Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Лебёдушки поплыли в одну сторону, а вышедшая в круг в другую — против движения. Она время от времени наклонялась и подбирала с земли невидимые пёрышки.
Тут ворвался в хоровод парень в рубахе с петухами на груди, голова кучерявая, золотая.
— Чекмарь, — сказал Никону Мардарий. — А баба — жена его.
Чекмарь старался попасться на глаза супруге, но она ловко отворачивалась и не видела его. Чекмарь пел вместе с хороводом:
Божья помочь, красна девица душа, Спесивая,Тут молодица наконец увидела Чекмаря, пошла следом за ним по кругу, приговаривала вместе с хороводом:
Я думала: не ты, милой, идёшь, Не ты идёшь, не ты кланяешься.Отвесила добру молодцу земной поклон, а хоровод запел:
Склонилася, поклонилася, Поклонилася, поздоровалася.Тут Чекмарь и супруга его поцеловались — и обмерли: монахи на них глядят, сам Никон.
Но святейший улыбнулся.
— Всех лебедей прошу мёду откушать, — показал рукой на другой берег. Сам с келейниками, со старцами вошёл в лодку.
Жбан мёда привезли рыбарей потчевать, но сгодился для иного. Чару подносил сам Никон. Девицы, прежде чем выпить, целовали ему руку.
— Как тебя зовут? — спросил святейший жену Чекмаря.
— Дорофея, Микиткина жена.
— Приходи полы мыть в келиях. Мой келарь платит по-божески... И ты приходи. — Никон повёл бровью в сторону Чекмаря. — Скоро будем строить новый братский корпус, твои руки нам пригодятся.
Девицы разрумянились, провожая святейшего, махали ветками с молодыми листиками. Весёлым воротился государев затворник в келию.
4
Стряпчий Кузьма Лопухин собрался уезжать, но подьячих оставлял — много чего накопали, следствию конца не было.
Напоследок Лопухин пришёл к Никону в келию просить себе благословения и наконец-то объявил о самом важном государевом деле, ради которого был прислан:
— Святейший, напиши прошение великому самодержцу нашему.
Никон слушал стряпчего сидя, а тут поднялся. Был старик стариком — преобразился на глазах. Велик, строг, воистину патриарх, хотя и без белого клобука. Сказал так, что в душе, как в избе пустой, зазвенело:
— Мы, подражая Учителю своему Христу, повторяем речённое Им в святом Евангелии: оставляйте и оставится вам. Сё — истина. Аз же
— Смилуйся! — Царёв слуга трижды согнул спину. — Начертай хотя бы единую строку.
— Мир тебе! Отправляйся с Богом во стольный град, где меня боятся как самой смерти. — Никон благословил стряпчего. — Скажи пославшему тебя: нам с ним судиться в страшное пришествие Господне.
И, выказывая царскому посланцу доброе отношение, повёл в надворную церковь, отслужил со священником Варлаамом и с диаконом Мардарием напутственный молебен.
Кузьма Лопухин уехал, а Никон, растревоженный, весь день постился, даже воды не пил. Отстоял вечерню, а потом в келии своей клал поклоны и молился до петухов.
И был ему сон под утро.
Стол, все блюда на столе червонного золота, все кубки в изумрудах, в рубинах, чарочки — перлы. Сидит он за столом в белой рубахе, унизанной жемчугом, как его знаменитый саккос. Напротив Алексей Михайлович молоденький, глазами смотрит любящими. Лето. Окно распахнуто. За окном купола золотые, кресты сияют — Святая Русь.
Вдруг достаёт Михалыч из-за пазухи кирпич. Бац на стол! И другой достаёт, и третий.
«Где они помещаются у него, кирпичи?» — не может понять Никон, а на столе уже стена. У Михалыча одни глаза только видны. Кирпичи — бац, бац! И глаза уж нету. Стена выше, выше, с потолком сошлась.
Сидит Никон, печалуется. Что за напасть? Во рту сухо, хоть водицы бы испить. Нет никого, и взять негде.
Тут стена палаты всколебалась, будто не каменная, а как вода в пруду, и прошёл сквозь стену, встал перед Никоном старец. Лицом Павел Коломенский — убиенный. Белый, аки ангел, но без крыльев, однако. «Молитву Иисусову надо бы сотворить», — подумал Никон, а старец — вот он. Чаша у него в руках, тоже белая, из оникса.
— Разумеешь, — спрашивает, — чего ради между тобой и царём стена? Чего ради патриаршество у тебя отнято? Монастыри, тобою построенные, отняты? Вот, прими чашу лекарственную. В утешение тебе дана. Лечи болящих.
Взял Никон чашу, посмотрел, что в ней. Вроде бы вода. На дне крестик золотой. Поднял глаза на старца, спросить хотел, много чего надо было спросить — а старец исчез.
Открыл глаза — солнце. Поднялся, позвал келейников.
— Иван, Никита! Жена у Игнашки Башковского, слышал я, болеет?
— Болеет, святейший.
— Чего с ней?
— В костях ломота. Трясуница.
— Запрягите мерина, везите её ко мне, да чтоб тотчас!
— Мерин тоже захворал, лежит, не встаёт.
— Больного, что ли, подсунули?! — Никон знал, вторая его лошадь в извозе. — Ну, чего выпучились? Ступайте у келаря возьмите.
Строго шум пул.
Не прошло часа, привезли Игнашкину супругу. Ликом пригожая, круглозадая, но — неможется бабе, лоб в бисере пота.
— Как тебя зовут? — спросил Никон.
— Киликейка.
— Нет такой святой! — Грозный лекарь брови насупил. — Кикилия — есть. Сколько дураков у нас в попах!.. Ну да ладно. Читай за мною «Отче наш».
Помолились. Никон помазал болящую святым маслом: лоб, глаза, губы, уши. Дал испить святой воды.