берегу всполошились девицы, все в цветных сарафанах, в корунах на головах. Прибежали к воде, поглядели на рыбаков и, видно, успокоились, ушли с песнями.
— Хороводы водят, — сказал Кривозуб. — Мы уж их тут наслушались.
Никон подошёл к воде.
— Да, мы своих карликов не скоро взрастим, чтоб лодку таскали, — усмехнулся Никон.
— Хлебом надо рыбку подкармливать! — предложил диакон Мардарий.
Никон посмотрел на старца Кузьму. Старец улыбался, как младенец. Головку держал высоко, подставляя белое, прозрачное личико теплу.
— Хлебушек и птичкам нужен, и рыбкам, — сказал Кузьма, соглашаясь с Мардарием.
Никон призадумался и решил:
— В меньшом пруду будем кормить карликов — толокном, в другом пруду — ячменной кашей, в третьем — хлебом, а в большом — Игнатий, слышишь? — мясом. Купишь овечек дюжины две, пожалуй что и три. И чтоб каждый день была кормёжка. Ловить здесь уж не станем, подождём расплода.
Распорядился и вошёл в лодку:
— Мардарий! Старче Кузьма! Поехали, поглядим, как хороводы водят.
Дюжие келейники сели на вёсла, перевезли.
Девицы на лужку, взмахивая руками, ходили по кругу, припевая:
Как по морю, морю синему Плыла лебедь с лебедятами. Плывши, лебедь окуналася, Окунувшись, встрепенулася.Девицы тоже словно бы отряхивались от воды, кружились на одном месте. Запрокидывая головы, глядели в небо, а песня шла своим чередом. Из хоровода выплыла на середину круга мужняя жена. В высоком голубом кокошнике, низанном речным жемчугом. Сарафан голубой, бусы на шее из сине-зелёной глазури — всё к глазкам, только сафьяновые сапожки алые.