Страх высоты
Шрифт:
– Антон любил мороженый терн, - сказала Ирина.
Но Мазин опять не думал о Тихомирове, а смотрел на маленький трактор на дальнем поле, что полз по краю огромного черного квадрата, и ему не верилось, что такой гигантский квадрат может вспахать такая маленькая машина. Потом и это поле сдвинулось вправо и назад, а впереди, в низине, показалось село - где под шифером, а кое-где под соломкой. И среди этих белых, издалека казавшихся очень чистенькими хаток Мазин увидел красное кирпичное здание, окруженное рядками деревьев, молодых еще, но ухоженных, крепких
– Это школа наша, - махнула Ирина прутиком на красное здание.
– Сад вы разводили?
– Мой, - ответила она с гордостью.
– На пустыре вырастили. Столько трудов стоило! Антон все ругал меня. Говорят, что я тут и счастье свое потеряла.
– Она сказала это иронически и добавила, чтобы пояснить: - А я думаю, что его с самого начала не было. И остановилась у одного из домиков под шифером: - Вот здесь и живу.
– С самого начала?
Она поняла:
– Да, мы здесь вместе жили.
Мазин с удовольствием размял на крыльце затекшие ноги.
– Входите. Раздевайтесь. Вот умывальник, полотенце... Мойте руки. Сейчас обедать будем.
– Да я не голоден.
– Ну, это вы по-городскому застеснялись. А у нас все попроще. Разносолов, правда, особых нету, да поесть же с дороги нужно. На голодный желудок какой разговор! Злой будете, а мне это опасно.
Пошутила она впервые, видно, увереннее себя чувствуя под своей крышей. И тут же засуетилась, набрасывая на стол чистую скатерть.
Мазин вымыл руки под железным рукомойником, медленно вытер их, несколько смущенный приемом и размышляя, не правильнее ли было приехать официально и остановиться в доме для приезжих. Но бежать было поздно, и пользы такое бегство принести уже не могло, а могло нарушить только тот контакт, который, несмотря на кратковременность знакомства, успел, как он чувствовал, установиться у него с Ириной.
На столе тем временем появились высокий белый хлеб домашней выпечки, свиная колбаса, нарезанная большими кусками, малосольные огурцы, поздние буроватые помидоры и бутылка "Московской".
Мазин покачал головой. Но Ирина и себе налила, как и ему, полную стопку, хотя выпила не всю, а половину только. Вытерла губы краем фартука и сказала серьезно:
– Не пойму я все-таки, что вы от меня хотите узнать.
И Мазин видел, что женщина эта из тех, которые живут в ясном, определенном мире, и она должна знать, что же от нее требуется.
Он закусил хрустящим, очень вкусным огурцом и ответил:
– Антон погиб. Скорее всего - это несчастный случай. Но обстоятельства смерти до конца не ясны. Можно предполагать и самоубийство, и даже худшее - насильственную смерть. И чтобы узнать правду, мне необходимо знать побольше о самом Тихомирове: каким был он человеком, на что был способен. Это может приоткрыть дверцу в пока неизвестное... Поэтому расскажите о нем то, что знаете, что запомнилось, что за человек он был, по-вашему. Если вам не тяжело все это.
– Тяжело, конечно. Это ж моя жизнь... неудачная, как видите. Да сейчас уж чего говорить. Не зря ж вы сюда ехали...
Она
– Наверно, хорошо его я никогда не понимала, иначе не получилось бы этой нашей ошибки. Был он человеком, ну, как вам сказать, умным, но самоуверенным. Особенно самоуверенным. Если что сделал - все. Прав - и только. Не помню я, чтоб он себя хоть раз виноватым признал. Очень был упрямый. Группа его прорабатывает, стыдит, а он сидит молчит, в окно смотрит: дескать, слыхал я все это десять раз. Никто его перевоспитать не мог. И я тоже... не смогла, запуталась только. Все с этого и началось. Дали мне поручение общественное - отвечать за него. Смешно, конечно. Теперь-то я понимаю, что так просто человека не переделаешь, а тогда, что? Поручили - взялась.
Он в свитере мохнатом ходил и всегда непричесанный. Надо мной посмеивался:
– Составь, Ирка, график моей перековки с точными сроками, чтоб мне ориентироваться по нему. А то еще раньше времени исправлюсь.
Потом опять:
– Не составила?
И сам притащил лист ватмана: на нем оси, координаты, цифры, все дурачина разная. Я прихожу в общежитие: график на стенке висит, разноцветными карандашами расчерчен. Девчата смеются:
– Это Антон притащил и повесил. Вот умора!
А мне хоть плачь. Говорю ему:
– Почему ты несознательный такой? Ведь всю группу подводишь!
А он:
– Чем это я ее подвожу, группу? Внушили себе чепуху такую! Ну, скажи, пожалуйста, от того, что я не подготовился к семинару, тебе лично чем плохо?
– Да ведь мне тебя поручили.
– А ты б отказалась - и все дело. Сама себе обузу на шею повесила, а я виноват? Человек должен жить так, как он устроен, а не так, как Анька Ситникова - это комсорг наш - ему указывает. Может, ей и выгодно, чтоб я был образцовый, ее тогда в комитет выберут, а мне-то ее карьера на что? И при чем тут группа?
Я ему возражала, конечно:
– Набекрень у тебя мозги, Антон. Если про группу не понимаешь, так хоть бы о себе подумал. Зачем учишься-то? Ведь лентяй ты!
– Нет, - говорит, - я не лентяй. То, что мне нравится, я учу. А что Лысенко - великий ученый, в это я никогда не поверю.
– Да ведь академик он! Это, что же, случайно, по-твоему?
– Темная ты, Ирина, и наивная. Ничего не понимаешь!
Это у него любимое словечко - темная! Если чего доказать не может, махнет рукой и скажет: "Темнота!"
Вот так смеялся, смеялся, а перед зачетом приходит и, как бы шутя, говорит:
– Хочешь, Ирка, план по моему воспитанию выполнить?
– Чего это ты?
– Дай конспектик почитать. А то у меня своего, знаешь, нету, крысы в общежитии съели.
Думаю, пусть уж лучше по моему выучит, чем совсем не учит. Дала. Взял он и удивился вроде.
– А я думал, не дашь. Значит, душа в тебе есть. Не все потеряно.
И говорит так не то в шутку, не то всерьез.
Сдал, а после зачета остановил меня в коридоре, в руках билеты в кино крутит, синенькие такие.