Страна, которой нет

Kriptilia

Если бы было верным, тоже было бы плохо. Тут все было плохо, неправильно и несправедливо. От горизонта до горизонта; а, впрочем, все, что происходило в последние два десятка лет, не подавляло своими масштабами одну конкретную жизнь, подбитую и не восстановленную по скверной и недолжной причине.

Знаки сложения и сравнения не выстраивались. У Амара никогда не выстраивались эти знаки, не получались арифметические операции с чужими несчастьями – сумма, деление, вычисление среднего и среднеквадратичного отклонения. Своего рода изъян мышления. Дискретные восприятие и сопереживание.

–

А где учились музыке вы? Где вы слушали «Queen»? Это ведь давно было? – и знакомое ящеричье немигающее любопытство во взгляде.

Шайтан побери легенду. Хотя нет худа без добра.

– Проверяете? Я же Xc, так что многое – еще там. К тому же, я подрабатывал в гуманитарных госпиталях, а среди русских были любители старого рока. – Ни слова лжи, между прочим.
– Кто, кроме русских врачей из гуманитарных миссий, мог позволить себе такую роскошь – слушать «предателя», поющего на английском, да еще и, трижды ужас, гея?

Из русского Амар знал больше ругательства, а еще надписи на лекарствах и перевязочных материалах, которые дублировались на английском. Выучить алфавит оказалось проще простого. Алфавиты: еще был греческий. Правила чтения запоминались легко и быстро. Общий смысл речи он улавливал, это никого не удивляло – любой мальчишка из Каира мог объясняться и торговаться с туристами на десятке языков.

Только на самом деле греческий был еще не в Каире; Каир - позже, и в госпиталях он уже дежурил в качестве патрульного антитеррористического отряда, и действительно болтал с медиками, тайком брал у них диски и флэшки, чтобы переписать новую и старую европейскую музыку. Больше ее достать было негде: «подражание кяфирам» в те времена в тех местах считалось преступлением, доступная сеть слишком легко отслеживалась и бралась на просвет, а покупать у «знающих людей» - есть много куда более приятных способов испортить себе рабочую биографию. А врачи охотно делились и говорили, что в России при их дедушках было так же.

Хозяин усмехнулся. Смущенно? Скорее, просто пытаясь загладить легкую неловкость.

– Вы просто так явственно узнали мелодию… и давней памятью.
– Ну вранье чистой воды ведь.
– Вы поете?

– Когда-то было дело.

– Рассказывайте, - потребовал Штааль.

Амар прошел к низкому столику с напитками, взял стакан побольше, глотнул розового шербета, разжевал лепесток гибискуса. Когда-то он действительно пел. В хоре. В католической церкви в Париже. Два года, до ломки голоса. Можно было об этом и рассказать. Чем меньше лжи, тем лучше. По легенде, его семья вернулась добровольно за год до войны, в 2017. Забавно. При подготовке всю его реальную биографию, кажется, очень успешно подогнали под легенду, перебрали все умения и склонности, случайные и систематические знания, опыт… а вот тут, оказывается, была дыра. Слон войдет. Караван верблюдов поместится.

– Я пел в церковном хоре, - честно признался Амар, и зачастил: – Отец некоторое время питал иллюзии на тему интеграции, а хор был скорее клубом для мальчиков...

Хозяин усмехнулся.

– Вы хотите сказать, что я ошибся?

Амар приподнял брови, на всякий случай, допил шербет – уж очень вкусно было, а мало ли, что следует за таким началом.

– Вы не проштудировали мою биографию

от начала до… настоящего времени, чтобы узнать побольше о начальстве и суметь к нему подольститься? Это просто оскорбительно, я считаю.

Гость передернулся. Он знал, что это шутка, понимал умом, чувствовал по логике ситуации; он видел ставшую привычной за месяц работы сухую иронию, быстрый удивленный выговор. «Вам не пришло в голову проверить, не ошибка ли это? Вы не запросили повторную расшифровку?»

Штааль смеялся не только над ним – над собой, над службой, надо всеми обычаями.

– Проштудировал, а как же. Но вы же понимаете, у нас светское государство, но никогда не стоит давать ему лишнего повода придраться. Особенно в моем положении. Так что мои покойные родители, да будет доволен ими Аллах, не могли иметь на своей репутации такого пятна. Но оно было, - улыбнулся Амар.

И впервые за полтора десятка лет вспомнил собственный голос, частицу хора, возносившегося под белые своды в «Stabat Mater» Перголези. Оно было. Как была и женщина, которая пела песню о желающих жить вечно... и о памяти.

– В 2010 отца отправили на три года во Францию по делам его тогдашней фирмы, у него были связи в деловых кругах Парижа, дома мы всегда говорили по-французски из-за матери... Наверное, мы были больше французами, и совершенно светскими людьми, никакое возвращение к истокам нас тогда еще не касалось. Хотя вокруг уже начиналось. Мне было десять лет и мне не было никакого дела до проблем интеграции и идентичности. Мне нравилось петь, мне нравился Уэббер. С ума сойти, я же и забыл, это же вообще был другой мир...

Хоры. Покой. Напряжение в груди. Голос, рвущийся ввысь, пугал пылинки в солнечных лучах. Снаружи стояла ранняя осень, каштановые листья шуршали под ногами. Футбольный мяч в рюкзаке. Потасовка в раздевалке.

Амар закашлялся. Словно подавился памятью. Он чувствовал себя тем мальчишкой в клетчатых кедах, который заливал в новенький iPod «Призрака оперы» и доводил сверстников до драк своим зазнайством. Все, что случилось между тем днем и этим - какая-то ерунда, ошибка, зачем оно было?..

Хозяин смотрел внимательно, слегка повернув голову - так, словно на левом виске у него располагался третий глаз. Как всегда казалось, что он не слушает, а созерцает - как музейный экспонат.

– Пойдемте-ка в столовую, - неожиданно поднявшись, сказал он.

Неожиданный конец разговора не принес облегчения. Напротив, теперь Амаром овладела мучительная неловкость, уже и привычная, и все так же раздражающая. Зачем он разговорился? Зачем стал вспоминать вслух? Как-то по-дурацки получилось.

Как всегда.

Очень понимаю Алленби... Я в молодости читал про Лоуренса и все никак не мог взять в толк - почему у этого милого человека были такие сложности с начальством. Теперь я считаю, что они были святыми. Начальство было. Вам никогда не доводилось получать отчет примерно следующего содержания: «На фронт не еду, устроился в контрразведку, сектор А, потому что не смог продать летягу»? Нет? Ну вот.

– Из приватной послевоенной переписки Дж. Хилла, сотрудника MI6