Страх высоты

Шестаков Павел Александрович

– И с ним беседоваю. Я, признаться, грешным делом, умных людей уважаю и всегда рад новенькое узнать что-нибудь.

– Как же вы познакомились?

– Да иногда за машиной его присматриваю. Гаража-то тут нет пока, вот меня люди и просют: присмотри, Прокофьич, все равно сторожуешь. И то правда, почему человеку хорошему навстречу не пойтить?

– А Рождественский хороший человек?

Старик глянул на Мазина с опаской:

– Это как понимать, в служебном порядке интересуетесь или просто так, по-человечески?

–

По-человечески, - заверил Мазин и подумал, что частный розыск имеет, пожалуй, и свои преимущества.

– Если по-человечески, то прямо скажу - обходительный и уважительный. Никаких надсмешек не строит, как некоторые. И машина у него в порядке всегда, аккуратный человек. А позвольте спросить, история-то эта закончилась уже?

Прокофьич понизил голос, произнося последние слова.

– Закончилась.

– Черт попутал парня, выходит?

– Да, несчастный случай.

– Точно, точно. Зачем он только на окно-то полез?

Мазин пожал плечами:

– Гвоздь забивал.

– Это среди ночи-то? А хотя может. Этот может.

– Вы и Тихомирова знали?

Разговор становился интересным.

– Знал, а как же. Знал. Они ж с Игорем большие друзья были. Но тот человек другой, я вам скажу.

– Какой же?

– Пронзительный и желтый.

Прокофьич замолчал, зажигая сигарету, как будто слова его не нуждались в пояснениях.

– Желтый?
– переспросил Мазин. Тихомиров остался в его памяти хорошо сложенным, здоровым.
– Он, кажется, не болел ничем.

– А в том-то и дело! Не больной, а желтый. Это от характера бывает, а не от хворости. Значит, в человеке постоянное беспокойство происходит. И по глазам видно. В старые бы времена сказали - дурной глаз! Добра от такого не жди. Потому и говорю: мог он на окно среди ночи полезть. Взбредет в голову такому гвоздь прибить, и пока не прибьет - спать не будет. Это я понять могу, потому в людях разбираюсь... Вот Валентин говорит мне про эту машину, Игореву, значит, а я ему: нет, брат, быть того не может никогда. Никогда б Игорь на дороге не бросил. Человек не тот.

– Это вы про что, Василий Прокофьич?

– Да насчет машины.

Но тут старик опять проникся недоверием к Мазину.

– Вас это совсем не касается, милиции то есть. Потому что Вальке тут верить нельзя. Он крепко дернул тогда.

– Ну, не касается, так не касается, - не стал настаивать Мазин, демонстрируя безразличие, и сделал движение, словно собирался идти.

Знаток души человеческой, как это часто бывает, оказался простодушным.

– Да нет, нет.
– Прокофьич испугался, что собеседник уйдет и оставит его в одиночестве.
– Никакого тут секрета нету. Валентин - это квартирант мой. В отпуск он уезжал в тот самый день, когда Антон из окна свалился. Ночным поездом ехал. Тут, конечно, мой грех есть. Привез он поллитровочку, ну не устоял я, что говорить. Баловства-то у нас не заметно, сторожую я исправно. Вот и позволил себе с Валентином,

значит... А потом и придремал. Потому я его только утром и обнаружил, Антона, а так бы я, конечно, раньше заметил.

– При чем же тут машина?

– А при том, что Валентин, значит, на ночной поезд торопился. И ему на дежурный автобус попасть требовалось. А как вернулся с курорту, говорит, к слову пришлось, что возле автобусной остановки "Волга" Игорева стояла. По чертику вроде узнал. Думал машина свободная, может, в город подкинет. Подошел, машина вроде Игорева. Чертика, говорит узнал. Как будто мало кукол таких! Теперь каждый норовит игрушку подвесить. Чисто дети малые!

– Кто же сидел в машине?
– не выдержал Мазин.

– Да никого. В том-то и дело. Как это Игорь мог свою машину на дороге бросить, когда он знает, что на площадке за ней присмотр будет?

– Ну а дальше что?

– На автобус побег.

– Дежурный автобус по расписанию ходит?

– А как же! Вот я и хочу спросить Игоря. Пусть он Вальке сам скажет, что не могло его "Волги" там быть.

– Не спрашивайте.

– Чево?

– Не спрашивайте, говорю. В это время Рождественский находился в ресторане.

– Ну, я ж говорил! А тот: "Игорева..." Мало их, чертей этих...

– И вообще ничего не говорите Рождественскому. Раз следствие закончено, зачем сплетни всякие поднимать? Волновать человека зря!

– Вот это точно! Сплетня - она прилипчивая. От нее вреда может быть много.

Прокофьич хотел было развить свою мысль, но Мазин уже протянул ему руку.

Рождественский

Дождь лил непрерывно оба тайма и прекратился лишь с финальным свистком. Немногие болельщики, выдержавшие и напор стихии, и поражение родной команды, тянулись по площади, обтекая двух бетонных футболистов на пьедестале, продолжавших еще сражаться здесь, у входа на стадион.

Мазин покинул трибуну минут за пять до свистка и прохаживался возле памятника, затерявшись среди тех, кто ждал приятелей. Он тоже ждал, хотя и не договаривался с Рождественским. Отсюда хорошо была видна черная "Волга", стоявшая шагах в двадцати, у ограды парка. Рождественский подошел один, и не успел он закрыть за собой дверцу, как на нее легла рука Мазина.

Игорь узнал его:

– А... Это вы? Здравствуйте.

– Это я. Здравствуйте. Как понравилась игра?

– Так же, как дождик.

– Ну, положим, есть и разница. Нашей команде недостает упорства, а у дождика его хоть отбавляй. Однако не буду задерживать.

Мазин приподнял руку.

– Куда вы? Я подвезу.

– Спасибо. Если по пути...

– Какая разница!

Мазин сел рядом, и Рождественский неторопливо повел "Волгу" между машинами, пешеходами и возвышавшимися над ними неповоротливыми троллейбусами.

– Чтобы высидеть такой матч, нужно быть мужественным человеком, сказал Мазин.

– Просто привычка. Я старый болельщик.